Тогда я, конечно же, мало чего понимал в жизни, тогда я был глупее и тупее (хотя и сейчас…). Тогда я, естественно, ничего не знал о «поле тупости», но о зависти, правда, догадывался, произнося иногда банальную фразу:
— Зависть — это плохо!
И вот наступил торжественный момент вручения мне партийного билета. А этот билет, оказывается, должен был вручить обязательно первый секретарь райкома КПСС на торжественном заседании, кото-Рое бывает раз в два месяца, ровно в два часа дня, как раз… в разгар моего операционного дня. Ну, в общем, «прокопался» я в операционной до четырех-пяти часов и не смог получить партбилет.
Вечером я позвонил первому секретарю райкома и попросил разрешить выдать мне партбилет где-нибудь в канцелярии. Нельзя! — обрезал он и положил трубку. Через два месяца меня опять пригласили на торжественное собрание для выдачи мне партбилета, и опять это было в два часа дня, и… опять я «прокопался» в операционной.
Еще через два месяца… я был в командировке.
Еще через два месяца… я уже не помню, ну… не смог я придти, хотя может и хотел.
И, наконец, через год мне все же смогли вручить мой партийный билет, после чего первый секретарь райкома вызвал меня к себе в кабинет и сказал:
— Вы, товарищ Мулдашев, нас целый год в напряжении держали. Понимаете, целый год!!!
— А что особенного? Выдали бы партбилет где-нибудь… в канцелярии, — помню, оправдываясь, проговорил я.
У первого секретаря райкома, помню, глаза загорелись ненавистью ко мне… придурковатому. А я еще и добавил:
— Главное, ведь, считать себя коммунистом. А что эта бумажка-билет?! Могли бы выдать и в канцелярии.
Первый секретарь поднял палец, вздохнул и с присвистом сказал:
— Мы о вас, товарищ Мулдашев, уже год как отчитались перед… перед… ЦК КПСС. О том, что вы стали коммунистом. Поняли?!!!
Так я и стал коммунистом. Но… жизнь нашей инициативной научной группы нисколько не облегчилась. Жалобы на нас писали — почем зря! Особенно один отличался, худой такой, на кость похожий. Завидовал он нам, наверное, но посколъку больные со всего СССР ехали к нам, в Уфу, да и много иностранных врачей (США, Германия, Италия, Бразилия и другие) приезжали к нам учиться новым операциям, в основе которых лежит «выращивание» человеческих тканей. А он, худой этот, был еще и секретарем партячейки больницы, где мы арендовали помещения. Ну тут, как говорится, ему и карты в руки. К тому же я, с дурости, допускал много огрехов в жизни, особенно… в партийной жизни. Ну… не ходил я на партсобрания больницы, да и все. А если и ходил, то не выступал на них, сидя с умиленным выражением лица. Да и… засыпал нередко. Понятно, нервировало это, коммунистов-то.
Меня в те времена удручало то, что у них, коммунистов, все как-то искусственно было, не по-человечески. Все из себя манекенов строят, осуждающе правильное выражение лица «носят» целый день, хотя в душе, наверное, совсем другое копошится. А я как-то привык искренним быть, а осуждающе правильное выражение лица могу сохранять не более пяти минут… улыбаться, понимаете ли, хочется… от такого выражения лица, хотя бы.
В те времена я еще не понимал, что весь этот мир создан Богом, только Богом, а никем иным, и что Он, только Он, рассчитал все многообразие живых форм в нашем трехмерном мире, все многообразие душевных порывов, все многообразие умственных способностей и все многообразие многого-многого другого, положив в основу принцип «Люби не только самого себя, но и все живое!» и, создав величественное Поле Любви, объединяющее все живое воедино, что любое Инородное или Искусственное, исходящее не от Бога, тут же передается, телепатируется или ощущается как Чужое и… отражением этого Чужого являются, в частности, осуждающе правильные выражения лиц людей — рабов Чужого Бога, стремящегося занять место Бога-Создателя.
Через год, как я стал коммунистом, меня вдруг вызвали на заседание бюро горкома КПСС, причем вызвали тоже строго в два часа дня. Я опоздал всего на пять минут. Тут неожиданно начал выступать секретарь одной из крупных парторганизаций города Уфы, которого я видел первый раз в жизни. Он говорил обо мне. Я даже удивился. Потом только я узнал, что наша больничная партячейка подчиняется этой парторганизации, которую он возглавлял.
— Коммунист… если таковым его можно назвать… Муддашев… — проговорил он с придыханием и даже без бумажки, — пропустил Десять партсобраний из тринадцати, а на остальных трех спал. Да посмотрите на выражение его лица, посмотрите! Это не лицо коммуниста! К тому же, хочу добавить, товарищи, на него поступило сорок три жалобы, в которых… — Позвольте не зачитывать их, товарищи! Я считаю, что товарищ Мулдашев не достоин того, чтобы быть в рядах Коммунистической партии Советского Союза. Вы согласны с этим, товарищ Мулдашев?
— Согласен, — грустно проговорил я, подумав о нашей инициативной научной группе.
А потом стали вставать ветераны партии и привычно превратили меня в такое г…, хотя никто из них меня лично не знал. Правда, там сидел один ветеран, которого я оперировал, но он молчал.
После того, как меня исключили из рядов КПСС, я возвратился к себе в кабинет, из заначки достал деньги, сходил в магазин напротив, купил дешевой водки и выпил хорошенько. К друзьям своим я не подходил — мне было стыдно… а зря.
Я тогда не совсем хорошо осознавал, что мы, друзья-хирурги, закаленные в «хирургических боях» во имя здоровья человека (как такового!), воистину любим друг друга. Искренне между нами все, очень искренне… без лжи! Да и осуждающе-правильных выражений лиц у нас не бывает.
А в это время мои друзья, возглавляемые хрупкой и красивой Венерой Галимовой, организовали демонстрацию сотрудников больницы и больных перед райкомом КПСС, митингуя за… восстановление меня, неразумного… в рядах КПСС. Говорят даже, что некоторые слепые люди стучали клюшками. А мне обратно в КПСС не хотелось, хотя… я любил и люблю моих родных больных и… ради них…
Вскоре милиция разогнала эту небольшую демонстрацию. Однако настойчивая Венера Галимова дозвонилась до народного поэта СССР Мустая Карима, он позвонил первому секретарю обкома КПСС Мидхату Закировичу Шакирову, кстати, талантливому, мощному и чистому человеку, и… меня опять восстановили в партии. После этого, я с… гордостью ходил на партийные собрания.
Но вскоре КПСС канула в Лету, наступили времена Ельцина… Я даже не стал выходить из КПСС, я просто про нее забыл… Но заведующая отделом кадров нашего Центра Анжелика Блинова сохранила этот партбилет у себя в сейфе… на память, что ли… А у того самого парторга, который добился исключения меня из рядов КПСС, случился тромбоз сосудов глаза, по поводу чего он где-то долго лечился, а… потом, все же, пришел ко мне. Перед операцией, правда, он спросил: «А ты глаз мне не вырежешь?». А я… я его просто прооперировал. Хорошо прооперировал. С душой. Как говорится, кто старое помянет…
Видит он сейчас этим глазом нормально, читает, пишет и на женщин (партийных) поглядывает.
Вот и ушли времена коммунизма! Навечно ушли, надеюсь! Ушли времена лжи, безбожной лжи, лжи в угоду чему-то чужому, чему-то навеянному, чему-то полностью оторванному от Бога… И мы, наконец, начинаем вспоминать, что мы все же произошли от Бога. И много еще времени пройдет, пока мы освободимся от чуждого коммунистического пятна, чтобы наконец-то… наконец-то осознать себя частью мироздания, пусть не столь уж высокоразвитой частью (трехмерной всего-навсего), но частью, частью Великого Мироздания.
— Эх! — вдруг подумалось мне. — Эх! Лишь бы нам не превратиться в американцев!
Я очень хорошо знаю Америку. Много раз там бывал. Меня Даже хотели купить за дикую сумму с условием эмиграции. Но я не поехал. Люблю я свою Родину, Россию, очень люблю! И с гордостью говорю — «Я люблю Россию!».
История о том, как меня хотели «попробовать» американкиАмериканки, как известно, красотой особой не отличаются. Толстоваты они. Из-за сэндвичей, скорее всего. Не просто едят они их, сэндвичи-то, а прямо-таки лопают. Любят они их, почему-то. Очень.
Однажды приехал я в американский город Сан-Антонио (штат Техас), где в течение месяца консультировал больных, оперировал их и читал лекции врачам. Оперировал я в клинике одного доктора по имени Джек. Хороший такой, умный. Философски смотрит на жизнь. Критически смотрит. На «Линкольне» ездит. Не то, что я — на «Ниве».
У него, у Джека этого, работали две медсестры. Одну звали Джулия (Юля, по-нашему), другую — Гейл (Галя, получается). Первая из них была черненькой (но не негритянкой) и, на удивление, худенькой (видимо, еда не шла впрок), вторая — беленькой и, конечно же, толстенькой. Я на них, честно говоря, поглядывал. Но не очень вожделенно. Русскую хотелось. Да и в Россию хотелось… очень.
Как-то подходит ко мне Джек и говорит:
Как-то подходит ко мне Джек и говорит:
— Послушай, Эрнст! Мои медсестры хотят русского попробовать.
— Чего? — не понял я.
— Русского, говорю, хотят попробовать эти две американки, — пояснил Джек.
Я все понял. Я начал мямлить о том, что я вообще-то вроде как не русский, а татарин. Но про татар он ничего не слышал. Он знал только про татарский соус, который широко распространен в Соединенных Штатах, и думал, что он, соус этот, имеет латино-американское происхождение, где живет нация, называемая… татарами.
В конце концов я осознал, что если я буду дальше отпираться, то поставлю под удар… честь своей Родины, честь России. А о России они, американцы, как выяснилось, думают намного мощнее и страшнее, чем это есть на самом деле. Американцы, например, верят, что мы, русские, придумали вертолет, который может плыть под водой как подводная лодка и может взлетать…, например, под окнами небоскребов Нью-Йорка, чтобы разбомбить их.
Ну… в общем, подводит меня Джек к этим двум американкам и говорит:
— Выбирай!
Я долго метался глазами по их фигурам и, в конце концов, выдавил из себя:
— Беленькую выбираю.
— Гейл, что ли? — спрашивает Джек.
— Да, — отвечаю. — Натуральную американку выбираю… толстенькую. Гейл, то бишь.
— Ладно, — говорит Джек. — Тогда, Эрнст, иди вон в ту комнату и жди меня там.
Пошел я в ту комнату и стал ждать. Идиотом каким-то себя чувствовал. Вышел минут на десять на какие-то задворки и выкурил две сигареты подряд около мусорного ящика. Через полчаса пришел Джек и протянул мне какую-то бумагу:
— Подписывай! — говорит.
— Что это? — спрашиваю.
— Договор, — говорит Джек.
— Какой договор? — спрашиваю я.
— Договор о любви, — отвечает.
— Какой такой…?
— О любви, которая будет происходить между вами.?..
— У нас, — говорит, — в Америке-то, существует закон о сексуальных притязаниях. Поэтому перед половым… ой… любовным актом обязательно нужно договор подписать, чтобы обезопасить себя. Знаешь, сколько стерв у нас в Америке?! О-о! Навалом! Например, спермой твоей свою одежду испачкают, стервы эти, проведут генетическую экспертизу, подадут в суд и… выкладывай миллион долларов.
Моя рука с авторучкой задрожала. Я даже перестал думать о чести России.
— Эти стервы, — продолжал Джек, — могут даже видеокамеру скрытно установить и ломаться, изображая, что сопротивляются. Даже бизнес такой существует у нас здесь, в Америке. Фирмы даже есть, которые специализируются на этом. Понял?
Понял, — ответил я.
Поэтому подписывай договор!
— М-да… — подавлено проговорил я. — Как-то уже и… не хочется. Не беспокойся! — сказал Джек, видя мое замешательство. — Она, Гейл-то, беременная вообще-то… и муж у нее есть, но в Новом Орлеане работает по вахтам, далеко отсюда, от Сан-Антонио.
— Тогда что же она… в беременном состоянии?
— Понимаешь, Эрнст, врачи у нас в Америке… один дурнее другого! Частная медицина, что с нее взять-то?! Так вот, один доктор ей, Гейл, лекарство для гладкого течения беременности прописал — секс. Авторитетно сказал. Видимо, сволочь он, доктор этот. Вот она, Гейл, и мается — муж далеко, в Новом Орлеане, а лечиться… сексом… надо. Кому не намекни, говорит Гейл эта, все о договоре нашептывают, весь пыл сбивают. Да и все американцы знают, что за сексуальные притязания к беременной женщине штраф в два раза больше схлопотать можно, вплоть до тюрьмы… если денег нет.
— М-да…
— Но ты не бойся, Эрнст, не бойся! — Джек мелко постучал по столу.
— А с чего это мне не бояться-то? — возмутился я.
— Договор я очень хороший составил.
— Какой это, такой, хороший?!
— Там, в договоре этом, есть пункт «особые отметки». Так вот туда, в этот пункт, я вписал — «секс с целью лечения». Понял?
— Ну понял…
— А у врача этого, который такое «лечение» прописал, я всегда справку возьму. Друг он мой, — Джек прямо посмотрел на меня. — Точно говорю — друг! Джонатаном его зовут.
— А он… друг этот… доктор… тоже какого-нибудь договора не потребует? — промямлил я.
— Не должен, — твердо ответил Джек.
Договор я все-таки не подписал. Но Джек дал мне его с собой, показав, что Гейл его уже подписала.
— Когда захочешь, тогда подпишешь! — сказал он.
Мы вышли на улицу. Чтобы сгладить неловкую ситуацию, я лихо поднял Гейл на руки. Ох, и тяжелой она оказалась! Я даже пожалел, что не выбрал худенькую…
Как было уже договорено между Гейл и Джеком, мы сели в машину Гейл и поехали в другой конец города по окружной дороге. Справа расстилались техасские степи, а слева тянулась бесконечная череда одно- и двухэтажных американских домов. Я ехал со стороны степей, вернее, сидел с этой стороны. Внутреннее смущение не покидало меня, хотя мысли о чести России достали меня… вконец. Гейл молчала, тоже, видимо, смущаясь и думая, наверное, о том, что эти люди — русские, которые смогли создать «подводный вертолет», могут, наверное… очень хорошо… «лечить беременность». Я, конечно же, понимал ход ее мыслей и старался своим… блуждающим взглядом… оправдать ее ожидания. А договор, этот проклятый договор… о любовных намерениях… лежал, как бы невзначай, между нами на крышке «серединного бардачка», куда обычно водители ставят рюмку, после того, как ее опрокидывают. Иногда на поворотах этот договор «свихивался» в сторону, но я его услужливо поправлял. А однажды сама Гейл поправила его, этот свихнувшийся договор, и посмотрела мне в глаза, как бы намекая, что, вообще-то, можно бы его, договор этот, уже и подписать, поскольку они, американцы, тоже не лыком шиты. Я понял, что пора начинать разговор.
— Трава у вас здесь, в Техасе, желтая, а у нас, в России, в это время года зеленая, — нелепо проговорил я.
— Иес, — ответила она.
— Почему она желтая? — задал я еще более нелепый вопрос.
— Ай доунт ноу (я не знаю), — ответила она.
— Жесткая у вас, трава-то, — промямлил я.
— Иес, — послышался ее голос.
— А почему она жесткая?
— Ай доунт ноу (я не знаю).
Я почувствовал, что начинаю краснеть, что, вообще-то, делаю легко. Чтобы скрыть свое смущение, и боясь того, что Гейл заметит то, что я покраснел, я тут же важно, с философским оттенком в голосе сказал:
— Жарко у вас здесь, в Техасе-то!
— Иес, — опять ответила она.
— Очень жарко!
— Иес, — опять послышался ее голос.
Я чуть не задал совсем идиотский вопрос — «А почему у вас так жарко?», но вовремя осекся и замолчал. Но долго молчать было неудобно. Надо было что-то делать. Все же я считался ухажером — загадочным русским ухажером, да еще и… «лечебным фактором».
— Может быть, остановимся? На травке посидим? — предложил я.
— Иес, — ответила Гейл и затормозила.
Мы остановились. Я шагнул в густую желтую техасскую траву на обочине дороги, прошел метров тридцать, сел на траву и позвал к себе Гейл.
— Это опасно! — закричала она.
— Почему?
— Здесь могут быть змеи, ядовитые змеи.
— М-да… — только и проговорил я. — Что же ты раньше не сказала, ведь я только что здесь прошел?!
— Это твои проблемы! — послышался ответ.
Я угрюмо добрел до машины… по траве, сел в нее, и мы снова поехали. Я молчал.
— Черт побери! — думал я. — Трава травой, змея змеей, но…отвечать вот так… вот так о том, что «это твои проблемы»?! Да и на все и вся отвечать этим самым мяукающим «Йес!» Да на кой мне это?! В конце концов… ей же «лечиться» надо!
А потом я внезапно успокоился. Змея ведь меня не укусила. Я понял, что она… американка Гейл, тоже волновалась, волновалась, как и я сам. Ее, может быть, тоже коробил этот самый договор о… любви. Он, этот договор, может быть, шел поперек ее потенции (женской, конечно).
Я посмотрел ей в лицо, да так пристально посмотрел, что она, заметив мой взгляд, чуть не свернула на обочину Лицо ее, скажу я вам, дорогой читатель, стало розовым-розовым… До такой степени розовым, что я понял, что… не в договоре дело, а… в «лечении».
— Да что может помешать настоящей страсти?! Договор, что ли?! — думал я. — Договор — это чепуха! Договор — это ерунда! Договор, он против любви! Против… розовой любви… как ее лицо…
Я откинулся на кресле и понял, что «пришел в себя». А Гейл «жала на газ», набрав дикую скорость на своем «форде».
— Здесь скорость ограничена! — сказал я. — Только девяносто миль разрешено!
— Я люблю быструю езду, — ответила она.
Я замолчал, закрыл глаза и сделал вид, что засыпаю. Но вскоре я и в самом деле уснул. Сколько я проспал, не помню, но вроде как недолго. Когда я проснулся, я увидел по-прежнему розовое лицо Гейл. Я опять уставился на нее, не отводя взгляда!
— Гейл! — окликнул я ее.
— Йес, — ответила она.
— Ты, Гейл, когда-нибудь влюблялась? Вот так вот, безрассудно… мучилась, терзалась… любя? — спросил я.