— Но ведь все уже готово, только ласточки не хватает! — Мандельштам широким жестом указал на белый лист. — Вот они, горячие снега! — Не хватает только детали — слепой ласточки, упавшей на них. Я не стала спорить с ним и нарисовала ласточку. Мандельштам остался ею очень доволен.
— Только слепой не разглядит, что она слепая, действительно слепая! Он провел под ласточкой волнообразную черту и подписался.
— Жаль даже отдавать. В рамку бы вставить мой рисунок! «Музейская вещь», как говорит сынишка Анны Радловой. — Прелесть! — восхищался он.
Четвертый 1-ый номер собирался почему-то очень долго, и я не могу утверждать, что он «в соответствующем количестве экземпляров вышел в свет». Я видела только оригинальный номер.
В нем Гумилев поместил свое «Слово», Мандельштам «По каменным отрогам», Георгий Иванов «В половине сентября», Оцуп стихи про гвоздь, я «Балладу об извозчике».
Рукописные оригиналы продавались дорого только уезжающим заграницу. Остальные по сходной цене, или просто раздавались на добрую память добрым же знакомым.
Третий 1-ый номер был отпечатан в пяти экземплярах, второй тоже в пяти, зато первый — 1-ый номер — ему повезло — в двадцати пяти экземплярах. Объяснялось это отсутствием бумаги и прочими «сложностями и техническими трудностями» того времени.
Весной Новый Гиперборей прекратил свое существование, надобность в рукописных журналах исчезла. Наступил Нэп.
Вскоре вышел 1-й сборник Цеха Поэтов, в «нормально-благопристойном виде».
Яков Ноевич Блох основал книгоиздательство Петрополис, стал печатать сборники стихов в «изысканно-эстетическом оформлении».
Он отдался своему делу всей душой и с невероятным энтузиазмом привлек к участию в нем не только поэтов, но и художников.
Начались споры о том полезно ли или нет слишком эстетическое оформление для стихов?
Гумилев считал, что стихи должны издаваться классически просто и строго, без всяких художественных украшений, превращающих сборник стихов в предмет искусства.
Лозинский и Георгий Иванов, напротив, стояли за «художественное оформление».
Мандельштам, смотря по настроению, склонялся то на одну, то на другую сторону.
Издатель Петрополиса разрывался от волнения и сомнений, страстно советовался с поэтами и с художниками, стремясь, по выражению Лозинского, создать «книгоиздательство равного коему не было, нет и не будет на свете».
Конечно, как и всякое явление тогдашней литературной жизни, книгоиздательское волнение и сомнения Я. Н. Блоха нашли отражение в комических стихах, и Георгий Иванов написал свою «Балладу об Издателе».
Неправильно названная в Собрании Сочинений Н. Гумилева «поэмой», «Баллада об Издателе» не является коллективным творчеством, а сочинена Георгием Ивановым. Им одним.
Ни Гумилев, ни Мандельштам не принимали в ее сочинении ни малейшего участия.
Она явилась для Гумилева и для Мандельштама такой же неожиданностью, как и для меня.
Я присутствовала при первом чтении ее весной 21 года на квартире Гумилева и помню впечатление произведенное ею на нас троих.
Гумилев, пришел от нее в восторг, тут же записал ее и стал читать ее всем, с кем в те дни встречался.
Отсюда должно быть и возникло мнение, что он ее автор.
Я. Н. Блох ошибается, считая Гумилева «основным автором» «Баллады», которую он тоже называет «поэмой». Ошибается он также, считая, что Гумилев придумал для нее и особый размер «молоссы» (?).
«Баллада об Издателе» просто написана размером моих тогдашних баллад, в подражание им, с теми же, как и в моих балладах, мужскими рифмами.
переделка строки моей «Баллады об Извощике»:
В Собрании Сочинений Н. Гумилева «Баллада об Издателе» неправильно напечатана с самого начала:
Совершенно ясно, что в Балладе с одними мужскими рифмами, всегда рифмующимися, невозможны дактилические рифмы — «улице», «прозванию», к тому же ни с чем не рифмующиеся. Они абсолютно не подходят к отрывчато-барабанному ритму баллады.
Мне, наконец, удалось восстановить в точности всю балладу, которую я и привожу:
Кстати, прибавлю еще специально для литературоведов.
В комментариях к экспромту № 393, написанному весной 21 года, сказано, что составителям его не удалось узнать, кто был автор поэмы об «Умеревшем офицере».
Автором ее был Оцуп, тогда же уничтоживший свою поэму, кончавшуюся строками:
Приведу и маленькую справку pro domo suo:
В примечаниях № 398 к Письму Гумилева сказано: и… Стих 18 «(Над Волховом встает луна)», очевидно взято из «Поэмы о Луне» самой Одоевцевой».
Нет. Совсем не очевидно. И даже напротив. Оно никак не могло ни по ритму, ни по содержанию быть взято из «Поэмы о Луне», напечатанной во II-ом номере «Журнала Дом Искусства», а также в моем сборнике стихов «Двор Чудес».
«Над Волховом встает луна» — просто строчка из моего четырехстопного письма, на которое письмо Гумилева явилось ответом.
Добавлю, что строка «Слегка стареющий поэт» взята Гумилевым из его стихотворения памяти Анненского: «Слегка седеющий поэт».
В начале моего «ученичества» Гумилев подарил мне маленький in octavo, очень толстый альбом из пергамента, купленный им, по его словам, еще когда-то в Венеции.
— Я буду в него записывать стихи, посвященные вам, — сказал он, подавая его мне. — Он пергаментный, вечный. Он перейдет к вашим внуками и пра-пра-пра-внукам. Берегите его.
На первой странице сверху стояло: Н. Гумилев, а посередине: Стихи написанные Ирине Одоевцевой ; внизу был нарисован чернилами один из всегдашних его пейзажей — пальма, необычайно высокая и разлапистая, крошечные негры, два громадных льва, один стоит, другой лежит и на длинноногом, двугорбом верблюде «я сам с ружьем в руках». Под этим рисунком, изображающим охоту на львов, подпись N. G.
23
fecit — 1919.
8
Страницы альбома были очень малы, но Гумилев умудрялся помещать на одну страницу три строфы своим мелким, некрасивым, «неинтеллигентным», как он сам его называл, почерком.
Альбом этот погиб 5 августа 1921 года, после ареста Гумилева. Он был уничтожен моими родными вместе с письмами ко мне Гумилева, черновиком его автобиографии и всеми его книгами с надписями.
Сделано это было против моей воли, в мое отсутствие, из понятного страха — возможного у меня обыска.
Но страх, как и большинство страхов, оказался неоправданным — обыска у меня никто не производил и мой альбом погиб совершенно напрасно.
Да, конечно, я очень болезненно пережила гибель моего альбома, я еще и сейчас с грустью вспоминаю о нем.
Но, с чисто историко-литературной точки зрения, гибель его не представляет собой большой потери. Ведь Гумилев успел еще при жизни составить свою последнюю книгу и включить в нее все стихи, которые он считал достойными быть напечатанными.
Остальные — их было немало — не представляли собой ценности, а являлись — по выражению Гумилева — «дифирамбиальными упражнениями, далеко не всегда удачными».
Впрочем, я все же сообщила несколько из них Г. Струве и они включены во II-ой том «Собрания Сочинений Гумилева».
Приведу еще два стихотворения из моего альбома. Они интересны тем, что показывают насколько Гумилев был аккуратен и экономен в своем поэтическом хозяйстве.
Первое:
Строчки:
Первое:
Строчки:
были им повторены в стихотворении «Лес», написанном через две недели после «Конквистадора».
И второе:
О сравнении «бант словно стрекоза» Гумилев вспомнил больше чем через год и перенес его во второе стихотворение, написанное уже в декабре 20 года.
Гумилев иногда из «экономии» даже посвящал свои мадригалы различным лицам.
Всем например известно — об этом уже не раз говорилось в печати — что «Приглашение в Путешествие» посвящалось многим, с измененной строфой, смотря по цвету волос воспеваемой:
то:
— были и «роскошные» и «волнистые» шапки волос, и «атласно-гладкие» шапочки волос.
Сам Гумилев — в минуты откровенности рассказывал мне сколько раз это «приглашение» ему «служило», как и второе его «ударное» стихотворение, «С тобой мы связаны одною цепью».
В моем альбоме их, конечно, не было, но в нем рукой Гумилева были записаны почти все его лирические стихи, сочиненные им в это время вплоть до «Моим читателям».
Гумилев совершенно серьезно уверял меня, что они все написаны мне. Но я, несмотря на всю мою тогдашнюю наивность и доверчивость, не верила этому, что иногда сердило его.
Все же мой альбом мог послужить материалом для датирования стихотворений — Гумилев всегда ставил под ними точную дату.
Иногда, правда довольно редко, попадались и «разночтения», как теперь принято говорить.
Так, в Канцоне Первой, открывающей мой альбом вместо двух последних строф, начинающихся:
были строки:
Я удивилась необычайному чередованию рифм.
Гумилев обиженно пожал плечами:
— Пожалуйста, без критики. Много вы понимаете. Правила существуют для начинающих. А я, слава Богу, могу рифмовать как хочу. Кальдерой не даром говорил, что изучив правила надо запереть их на ключ, а ключ бросить в море — и только тогда приступить к творчеству. И писать по вдохновению…
Но через несколько дней он прочел мне измененный конец этой канцоны такой, как он напечатан в «Огненном Столпе».
Я попросила его записать мне в альбом окончательный вариант, но он, не без злорадства, отказался.
— Нет уж, пусть у вас остается прежний конец, хотя вы его и критикуете.
Больше я никогда — даже когда они мне совсем не нравились как, например, «Перстень» — не позволяла себе «критиковать» его стихи.
Было и еще одно существенное «разночтение» — во втором стихотворении триптиха «Душа и тело» — вместо:
В моем альбоме стояло:
Гумилев любил читать свои старые стихи, и напечатаные и те, которые он считал недостойными появиться в его книгах. Все их он помнил наизусть.
Так он не раз читал мне стихи опубликованные уже в Париже после его смерти под данным им Мочульским названием: К Синей Звезде.
Из них — неизвестно почему — Гумилев включил в «Костер» далеко не лучшие, «Розу» или «Телефон».
Гумилев читал мне наизусть и надписи, сделанные им когда-то на книгах. Привожу из них две:
Первая на «Чужом Небе» барышне, в которую он был влюблен во время войны — не называю ее имени — написавшую строчку с двумя спондэями.
И вторая на «Шатре», сделанная приблизительно в то же время его будущей жене, Ане Энгельгардт:
Мне она очень не понравилась, особенно усеченная последняя строка. Я немного поморщилась, хотя «критиковать» не стала.
Он все же накинулся на меня:
— А вы думаете, что так легко «мадригалить»? Но, слава Богу, не все так требовательны, как вы, и приходят в восторг от всякого посвящения. Ведь я — в этом они твердо уверены — дарю им бессмертие, посвящая им стихи.
— Даже если эти стихи вами посвящены целой дюжине? Всем им дарите бессмертие? — спрашиваю я. — Оптом и в розницу?
Гумилев уже смеется.
— Каждая считает, что ей и только ей одной. И счастлива этим.
Отправляясь на свидание. Гумилев всегда брал с собой заготовленный «мадригал». Но иногда, занятый спешной работой, он не успевал его сочинить.
Однажды, когда мы с Георгием Ивановым сидели в саду Дома Литераторов, Гумилев подошел к нам с озабоченным видом и, наскоро поздоровавшись, спросил, не найдется ли у меня или у Георгия Иванова какого-нибудь подходящего к случаю стихотворения. У меня, конечно, ничего подходящего не оказалось, но Георгий Иванов вспомнил какую-то свою строфу о Психее, глядящейся в зеркало.
Гумилев нахмурившись выслушал ее и одобрительно кивнул.
— Ничего, сойдет. Скажу ей, что она похожа на Психею. — И тут же записал эту строфу под диктовку Георгия Иванова, поставив под нее свою подпись и дату — июль 1921 года, а над ней посвящение.
Эта «Психея» вернулась к Георгию Иванову, когда он собирал стихи Гумилева для посмертного сборника, но он, к негодованию приславшей ее, не счел возможным включить свою строфу в сборник Гумилева.
Так как часто одно и то же стихотворение приносилось или присылалось с различными посвящениями, Георгий Иванов решил печатать такие стихи без посвящений, что вызывало ряд обид и возмущений.
Кстати, забавное недоразумение: Георгий Иванов дал и сам стихотворение Гумилева, но зачеркнул посвящение себе.
В типографии же сочли, что он подчеркнул посвящение, а не вычеркнул и в сборнике оно появилось сделанным необычайно крупным шрифтом, к комическому отчаянию Георгия Иванова.
Говоря о неизвестных стихах Гумилева я вспомнила, что мне известны два стихотворения Мандельштама, не попавшие в его Собрание Сочинений.
Они были написаны еще времена первой мировой войны.
Первое было напечатано в газете «Копейка», кажется в 1916 году. Вот оно:
В те дни и в газетах и в журналах охотно печатали военные стихи и это приносило поэтам немалый доход. Мандельштам тоже решил, скрепя серце — писать для денег.
Но дальше этой неудачной попытки, как он сам со смехом рассказывал мне, он не пошел:
— Напечатать напечатали и заплатили шесть рублей. Но редактору стихотворение совсем не понравилось, — двусмысленное. Непонятно кто «герои» — немцы или русские? Надо было определенно, ура-патриотично. А я не умел! Так и пришлось бросить…
Мандельштам в дореволюционные годы во время писания стихов сам варил себе крепчайший кофе и пил его в неограниченном количестве. Теперь же, когда кофе и в помине не было, он часто повторял с трагикомическими вздохами, сочиненную им когда-то строфу:
и прибавлял: — Подумайте только, как я был счастлив. А разве я ценил?..
Раз я упомянула о «Лесе», мне следует рассказать отчего в «Огненном Столпе» посвящение мне было снято.
Произошло это по моей просьбе, так как из-за этого посвящения в сборнике Цеха Поэтов «Драконе» вышла неприятная история.
Некоторые участники Всемирной Литературы повели кампанию против Гумилева, обвиняя его в том, что он открыто признается мне в любви и описывает мою наружность.
Голлербах даже нашел возможным высказать это мнение в своей критической статье о «Драконе».