Глава XI
Мой экипаж сломался. Замужество Мариуччи. Бегство лорда Лисмора. Мое возвращение во Флоренцию и мой отъезд вместе с ла Кортичелли.
С моим испанцем впереди на лошади, с доном Сиссио Альфани рядом с собой, в превосходном экипаже с четверкой лошадей, пребывая в глубоком сне, я проснулся от резкого толчка, сопровождаемого ударом. Меня выкинуло в полночь посреди большой дороги, за Франколизе, четыре мили не доезжая до Сен-Агаты. Альфани, оказавшийся подо мной, кричал от боли в левой руке, он подумал, что она сломана, но потом оказалось, что всего лишь вывихнута. Мой Ледюк, возвратившись пешком, говорит, что два почтальона спаслись, и что они могут пойти известить воров с большой дороги.
Я легко вылез из экипажа через дверцу, которая была позади меня, но Альфари, старый и с вывихнутой рукой, не мог сам выбраться и его надо было вытащить наружу. За четверть часа мы с этим управились. Его пронзительные крики вызывали у меня смех из-за странных кощунств, которыми он перемежал свои дурацкие моленья, адресованные Св. Францизску Ассизскому, своему покровителю.
Что касается меня, привычного к переворотам, я не претерпел никакого вреда. Это зависит от манеры держаться в коляске. Дон Сиссио, может быть, повредил свою руку из-за того, что высунул ее наружу.
Я достал из коляски свои дуэльные пистолеты, имея еще короткие в кармане, свой карабин и свою шпагу. Я сказал Ледюку сесть на лошадь и отправиться искать крестьян с оружием, с деньгами в руке. В ожидании дон Сиссио прилег на голую землю, стонущий, и совершенно не в состоянии оказать сопротивление ворам, я же решился в одиночку продать ворам как можно дороже свою судьбу и свою жизнь. Моя коляска лежала около кювета, я распряг четырех лошадей, привязал их кругом за колеса и за дышло и расположился позади них со своими пятью огнестрельными орудиями.
В этой беде я не мог помешать себе смеяться над бедным старым Альфани, который прямо агонизировал, как дельфин, умирающий на морском пляже, и изрекал самые ужасные ругательства, когда кобыла, стоящая к нему задом, имела каприз опорожнять на него свой мочевой пузырь. От этого не было никакого спасения, ему приходилось терпеть этот зловонный дождь и извинять мой смех, который я не мог сдержать.
Темнота ночи и сильный северный ветер делали мою ситуацию еще более печальной. При малейшем услышанном шуме я кричал: «Кто там идет?», угрожая смертью тому, кто осмелится приблизиться. Мне пришлось провести два часа в этой трагикомической ситуации.
Ледюк наконец прискакал галопом, издавая громкие крики и в сопровождении группы крестьян с фонарями, которые пришли мне на помощь. Их было десять-двенадцать, все вооруженные ружьями и готовые исполнять мои распоряжения.
Менее чем за час коляска была поставлена снова на четыре колеса, лошади были запряжены и дон Сиссио возвращен на свое место. Я отправил обратно крестьян, хорошо их вознаградив и оставив только двоих, которые, послужив мне почтальонами, доставили меня на рассвете на почту в Сен-Агату. Шум, который я там устроил, был чудовищный:
— Где начальник почты? Быстро найдите мне нотариуса, потому что необходимо начать судебное преследование. Мне необходимо возмещение убытков, и почтальоны, которые сбросили меня на превосходной дороге, где невозможно перевернуться, если не проделать это специально, должны быть, по меньшей мере, приговорены к галерам.
Прибыл каретник; он осмотрел мой экипаж и нашел, что сломана ось, надо делать новую, и решили, что нужно мне пожить там по меньшей мере день.
Дон Сиссио, которому нужен был хирург, пошел, не сказав мне, к маркизу Галиани, которого знал, и который явился лично просить меня поселиться у него, пока моя коляска не будет починена. Я согласился на его приглашение. Он приказал, чтобы поставили мою коляску в его сарай.
Маркиз Галиани был столь же учен, сколь и вежлив, вежлив без вычурности, совсем по-неаполитански. Его ум был не столь блестящ, как у его брата, у которого он искрился, и которого я знал по Парижу как секретаря посольства, как и графа де Кантильяна Мондрагон. Этот маркиз, который меня приютил, был математик; он комментировал в это время Витрувия, которого отдал затем на суд публики; но ploravere suis non respondere javorem speratum merilis. [46]
Он представил меня своей жене, которую я знал как близкую подругу донны Лукреции; это была мудрая мать семейства, у которой были дети малого возраста. Уложили дона Сессио в кровать и пригласили хирурга, который, внимательно его обследовав, утешил, заверив, что это всего лишь вывих.
В полдень мы слышим коляску, которая прибывает крупной рысью; мы подходим к окну, и я вижу выходящую из нее донну Лукрецию.
Она поднимается, обнимает маркизу и, в изумлении, что меня видит, спрашивает, по какому случаю я здесь. Она говорит маркизе, что я старый друг ее мужа, и что она меня теперь встретила в Неаполе у герцога де Маталоне.
После обеда я спросил у этого существа, созданного для любви, не могли бы мы провести ночь вместе, и она доказала мне, что это абсолютно невозможно. Я развернул перед ней свои проекты пожениться в Сен-Агате и уехать оттуда вместе, и она ответила, что если я ее так люблю, я должен купить землю в королевстве, куда она приедет жить со мной, не требуя, чтобы я на ней женился, разве что в случае, если она подарит мне детей.
Я жил бы счастливо с этой очаровательной женщиной, но мне ненавистна была мысль обосноваться где-нибудь. Я мог бы в Неаполе купить землю, которая сделала бы меня богатым; но мне при этом следовало выработать жизненную программу, которая была абсолютно противна моей натуре. После ужина я распрощался со всеми и отбыл на рассвете, чтобы быть на следующий день в Риме. Мне предстояло миновать только пятнадцать почтовых станций по очень хорошей дороге.
Прибыв в Карильяно, я увидел коляску итальянского типа, на двух колесах, называемую «мантисой» [47], в которую запрягали двух лошадей. Мне нужны были четыре; я спускаюсь и жду, пока запрягут. Я оборачиваюсь и вижу сидящую в этой коляске синьору Диану, с молоденькой красивой девицей: Это виртуозка принца Кассаро, который должен мне триста унций. Она говорит мне, что едет в Рим и была бы весьма рада проделать это путешествие вместе.
— Мы, — говорит она, — проведем ночь в Пиперно.
— Мадам, я остановлюсь только в Риме.
— Мы все равно приедем туда завтра.
— Я это знаю, но я сплю в моем экипаже лучше, чем на этих плохих кроватях в гостиницах.
— Я не осмеливаюсь ехать ночью.
— Тогда мы увидимся в Риме.
— Это плохо. Вы видите, что у меня только бестолковый слуга; моя горничная не более смелая, чем я, и к тому же дует сильный холодный ветер, а коляска открытая. Я поеду в вашей.
— Со мной мой секретарь, который позавчера сломал руку.
— Не хотите ли пообедать вместе в Террачине? Мы бы поговорили.
— Очень хорошо. Пообедаем там.
Мы там хорошо пообедали. Мы должны были прибыть в Пиперно ночью, м-м Диана возобновила свои просьбы провести там ночь. Она была блондинка и слишком дородная, она была не в моем вкусе, но ее горничная мне приглянулась. Я предложил ей, наконец, поужинать вместе, устроить ее в гостиницу и затем уехать, потому что не мог терять десять часов на этой станции.
В Пиперно я улучил момент, чтобы сказать горничной, что если она будет добра со мной ночью, я там остановлюсь.
— Я приду, — сказал я ей, — к вашей кровати, и будьте уверены, я не буду шуметь, и ваша хозяйка не проснется.
Она пообещала мне это и даже позволила, чтобы я своей рукой убедился, что она будет добра.
После ужина они пошли спать; я пошел пожелать им спокойной ночи и увиделся с ними; я не мог ошибиться, дверь была открыта; я был уверен, что все будет в порядке. Я также пошел спать, взяв свечу. Полчаса спустя я иду к их кровати, и мои руки натыкаются на синьору Диану. Это очевидно. Горничная рассказала ей всю историю, и они поменялись местами. Я не мог обмануться, я им был не нужен, моя рука меня в этом в достаточной мере заверила. Я остановился, колеблясь между двумя идеями, которые обе направлены были на то, чтобы отомстить за ловушку. Первая состояла в том, чтобы лечь с ними, а вторая — идти одеться и в течение часа уехать. Последняя победила. Я разбудил Ледюка, тот — хозяина, я заплатил, велел запрячь лошадей, и отправился в Рим. Я виделся три или четыре раза на шествии бородачей с синьорой Дианой, и мы издали приветствовали друг друга; если бы я полагал, что она расквитается со мной, я пошел бы с ней повидаться.
Я нашел своего брата, Менгса и Винкельмана веселыми и в хорошем самочувствии, и Коста обрадованным моим возвращением. Я сразу направил его к аббату Момоло, известить того, что приду вечером к нему есть поленту, и чтобы он ни о чем не беспокоился. Я заказал ему, чтобы он приготовил ужин на двенадцать человек. Я был уверен, что Мариучча придет, потому что Момоло знал, что я увижу ее с удовольствием.
Карнавал начинался на следующий день, я нанял ландо на все восемь дней. Это четырехместная коляска, в которой можно опускать и поднимать империал спереди и сзади, в которой прогуливаются по Корсо с двадцати одного до двадцати четырех часов всю неделю. Туда приходят в масках или без них, как хотят; происходят всякого рода маскарады, на ногах и верхом, бросают в народ конфеты, распространяют сатиры, пасквили и памфлеты. Все, что есть в Риме высокого, мешается с самым незначительным, производят шум, грохот, и смотрят на шествие бородачей, проходящих по Корсо между ландо, движущимися плотно налево и направо. В сумерки весь этот народ заполняет театры — оперные, комедии, пантомимы, танцоров на канате, где все актеры или люди обычные или кастраты. Идут также по ресторанам и кабаре, заполняющимся людьми, едящими изо всех сил, как будто они до этого вообще не ели.
Я пошел сначала пешком к банкиру Беллони, чтобы депонировать свои деньги и взять кредитное письмо на Турин, где должен был встретиться с аббатом Гама и получить поручение португальского двора на конгресс в Аугсбурге, на котором собиралась вся Европа. После этого я пошел проверить свою комнату позади Тринита де Монти [48], где надеялся увидеть на следующий день Мариуччу. Я нашел все в полном порядке. Вечером аббат Момоло встретил меня криками радости, и вся его семья — также. Его старшая дочь сказала мне смеясь, что была уверена, что доставит мне удовольствие, послав за синьорой Марией; я ответил, что она не ошиблась, и несколькими минутами спустя я увидел ее вместе с ее святой мамашей, которая мне сказала, что я не должен удивляться, увидев ее дочь лучше одетой, потому что она выходит замуж через три или четыре дня. Я ее поздравил, и все девушки дружно спросили: за кого, за кого? Мариучча покраснела и очень скромно сказала одной из дочерей Момоло:
— Вы его знаете: это тот, который увидел меня здесь, он открывает парикмахерскую лавку.
Мать добавила, что это отец XXX, ее исповедник, организовал этот брак и внес депозит в четыре сотни экю, которые ее дочь принесет с собой в приданое. Момоло добавил, что это порядочный юноша, который женился бы на его дочери, если бы у нее была такая сумма.
Я увидел, что девушка расстроилась, я ее утешил, сказав, что придет и ее очередь, и она приняла мои слова за чистую монету. Она полагала, что я не упустил из виду, что она влюблена в Коста, и что я собираюсь женить его на ней. Я об этом ничего не знал. Она укрепилась в этой надежде, когда я сказал Коста взять завтра мое ландо и отвезти на Корсо всех девушек Момоло, замаскированных, так, чтобы никто не мог их узнать; я велел ему арендовать одежды у евреев. Они все были очень довольны.
— А синьора Мария? — говорит ревнивица.
— Синьора Мария, — ответил я, — собирается замуж, поэтому не должна участвовать ни в каких праздниках без своего жениха.
Ее мать мне поаплодировала, а коварная девица притворилась, что огорчена. Я повернулся к аббату Момоло и попросил об удовольствии пригласить на ужин жениха Мариуччи, и он обещал.
Поскольку я был очень усталый и уже повидал Мариуччу, у меня не было больше важных дел. Я попросил извинения у всей компании и, пожелав им хорошего аппетита, отправился домой.
Назавтра, в семь часов, мне не понадобилось заходить в церковь. Мариучча меня увидела, пошла за мной, — и вот мы лицом к лицу в нашей маленькой комнате. Она хотела со мной поговорить, мне интересно было все узнать, но эти беседы заняли бы время у любви. Мы располагали только часом, и когда заняты любовью, не занимаются разговорами. Мы даже не подумали раздеться. Она сказала, наконец, мне, после последнего поцелуя и надевая капюшон, что уверена, что свадьба будет в предпоследний день карнавала, что ее исповедник все сделал, что я хорошо поступил, попросив Момоло пригласить на ужин ее будущего супруга, и что мы можем провести вместе четыре часа в это воскресенье, накануне ее свадьбы. Затем она ушла, и я проспал добрый час.
Вернувшись домой, я увидел мчащийся экипаж с курьером впереди… Молодой сеньор, одетый в черное, украшенный голубой лентой, высунул голову наружу, назвал меня по имени и велел остановиться. Я был очень удивлен, увидев лорда Тейлора, которого знал в Париже у графини де Лисмор, его матери, которая жила отдельно от своего мужа, на содержании у г-на де Сен-Альбен, архиепископа Камбрей. Это был побочный сын герцога Орлеанского, регента Франции.
Этот лорд Тейлор был красивый мальчик, полный ума и таланта, но разнузданный и обладающий всеми пороками. Зная, что он небогат, я был удивлен, видя его выезд, и еще более — голубую ленту. Он сказал мне второпях, что едет обедать к Претенденту, но что он будет и ужинать у него, и пригласил меня; я согласился. Он остановился на площади Испании, у английского портного.
Я пришел туда, сначала вдоволь посмеявшись на комедии в театре Тординона , где увидел Коста со всеми дочерьми подметальщика .
Однако я был приятно удивлен, когда, войдя в апартаменты милорда Тейлора, я увидел поэта Пуэнсинэ. Это был молодой человек, маленький, худой, забавный, исполненный огня и театрального таланта. Этот мальчик блистал бы на французском Парнасе, если бы пять или шесть лет спустя не имел несчастье свалиться в Гвадалквивир и там утонуть. Он направлялся в Мадрид за удачей.
— Что вы делаете в Риме, дорогой друг? А где милорд Тейлор?
— Он в другой комнате; но он уже не Тейлор, он граф де Лисмор, его отец недавно умер. Вы знаете, что он был представлен Претенденту. Я выехал из Парижа вместе с ним, воспользовавшись с удовольствием этим случаем повидать Рим, не потратив ни су.
— Милорд, значит, стал богат?
— Еще нет, но он им будет, потому что по смерти отца он становится обладателем огромных богатств. Правда, все конфисковано, но это неважно, его претензии неоспоримы.
— Значит, он богат претензиями; но как он стал кавалером орденов короля Франции?
— Вы шутите. Эта голубая лента ордена Св. Михаила, командором которого является Кельнский Выборщик, который только что умер. Милорд, который, как вы знаете, превосходно играет на скрипке, находясь при его дворе в Боне играл ему концерт Тартини. Этот любезный принц, не зная, что сделать, чтобы дать ему истинное доказательство своего расположения, дал ему эту ленту, что вы видели. Вы не поверите, насколько этот подарок стал дорог милорду, потому что, когда мы вернемся в Париж, все, кто его увидит, решат, что это орден Св. Духа.
Мы вошли в залу, где находился милорд с компанией, которой он давал ужин. Он обнял меня, назвал своим дорогим другом и провел перед всеми, кто образовал это прекрасное общество: семь-восемь девушек, одна красивее другой, три или четыре кастрата, все, пригодные играть женские роли в театрах Рима, и пять или шесть аббатов — мужей всех женщин и жен всех мужей, которые этим хвалились и обличали бесстыдство этих девиц, пытавшихся блистать больше, чем они. Эти девицы не были однако теми, кого называют публичными девками; это были любительницы музыки, живописи и распутной философии. В этой компании я чувствовал себя учеником. Я увидел человека с благородным лицом, который уходил; милорд ему сказал:
— Куда вы, принц?
Тот ответил, что нехорошо себя чувствует. Милорд мне сказал, что это принц де Шимэ, иподиакон, который добивается разрешения жениться, чтобы сохранить свою знаменитую фамилию. Я был восхищен его осмотрительностью.
На этом ужине, где нас было двадцать четыре человека, была осушена, наверно, сотня бутылок, без меня и без поэта Пуэнсинэ, который пил только воду. Так что началась великая оргия. Невозможно описать все эксцессы, которые я наблюдал, но большой распутник может их себе представить. Один кастрат и девушка предложили пойти расположиться в соседней комнате голыми, с условием, что будут с закрытыми лицами, и будут там лежать на кровати на спинах. Они бросали вызов всем, что никто не сможет определить, кто из них женщина, а кто мужчина. Заключили пари, и они пошли. Мы все вошли туда, и никто не решился назвать ответ. Позволялось только смотреть. Я предложил милорду пари на сотню экю против его пятидесяти, что скажу, кто из них женщина. Возможности были равны, и милорд согласился. Я выиграл, но вопрос выплаты не возник. Первый акт оргии завершился проституированием обоих обнаженных тел. Они вызвались содомировать всех мужчин компании, все взялись за это предприятие, исключая меня и Пуэнсинэ, и никто не смог закончить дело; однако потом нам дали спектакль из четырех или пяти совокуплений, где аббаты блистали то активной, то пассивной ролью. Я единственный вел себя пристойно. Милорд, который во всем этом дебоше не подавал признаков жизни, атаковал бедного Пуэнсинэ; тот тщетно защищался, но вынужден был дать себя раздеть и образовать с ним пару милорду, тоже раздетому. Мы обступили их кругом. Милорд взял свои часы и предложил их любому, кто первый вставит, хоть ему, хоть Пуэнсинэ. Желание завладеть часами заставило собраться с духом девиц, аббатов и кастратов. Каждый хотел быть первым; предложили написать на листочках имена каждого и тянуть жребий. Это было место в пьесе, самое интересное для меня, который во всей этой невероятной истории не почувствовал ни малейшей сенсации, если не считать смешного, за исключением беды, свалившейся на Пуэнсинэ, который оказался под угрозой содомизации, потому что пьяный милорд поклялся ему, что если он заставит его потерять свои часы, он его беспощадно содомизирует в присутствии всех актеров. Сцена и пьеса окончилась, когда не оказалось ни одного, кто мог бы польстить себя надеждой выиграть часы. Секрет лесбиянок, между тем, был разыгран только между аббатами и кастратами; девиц он не заинтересовал, они захотели воспользоваться правом пренебречь теми, кто этим занялся, что сказало скорее об их гордыне, чем о стыдливости. Они побоялись оказаться не у дел.