И я заметил их. На небольшой поляне метрах в тридцати от нас скрытые раскидистыми банановыми деревьями полукругом стояли жилища, которые издали можно было принять за небольшие сушилки с сеном вроде тех, что используют на северо-западе России. Это были, собственно, даже не хижины, а скорее навесы на толстых жердях высотой метра в полтора, на которые с одной стороны были навалены желтеющие банановые листья, а с другой ровным счетом ничего не было. В детстве мы с друзьями на даче строили в лесу такие же, пока наконец кто-то из нас не стащил у деда топор, молоток и гвозди, чтобы возвести первый в нашей жизни настоящий шалаш, угрожающе кренящийся в одну сторону. Под таким навесом, на который вместо огромных банановых листьев наваливали еловый лапник, можно было играть в карты, прятаться от дождя и гнева родителей, приехавших на выходные, а также совместно поедать яблоки и иргу, которые предварительно удавалось стащить с чужих участков.
Всего навесов на поляне было, по моим подсчётам, около пятнадцати, и в каждом могли комфортно устроиться не более двух человек. Находились ли люди внутри, видно не было: вход под навесы был с противоположной от нас стороны. Они стояли полукругом, и я только теперь обратил внимание, что посреди поляны расположено небольшое кострище, в котором тлеют несколько углей.
Мы замерли, уставившись сквозь красные стёкла своих ночных окуляров на это зрелище. Савитри медленно присела на корточки и увлекла меня вниз, потянув за руку. Я посмотрел на наручный компас.
– Мы уже недалеко от центра острова, – сказал я. – Предлагаю обойти селение и двигаться дальше к югу.
– А… так вы тоже заметили? – с волнением поинтересовалась Савитри.
– Что именно? – не понял я.
– Да идола! Там, на том конце поляны?
Я поднялся, снял очки и приставил к глазам инфракрасный бинокль. Действительно, на дальнем конце площадки, совсем рядом с последним навесом, стояло что-то наподобие идола. Конечно, скульптурным изображением это было назвать нельзя: обыкновенная палка в человеческий рост, воткнутая в землю, а на уровне поясницы – подобие юбки из тех же банановых листьев, которые использовались сентинельцами и в качестве основного строительного материала. Однако самое удивительное, что на вершине этого шеста висел настоящий человеческий череп, а под ним – гирлянда из множества одинаковых костей.
– Это челюсти, – мягко подсказала мне Савитри. – Вполне типичная картина для Андаманских островов.
– Надеюсь, эти реликты позаимствованы не у белого человека?
– Сложно сказать. Скорее всего, нет. Это символ поклонения предкам. И череп, по-видимому, тоже принадлежит какому-то видному прародителю – может быть, родоначальнику данного поселения.
– Тогда понятно, – кивнул я, вновь присаживаясь. – На Новой Гвинее такой способ почитания предков тоже в большой моде. Там не только вешают черепа на всеобщее обозрение, но и делают мумии наиболее выдающихся сограждан. Умершего вождя кладут в корзинку из листьев и вешают над кострищем: лет через десять его тело закоптится до состояния полной мумификации, после чего его, как самое ценное сокровище, будет хранить у себя в хижине новый вождь – прямо возле ложа. В некоторых деревнях в центре Папуа таким мумиям по три-четыре сотни лет.
– Да, я слышала об этом. В материковой Индии таких обычаев нет. Интересно другое: идол стоит на южной стороне селения, возле тропинки, ведущей дальше, к центру острова. Это значит, что к югу могут быть расположены главные места поклонения. Вы, видимо, правы: нам нужно двигаться туда.
Мы решили осторожно обойти деревню по джунглям, чтобы, как выразилась на своём жутком русском языке Савитри Пали, не дудить лиха, пока она тиха. Из селения до сих пор не доносилось ни звука, но мне всё же казалось, что оно выглядит вполне обитаемым. Поэтому мы сделали большой полукруг и вскоре, благодаря компасу, вышли на ту самую тропинку, которая начиналась от памятника героическому предку.
Этой тропе было, похоже, много лет – она казалась хорошо утоптанной и удобной даже для того, чтобы двое могли на ней свободно разминуться. По всей вероятности, мы выбрались на одну из главных «магистралей» острова, идущую с севера на юг. Поэтому передвижение наше стало ещё более медленным и осторожным, ибо за каждым деревом могла оказаться деревня или, хуже того, её обитатели, к встрече с которыми мы совершенно не были готовы.
Однако ни того, ни другого мы так и не увидели, потому что вместо деревни из шалашей нашему взору неожиданно открылась совершенно потрясающая картина.
Я видел в своей жизни множество храмовых построек. Церкви, мечети, костёлы, буддийские гомпы, японские тайся и индуистские ступы всегда были в числе наиболее излюбленных объектов моей фотокамеры, и многообразие религиозной архитектуры во всех странах мира всегда подвигало меня на самые отчаянные подвиги. Я пробирался под видом туарега в соломенно-глиняные мечети африканского Мали, читал охранникам суры из Корана, чтобы в качестве истого мусульманина проникнуть в пятницу в знаменитый иерусалимский Купол Скалы[21], карабкался по скалам в пещерные церкви Болгарии и однажды едва не погиб, застигнутый местными жителями в родовом храме племени дзай в Северном Вьетнаме – храм после моего краткого визита пришлось заново освящать. Для меня религия – часть культуры, причём одна из самых ярких и интересных, и, как и всякий убеждённый атеист, я значительно больше знаю об обрядах, истории и философии различных верований, чем многие верующие.
Но таких храмов я не видел ещё ни разу. Перед нами лежала расчищенная от деревьев и лиан пустая круглая площадка диаметром метров в тридцать, посреди которой на четырёх шестах был сооружён навес из рыболовной сети с наваленными на неё огромными листьями – некое подобие крыши. Рядом с навесом догорал покинутый, судя по всему, несколько часов назад костёр, и при последних всполохах углей можно было видеть, что под навесом лежал огромный чёрный валун, возвышавшийся над землёй на высоту около метра: настоящий камень, каких не было и быть не могло на коралловом острове вроде Сентинеля. Камень был совершенно гладким, его поверхность играла матовым блеском. С нашей, северной, стороны на почти горизонтальной поверхности этого валуна находилась небольшая дверца, слегка выпуклая, точно повторяющая рельеф камня. И дверца эта, когда я осветил её фонарём, сверкнула чистым золотом.
– Разрази меня гром, – прошептал я Савитри, хотя с самого начала путешествия мечтал громко воскликнуть эти слова, вспугнув при этом стаю экзотических птиц на окрестных деревьях.
– Господи, что это? Откуда здесь такая огромная скала?! – не меньше моего удивилась моя спутница, делая шаг вперёд.
Вот именно этого-то и не стоило делать, потому что я едва успел удержать её за руку от падения в глубокую яму, вырытую возле самого камня. В ней, на глубине двух-трёх метров, белела груда человеческих костей. Скелеты лежали друг на друге, почти не рассыпаясь, десятки скелетов – все они принадлежали взрослым и, похоже, весьма высоким людям.
Савитри быстро сориентировалась, отступив от края открытой могилы.
– Жертвоприношения! Скелеты кажутся совсем целыми – их, видимо, душили или травили чем-то. Жуткое зрелище.
– Вам не кажется, что эти жертвы были ростом значительно выше сентинельцев? – высказал я страшную догадку.
– Кажется… – Она оглядела меня. – Да, похоже, они были ростом с вас.
– Ну, спасибо! – Я шагнул назад. Стоять у края открытой могилы себе подобных было не очень-то приятно.
Мы обошли чёрный камень и наклонились над золотой дверцей.
– Если бы не склад человеческих останков, похоже было бы на храм Кааба в Мекке, главное святилище мусульман, не находите? – спросил я.
– Не знаю… Смотрите-ка.
Направленные лучи обоих наших фонарей сошлись на дверце причудливого каменного склепа, выхватив из темноты изящное выпуклое изображение быка. Бык стоял к нам левым боком, мрачно опустив голову с длинными кривыми рогами, и насупленно глядел перед собой, охраняя сокровище, замурованное в камне. От его морды к самой земле спускалась огромная волнистая борода, рельефно вырезанная талантливым древним художником. Больше ничего на дверце изображено не было, и её золотая поверхность полыхала в свете нашего фонаря матовым тёмно-жёлтым заревом.
– Ничего исламского в этом изображении я не вижу, – сказала Савитри. – Вы же знаете, что мусульманам-суннитам запрещено изображать животных, не говоря уже о том, чтобы поклоняться им.
– А индуизм?
– Тоже нет. В нашей мифологии есть священный молочно-белый бык Нанди, на котором ездит великий Шива, но изображается он совсем по-другому. Судя по форме рогов, это вообще не бык, а скорее тур – дикое копытное, которое водилось в Евразии много веков назад. В Евразии, но, конечно, не на этих островах.
– Похоже. Но вы же понимаете, Савитри, что эта дверца не могла быть сделана местными жителями. Они бы и нишу в камне не смогли выдолбить, зубами разве что прогрызть.
– Понимаю.
Я встал, выключил фонарь и прислушался, но вокруг лишь умиротворённо шумел лес: жужжание цикад, шелест ветра высоко в кронах деревьев и чуть поодаль – одинокий стук ночной птицы. Я вновь присел рядом с Савитри. Ни один из нас не смел дотронуться до дверцы руками.
– Откроем?.. – наконец вырвалось у меня.
Золотое изображение быка было гладким и выглядело очень старым. Дверца же была закрыта плотно, подогнана под проём с идеальной точностью. Мы попытались поддеть её ножами, но лезвие не могло проникнуть в тончайшую щель между золотом и камнем. Дверца сидела крепко, хотя мы оба видели, что она не вмурована в камень.
– Разбить? – цинично предложила Савитри Пали, которой по должности вообще-то полагалось охранять быт и культуру Андаманских островов от посягательств горе-исследователей вроде меня. В её глазах играло выражение профессионального расхитителя гробниц.
– Вы с ума сошли! – зашипел я на неё. – Ни в коем случае! Такая вещь… Сейчас что-нибудь придумаем.
Однако придумать что-нибудь нам так и не представилось возможности. Как это обычно бывает с теми, кто сосредотачивает всё внимание на чём-нибудь одном, мы совершенно перестали смотреть по сторонам и даже не услышали шороха за нашими спинами. До тех самых пор, пока я не почувствовал на своём плече тяжёлую мужскую руку и не вздрогнул.
Двухметровый дикарь с чёрными от жевания бетеля[22] зубами, золотым кольцом в носу и звериным оскалом… Расписанная всеми цветами радуги физиономия с плоским носом и длинными, до плеч, мочками ушей, в которых висят полукилограммовые серьги. Одичалый капитан Шиваджи, подосланный спецслужбами Республики Бангладеш, чтобы убить нас всех и развесить наши черепа по лианам. Наконец, автоматчик спецподразделения полиции Пакистана, которая наконец-то выследила нас в этих джунглях в тот самый момент, когда мы почти достигли цели. Все эти люди живо представились мне в ту самую секунду, но ни одного из них я не увидел, когда резко обернулся и направил луч фонаря на лицо человека, возвышавшегося надо мной на фоне светлеющего неба.
Зато я увидел совершеннейшее изумление в светлых глазах профессора Летаса Гедвиласа за толстыми стёклами его фирменных очков в роговой оправе. И изумление это было вызвано не нашей встречей и даже не жуткими чёрными рожами, которые он увидел перед собой, а, скорее всего, тем, что в самый висок ему упиралось дуло длинноствольного пистолета в руке капитана Пали, и её палец напряжённо лежал на курке.
– Я что-то не очень… – по-русски произнёс профессор со своим отрывистым литовским акцентом, за который я готов был просто расцеловать его.
– Спокойно, Савитри! – схватил я за руку свою напарницу и по-английски воскликнул: – Это же наш литовский профессор! Живой!
Процедура знакомства заняла не более десяти секунд. За это время я успел объяснить Летасу, что Савитри – наш человек и никого убивать не собирается. Он посмотрел на нас как на сумасшедших, хотя чисто внешне можно было предположить только совершенно обратное.
– Бегите отсюда! – страшным шёпотом произнёс профессор, указывая рукой куда-то на юг. – Они в любую минуту могут сюда… Разве вы не видите?.. Рассвет!
Над поляной действительно занималась заря, и чёрные джунгли вокруг нас постепенно приобретали свои естественные оттенки зелёного. При этих первых признаках дневного света я ужаснулся, взглянув на Летаса: выглядел он поистине кошмарно.
Некогда аккуратно подстриженные рыжие усы теперь превратились в подобие мочалки, с застрявшими в них листьями и каким-то мусором растительного происхождения, а рыжая щетина занимала не меньше двух третей лица. Очки треснули в нескольких местах, а лицо покрылось слоем не то загара, не то самой настоящей грязи. Из одежды на профессоре была только узкая набедренная повязка, свитая из тонких лиан, что вследствие его упитанности производило довольно мрачное впечатление. Зато на нём каким-то чудом сохранились изорванные сандалии, аккуратно застёгнутые на все ремешки. Нет, всё-таки это был тот самый профессор, мой милый профессор Гедвилас!
– Никуда мы не побежим, – спокойно сказал я. – Я вас теперь не отпущу, Летас. Если уж и бежать, то вместе.
Гедвилас панически оглянулся. В джунглях было по-прежнему тихо.
– Да вы ничего не понимаете! Мне нужно быть с ними! Они усыпят вас! Там, в километре к югу, слева от тропинки, вы увидите банановые заросли – там моё укрытие, вы его найдёте. Ждите меня там, я приду, как только солнце… И никуда не высовывайтесь! И не пейте местной воды! Всё, ни слова… Бегите!
Мы рванули в кусты. В самый последний момент я оглянулся. Профессор присел на корточки и внимательно разглядывал дверцу на округлой поверхности камня.
– Летас! Что там внутри? – почти крикнул я, указав на чёрный камень.
– Как что? – Он удивлённо обернулся. – Семнадцатая страница Золотой Книги, неужели не ясно?!
Мы сидели в банановой роще уже несколько часов. Шалаш Летаса, оборудованный и замаскированный с прибалтийской тщательностью, мы обнаружили почти сразу, хотя внешне заметить его без наводки было бы невозможно: он представлял собой нечто вроде гнезда, свитого посреди мощных зарослей. Здесь у профессора хранились верёвка, свитая из каких-то эластичных прутьев, дикая тыква, очищенная от мякоти и наполненная пресной водой, а также довольно большой и острый железный шип неизвестного происхождения. Поклажа Гедвиласа показалась мне даже более аскетичной, чем наша, оставленная на северной оконечности острова.
Кроме еды, здесь не было ничего, только вот – что вполне логично – гроздья этих самых бананов, которые яркостью своего зелёного оттенка могли успешно соперничать с окружающей листвой. Савитри Пали некоторое время с серьёзным лицом убеждала меня, будто именно так в Индии выглядят спелые бананы и мне просто необходимо их попробовать, но я резко ответил в том смысле, что уступаю первенство даме, и она загрустила. Ещё через час выяснилось, что мой запас русских пословиц и поговорок подходит к концу, и она выучила их все без исключения, умудряясь даже более или менее чётко произносить согласные фонемы. Савитри четыре раза продемонстрировала, как она может собрать и разобрать свой пистолет за одиннадцать секунд, однако после моего вопроса «А за два часа можете?» не на шутку обиделась. Наконец, когда солнце уже перевалило через зенит и стало спускаться к западу, я обучил свою спутницу играть в «камень – ножницы – бумага» на раздевание, но так как раздеваться нам было уже некуда, то пропадал и весь волнующий смысл этой игры, совершенно неуместной на острове Сентинель.
К этому времени мы обсудили уже все более или менее разумные версии поведения Летаса Гедвиласа и переходили к неразумным.
– Он поступил на службу в пакистанскую разведку, – убеждённо блеснула своими огромными глазами Савитри. – Сюда высадился взвод их морской пехоты, но он не хочет лишних жертв и потому удалил нас от святилища. Сейчас эти мусульманские свиньи заберут золотую страницу и поминай как звали. Твой профессор – предатель, надо было сразу его убить.
Я засмеялся:
– Вот вы азиаты, лишь бы кого-нибудь убить! Летас – научный работник, его не интересует ничего, кроме его исследований, никогда бы он не стал сотрудничать ни с какой разведкой. И потом, неужели работа в пакистанских спецслужбах предполагает необходимость бродить почти голым, подпоясанным лишь набедренным жгутом? Это что за униформа?
– А что думаете вы?
– Он жертва, – проницательно предположил я. – Он скитается по острову точно так же, как и мы. Вот, оборудовал себе схрон, скрывается здесь от местных жителей, ждёт своего часа, чтобы стянуть злосчастную страницу из чёрного камня и удрать отсюда.
– Ага, – злорадно откликнулась Савитри, – только почему-то никак не может её стянуть, да? И потом, зачем же он тогда остался там, у храма, а не убежал с нами прятаться в бананы?
На эти вопросы, как и на многие другие, я ответить не мог. Оставалось только сидеть в кустах, мучаясь от голода и безделья, и ждать возвращения Гедвиласа.
Он явился только часа через два или три после заката – точного времени мы уже не могли сказать, потому что улеглись спать, не в силах больше маяться дурью. Профессор наткнулся в темноте на мои ноги, интеллигентно выругался по-русски и бесцеремонно растолкал Савитри, устроившуюся дремать у меня на плече.
– Ну? – немедленно спросила она, вскакивая.
– Ну, – в тон ей ответил Летас Гедвилас, – сейчас всё расскажу.
После получаса сбивчивого и невнятного рассказа профессора, во время которого он ни одну фразу не произносил до конца, Савитри полностью согласилась со мной: рассказчиком наш литовский друг был на редкость неудачным, причём как на русском, так и на английском языке.