Эх вы, манящие огни! С удовольствием уехал бы на этом пароходе вниз, к океану. Нельзя, вернут… и будут говорить, что Суходолов помешался.
Армандо. Пиши ей, Митя, свои письма. Пой свою песню и не бойся, что она трагическая и последняя…
Картина втораяУголок фойе концертного зала в антракте. Ксения Петровна и Павел Михайлович.
Ксения Петровна. Колоссальный успех! Вот это музыкант… Какая сила! Павел Михайлович, а вам нравится наш скрипач?
Павел Михайлович. Успех большой… да! Жаль, что у скрипача физиономия какая-то потрепанная.
Ксения Петровна. Артист.
Павел Михайлович. Не у всех же у них должны быть потрепанные физиономии.
Ксения Петровна. Много ездит.
Павел Михайлович. Может быть, много пьет?
Ксения Петровна. Поневоле. Живет в гостиницах.
Павел Михайлович. Разве что…
Ксения Петровна. Но когда играет, он преображается.
Павел Михайлович. Это, между прочим, верно.
Ксения Петровна. Очень сильно исполняет.
Проходят девушки — в сером и в голубом.
Девушка в сером. На меня музыка действует отрицательно… она меня демобилизует.
Девушка в голубом. С тобой нельзя никуда ходить. Ты только об одном и думаешь, что тебя мобилизует и демобилизует.
Девушка в сером. Странно, а для чего искусство? Для того чтобы мобилизовать.
Девушка в голубом. Ни за что с тобой не пойду на концерты.
Проходят.
Павел Михайлович. Где Суходолов? У скрипача?
Ксения Петровна. Еще бы! Они друзья. А что?
Павел Михайлович. Надо двумя словами перекинуться.
Ксения Петровна. Дела? Дайте человеку отдохнуть. Я запрещаю.
Павел Михайлович. Вы всем так приказываете? Мужу тоже?
Ксения Петровна. Да. А что? Поимейте в виду, что я казачка… уральская. Мы, Шмыревы, все такие.
Павел Михайлович. Вы — Шмыревы? Почему Шмыревы?
Ксения Петровна. Моя фамилия до замужества… коренная. Я в Москве до октября месяца езжу в Химки на канал купаться. Возьмите за руку повыше локтя, ни за что не ущипнете.
Павел Михайлович. Сильно сложены, Ксения Петровна, красиво.
Ксения Петровна. Мы, Шмыревы, все один к одному. И вообще, в широком смысле, я не какая-нибудь мещанка в личной жизни. Я женщина передовая. Да-да, Павел Михайлович.
Павел Михайлович. И все-таки я уж попрошу вас разрешить мне сообщить Суходолову одну новость, интересную для него.
Ксения Петровна. А что за новость? Сообщите мне.
Павел Михайлович. Тут у него пошли нелады с одним работником… наклевывается возможность разъединить их.
Ксения Петровна. Ох, эти нелады… слишком самостоятельно держится. Я Суходолову всегда говорю: сломают тебе хребет.
Павел Михайлович. Не одобряете? «Сломают». А почему сломают?
Ксения Петровна. В нашей жизни нельзя выделяться. Я это утверждаю.
Павел Михайлович (все время говорит с нею, подавляя улыбку). Но вот вы же, например, выделяетесь… ростом… стройностью… фигурой.
Ксения Петровна. Ах, то фигура, фигура даже помогает. Но переменим тему. Вы посмотрите, как взволнована публика.
Павел Михайлович. Вот что мне удивительно — как много любителей музыки в нашем городе. И масса молодежи. Не знал.
Ксения Петровна. А вы посещаете концерты?
Павел Михайлович. По правде говоря, мы музыку слушаем после торжественных заседаний. Стыдно, но правда.
Ксения Петровна. А я лично обожаю скрипку. На заре нашего знакомства Армандо для меня играл. Я просто помирала от удовольствия. Поухаживайте за мной, Павел Михайлович, мне очень пить хочется.
Павел Михайлович. Пожалуйста, пойдемте.
Уходят. Появляются Майя и Клара.
Клара. Как жаль, что он не один. Мне надо было к нему подойти по делу.
Майя. Ты о ком говоришь?
Клара. О том человеке, который пошел в буфет с высокой женщиной. Павел Михайлович. Наше областное начальство. А ты кого-то ищешь взглядом?
Майя. Да, мне хотелось бы увидеть одного человека, но его здесь нет.
Клара. Кого? Не секрет?
Майя. Секрет.
Клара. Даже от меня?
Майя. От всего мира.
Клара. Даже так?
Майя. От всей вселенной.
Клара. Значит, любовь.
Майя. Нет, не любовь.
Клара. Что же?
Майя. То самое, что сейчас играли.
Клара. Скажи на милость, какие тонкости.
Майя. Кларочка, милая, но ведь музыка — это же чистые чувства.
Клара. Кажется, мы с тобой крепко дружим, но ты скрываешь от меня все свои чувства.
Майя. Есть на свете такие вещи, о которых ничего нельзя рассказывать. Они — почти фантастика. И существуют, и как будто нет. Одна мечта.
Клара. Опять тонкости и выдумки.
Майя. Не выдумки, а факт.
Клара. Смотри, родная, я тебя разоблачу.
Майя. В каких грехах и преступлениях?
Клара. Ищешь кого-то взглядом.
Майя. Смешно, мой друг, в двадцать пять лет не искать, когда ж еще искать?
Клара. Так ведь… смотря кого… смотря кого, родная.
Майя. А ты не думала, что наш взгляд сам находит, что ему нужно?
Клара. Мистика.
Майя. Пусть мистика. Тебе не понять.
Клара. Ах, вон что… Ты считаешь, что я в этом разрезе не имела успеха.
Майя. Ты… просто ты смешная. Очень смешная.
Клара (грубо тискает Майю). Майка, дура, как я тебя люблю! А ты замыкаешься. Мне передали, что собираешься скоро уезжать.
Майя. Собираюсь… кажется, уеду.
Клара. А мне ни слова.
Майя. Страшно опротивела моя ненужная работа, вдруг потянуло в наш мудрый Ленинград.
Клара. Изучать советского читателя — ненужная работа?! Ты понимаешь, о чем ты говоришь?
Майя. А зачем его изучать?
Клара. Как — зачем, как — зачем?! Постой, да ты смеешься. У тебя с некоторых пор очень веселое и рассеянное настроение. Ты не хочешь мне в чем-то признаться?
Майя. Мне не в чем признаваться. И потом скажи, почему надо непременно в чем-то признаваться? Это уже не дружба получается, а испытательный стаж.
Клара. Нет, дорогая Маечка, мы обязаны очень внимательно относиться друг к другу… а то можно многое проглядеть.
Майя. Я этого не понимаю.
Клара. Потому что в тебе много индивидуалистического, субъективного… А я считаю, что иногда не грех и последить за товарищем, чтобы вовремя помочь ему.
Майя. Последить в буквальном смысле?
Клара. А чего особенного? Ничего особенного в этом нет. Но ты прости меня, родная, мне необходимо все же подойти к этому товарищу. (Указала на Павла Михайловича, появившегося вместе с Ксенией Петровной.) Один из главных наших руководителей… Главный. (Направляется к Павлу Михайловичу.)
Ксения Петровна. Я пойду к Армандо. Он обожает, когда я его вдохновляю.
Павел Михайлович. Вдохновляйте, вдохновляйте.
Ксения Петровна уходит.
Клара (робко). Здравствуйте, Павел Михайлович… Я Мулина Клара… Общество по распространению культурных и политических знаний. Не забыли?
Павел Михайлович. А зачем же вы принижаетесь, Мулина Клара? Я вас хорошо знаю.
Клара. Нас тысячи, а вы — один.
Павел Михайлович. Опять не то говорите.
Клара. К вам трудно добиться, решила здесь потревожить. Дело очень маленькое, даже минутное.
Павел Михайлович. Говорите.
Клара. Я сочла своим прямым долгом передать вам лично кое-какие материалы… позорящие…
Павел Михайлович. Материалы?.. Понятно. Кого они позорят?
Клара. Товарища Суходолова.
Павел Михайлович. Кого-кого?
Клара. Суходолова.
Павел Михайлович. Каким же образом они его позорят?
Клара. Из материалов сами увидите.
Павел Михайлович. Но прежде чем взять материалы, я имею право знать, что это такое.
Клара. Это письма.
Клара. Это письма.
Павел Михайлович. Чьи?
Клара. Его письма… написанные его рукой.
Павел Михайлович. К кому?
Клара. Письма к одной девушке.
Павел Михайлович. Кто же она, эта девушка?
Клара. Научная сотрудница, практикантка из Ленинграда… работает в областной библиотеке. Имя — Майя.
Павел Михайлович. И что же там есть, в этих письмах?
Клара. Ну, если, скажем, пожилой ответственный работник называет постороннюю для него девушку… ну, как бы вы думали?
Павел Михайлович. Боюсь думать, потому что сам — пожилой ответственный работник. Как же он ее называет?
Клара. Он называет ее своей песней.
Павел Михайлович. Как?!
Клара. Вот видите, невероятно… Песней.
Павел Михайлович. М-да, эпитет поэтичный. И как же вы достали эти письма?
Клара. Случайно.
Павел Михайлович. Вам дали их прочесть?
Клара. Кто же даст читать письма с таким материалом! Я их случайно обнаружила.
Павел Михайлович. И взяли себе?
Клара. Зачем же? Я сняла с них копии. А письма находятся на своем месте.
Павел Михайлович. Зачем же вы их водворили на свое место?
Клара. Странный вопрос — пускай накапливаются.
Павел Михайлович. М-да, я об этом не подумал. Ну и что же?
Клара. Не понимаю вашего вопроса.
Павел Михайлович. Чего же вы хотите от меня?
Клара. Я хочу, чтобы вы прочли эти письма.
Павел Михайлович. Вот видите, какое дело: вы хотите, а я не хочу.
Клара (изумлена). Серьезно?!
Павел Михайлович. Да.
Клара. Не хотите взять?!
Павел Михайлович. Не хочу.
Клара. Тогда… не понимаю… кому же я их должна отдать?
Павел Михайлович. А почему вы должны их непременно кому-то отдать? Суходолов пишет не мне, не вам, а девушке. И девушка, как я полагаю, эти письма хранит. Так пусть они у девушки и остаются.
Клара. Это директива?
Павел Михайлович. Звонок, слышите? Пойдемте музыку слушать.
Клара. Нет… как же мне быть? Если директива, то я сделаю соответствующие выводы… обобщения.
Павел Михайлович. Какая же тут может быть директива! Просто я думаю, что нехорошо воровать письма у девушки… снимать копии… Может быть, девушка — ваша подруга? Как хотите, а по-моему, это нехорошо. (Уходит.)
Клара. Либеральничает. Могу послать по почте… прочтет.
Подбегает Майя.
Майя. Клара, бежим в зал, а то сейчас свет погаснет.
Клара. Ступай одна. Мне неприятно…
Майя. Отчего неприятно? Что случилось?
Клара. Нехорошо мне. Голова разболелась. До свиданья. (Уходит.)
Майя. Странная и трогательная. (Увидела вошедшего Суходолова). Вот и вы. Здравствуйте.
Суходолов. Здравствуйте, Майя Сергеевна. Вам не смешны мои послания? Вы на меня не сердитесь?
Майя. Я их берегу. В них ничего смешного нет.
Суходолов. Прощайте, милая.
Майя. Привет вам… привет.
Суходолов (резко вернулся; тихо). Непременно уничтожьте письма.
Майя. Как?! Зачем?!
Суходолов. Просто — в печке на огне… И тогда ничего не будет.
Майя. А что же может быть?
Суходолов. Мало ли что!
Майя. Эти письма — чистая поэзия…
Суходолов. Мне не положена поэзия… не понимаете?
Майя. Тогда вы не пишите.
Суходолов (оглянувшись, с настойчивостью, сильно). Нет, буду писать… буду. Но вы хоть спрячьте их подальше.
Майя. Не беспокойтесь, никто на свете не узнает.
Суходолов. Какая страшная радость смотреть на вас… (Уходит.)
Майя. Ни себе, ни мне этот человек солгать не может… любит.
Картина третьяВ квартире Суходолова ночью. Марина и Суходолов.
Суходолов. Спи, дорогая, поздно.
Марина. То-то вот что поздно… А то сказала бы я все, что знаю про тебя.
Суходолов. Ну хорошо, скажи.
Марина. И скажу. Не любишь ты свою жену. И она тебя не любит. А то не стал бы молоть мне, что твоя жизнь прошла. Сколько я вас помню, вы никогда друг к дружке горячо не относились. А как поднялись, то и вообще почти что порознь жить стали.
Суходолов. Зачем ты все это мне твердишь?
Марина. Зло берет… терпеть не могу ложной жизни. У него жена где-то пропадает, а он толкует о старости. Не в том дело.
Суходолов (подтрунивая). А в чем?
Марина. Скрипач на горизонте появился.
Суходолов. До чего ты, Марина Герасимовна, говорить интеллигентно научилась. Горизонт… А что это такое «горизонт», ну-ка, скажи?
Марина. С образованным хозяином пятнадцать лет по России скитаюсь. Просветилась.
Суходолов. Нет, все-таки — что такое горизонт?
Марина. То самое…
Суходолов. Не знаешь, а мелешь… Горизонт — это великое дело… И когда он исчезнет… ни зги не видно… тогда дело дрянь.
Марина. А ты правду слушать не уважаешь. Скажи лучше, где жена?
Суходолов. Оставь меня в покое, иди спать.
Марина. Эх ты… не проспал ли ты свою жизнь?
Суходолов. Проспал — не вернешь.
Марина. И не жалко?
Суходолов. Эх ты… добрая подружка бедной юности моей[10]… Это стихи.
Марина. Сам ты добрый. Даже удивительно.
Суходолов. Что удивительно?
Марина. Что добрый… любезный какой-то.
Суходолов. Ну, сядь.
Марина. Ах, все-таки и с темной бабой поговорить приятно, даром что горизонта не понимает. Поговори.
Суходолов. Нет, почему ты считаешь, будто я какой-то любезный?.. Мне это очень важно.
Марина. Потому что давно таким не был.
Суходолов. Каким?
Марина. «Каким», «каким»… Любезным.
Суходолов. «Любезным», «любезным»… Будто я на людей кидался.
Марина. Кидаться не кидался, а нелюдимым был до крайности. Мне-то ничего, а чужому человеку — страх.
Суходолов. Умные вещи говоришь ты, старуха. Откуда берется.
Марина (делая вид, что удивлена). Как, как?
Суходолов. Так, вот так… умные и большие. Ведь я, например, с ранней юности учился ненавидеть… Вспомни революцию, чапаевские годы.
Марина. Как не помнить. Ну так что же?
Суходолов. А то, что если это чувство потерять, то пиши пропало. Ты уже тогда не член нашей партии, а служащий в ее рядах. Поэтому классовую ненависть я считаю чувством святым и достойным. Но теперь у нас враждебных классов действительно нет. Спрашивается, кого же ненавидеть? Есть негодяи, отребье, воры… они достойны разве что презрения, а иногда и сожаления. Я ведь говорю сейчас о большой ненависти. Кого я должен ненавидеть в своей стране? Может быть, пора учиться любить…
Марина. Вот хорошо было бы…
Суходолов (раздумывая). Что я любил?.. (Пауза). Любил начинать строительство, жить на новом месте, удивлять людей размахом, славу любил…
Марина. Помирать не звали, а ты в исповедь ударился.
Суходолов. Ах, не мешай, а то мысль потеряю.
Марина. А ты не говори — любил.
Суходолов. Да. Вот признаюсь — славу люблю, будущее люблю, партию свою люблю, сына люблю, тебя, народ люблю, а вот человека обыкновенного, каждодневного я ведь не люблю. Я к нему отношусь подозрительно, чуждо отношусь к человеку. Что ты на это скажешь?
Марина. Что скажу? Врешь ты!.. Насчет людей одни разговоры, ты всегда о них заботился. А насчет характера — да, характер у тебя мягче стал.
Суходолов. Может быть, что-то зашевелилось, не одна ты заметила, но я в широком смысле толкую вопрос… философски.
Марина. И это… философски… врешь. Если бы ты людей не любил, то тебе бы и в голову не пришло, что ты их не любишь. Жену ждать будешь?
Суходолов. Чего ее ждать, она вполне здорова.
Марина. В мое темное время такие отношения назывались собачьими, а в твое — светлое — называются товарищескими. Спокойной ночи! (Уходит.)
Суходолов. Страшные вещи ты, старуха, говоришь. Я ведь до сей поры и сам не знал, что не любил жену, желал ее даже без тени чувства… Старуха знает, а я нет. Дико. А впрочем, что особенного? Привычка. Но я — то — вот что дико! — я не знал, что это лишь привычка. Вот несчастье!.. Поздно делать такие открытия, непоправимо. Может быть, тут одна холодная рассудочность. Может быть, я Ксению просто недолюбливаю за ее беспросветное мещанство, за разухабистые манеры, за мелкий ум, за ее каменную статность?.. Что-то много всего набралось. И все это надо было видеть двадцать лет тому назад. Поздно мы с тобой прозрели, парень. Свет озарил житьишко — вот и пошло прозрение. Свет… странно это. Три раза видел человека, а люблю. Нет, это не любовь, а ее потребность… желание любви… мечта о какой-то необыкновенной девушке, которой не было и никогда у тебя не будет. А сама эта Майя, может быть, довольно заурядная и примитивная девица… И пусть! Пусть мечта останется мечтой. Только бы жена не впуталась. Тогда пойдут концерты. Нет, Армандо не расскажет, он человек больших понятий. Так и решим. Жена ничего не будет знать, и знать тут нечего, и у меня останется в жизни одно видение… Никому оно не помешает, никому не принесет ни капли горя…