Он обдумал это дело на предмет лучшего использования и решил подготовить план на тот случай, если идиранам удастся переправить кого-нибудь через обнаруженный им Тихий Барьер.
Потом он вооружится и сделает укрытие. И то и другое повлечёт повреждение Командной Системы, и поэтому мозг собирался заняться этим лишь в случае появления прямой угрозы. Такой, что он будет вынужден рискнуть вызвать неудовольствие Дра'Азона.
Но, возможно, до этого не дойдёт. Мозг надеялся, что не дойдёт. Между разработкой планов и их выполнением большая разница. Вероятность того, что у него будет достаточно времени спрятаться или вооружиться, была ничтожной. Оба плана вполне могли закончиться импровизацией — как раз потому, что для манипуляции устройствами Командной Системы он располагал лишь дистанционно управляемым роботом и собственным искалеченным полем.
И всё же это лучше, чем ничего. Всегда лучше иметь какие-то проблемы, чем быть избавленными от них смертью…
Но была ещё одна проблема, которую нельзя было решить немедленно, но которая беспокоила его больше всего. Её можно было описать вопросом: «Кто я?»
Его высшие функции были вынуждены отключиться, когда он перешёл из четырёхмерного в трёхмерное пространство. Информация мозга хранилась в бинарной форме, в спиралях, состоящих из фотонов и нейтронов. А нейтроны распадались как вне ядра, так и вне гиперпространства (на протоны, ха-ха; без подходящих противомер вскоре после его проникновения в командную систему его память состояла бы из чудовищно информативного послания: «0000000…»). Поэтому он вполне целесообразно заморозил свою первичную память и её познавательные функции, окутал её полями, делавшими невозможным как распад, так и использование. Вместо неё он работал с пикосхемами дублирования в реальном пространстве и для мышления использовал свет реального пространства (как унизительно).
Теоретически он ещё имел доступ ко всей накопленной информации (хотя этот процесс был таким сложным и медленным), и потому не всё было потеряно… Но мыслить, быть самим собой — это совсем другое дело. Он действительно не был самим собой. Он был плохой, абстрагированной копией самого себя, грубой схемой запутанной, как лабиринт, сложности своей истинной личности. Это была самая верная копия, какую он смог создать при таких ограниченных возможностях, и она обладала сознанием, даже если к этому сознанию приложить самую строгую мерку. Но оглавление — это не полный текст, план города — не город, а карта — это не страна. Итак, он спрашивал: Кто я?
Не та сущность, которой, по его собственному мнению, он был раньше; вот ответ, и весьма беспокоящий ответ. Так как он знал, что «я», которым он был теперь, никогда не будет способно думать о тех вещах, о которых бы думало его прежнее «я». Он чувствовал себя недостойным. Он чувствовал себя ошибающимся и ограниченным, и… тупым.
Нет, думай позитивно! Узоры, картины, аналогии с картотекой… Сделай плохую конструкцию хорошей. Ты только должен думать…
Если сейчас он не был самим собой, то он им и не будет. В его теперешнем состоянии он относился к себе предыдущему так, как дистанционно управляемый робот к его современному «я» (прекрасное сравнение).
Управляемый робот будет больше, чем просто его глазами и ушами, если станет нести вахту на поверхности планеты, на базе Оборотней или близ неё, больше, чем помощником при несомненно лихорадочных попытках вооружиться или спрятаться, которые придётся предпринять, если робот забьёт тревогу. И одновременно меньше.
Думай о приятном! Думай о хорошем! Разве он не был когда-то умным? Да, действительно.
Побег с военного корабля даже по его собственным оценкам был просто захватывающим, блестящим и мастерским. В любых других обстоятельствах, кроме чрезвычайной необходимости, его мужественный гиперпространственный прыжок так глубоко внутрь шахты тяготения можно было бы назвать чрезвычайным сумасбродством, но так или иначе, он сделал его с чудовищной ловкостью… И его чудовищный переход из гиперпространства в реальное был не только блестящим и куда более мужественным, чем всё остальное, что он когда-либо совершал, но и к тому же почти наверняка самым первым опытом в этой области. Нигде в своей всеобъемлющей памяти он не нашёл никаких указаний на то, что нечто подобное уже когда-то совершалось. Он гордился этим.
И после всего этого он заперт здесь, интеллектуальный калека, философская тень своего прежнего «я».
И приходилось только ждать и надеяться, что если кто-то придёт его искать, то этот кто-то будет настроен дружественно. Культура должна разобраться. Мозг был уверен, что его сигнал сработал и где-нибудь перехвачен. Но идиране в этом тоже разбирались. Мозг не верил, что они попытаются просто прорваться сюда с боем, так как и они не сочтут хорошей идеей настроить против себя Дра'Азон. Но что произойдёт, если идиране найдут путь сквозь Тихий Барьер, а Культура — нет? Что произойдёт, если весь регион вокруг Сумрачного Пролива будет занят идиранами? Попади он в руки идиран, ему останется только одно. Но он противился мысли о саморазрушении не только по личным причинам, он противился вообще разрушению вблизи Мира Шара — по тем же соображениям, которые должны удержать идиран от попытки прорваться сюда с боем. Но если его захватят на этой планете, это будет последним мгновением, когда возможно саморазрушение. Если идиране смогут забрать его с планеты, то они сумеют найти путь помешать и его саморазрушению.
Может быть, этот побег вообще был ошибкой. Может, ему следовало погибнуть вместе с остальным кораблём и избежать всех этих сложностей и забот. Но тогда, поняв, что оказался так близко к Планете Мёртвых, он воспринял это чуть ли не ниспосланной небом возможностью спасения. В любом случае ему очень хотелось жить, даже если бы он был убеждён, что побег — ошибка, он счёл бы расточительным отбросить такой шанс.
Ну, теперь ничего не изменить. Он здесь и вынужден ждать. Ждать и размышлять. Рассматривать всевозможные решения (очень немногочисленные) и всевозможные ситуации (весьма многочисленные). Как можно лучше прочесать накопитель памяти на предмет всего, что может оказаться хоть немного важным, может помочь. Например (единственная действительно интересная информация могла быть плохой), он открыл, что идиране, вероятно, задействовали одного из Оборотней, который когда-то служил в штабе управляющего на Мире Шара. Конечно, этот мужчина мог уже погибнуть, быть занят выполнением другого задания или находиться слишком далеко. Могла быть неверной информация о нём, могла ошибаться секция сбора информации Культуры… Но если нет, тогда очевидно, что идиране пошлют этого человека, чтобы разыскать что-то, что прячется в туннелях Командной Системы.
В мозг была встроена — на всех уровнях — убеждённость, что нет такого понятия, как плохие знания, разве только в очень относительном смысле. Но ему всё-таки хотелось бы не иметь этого кусочка информации в своём накопителе. Ему было бы куда приятнее ничего не знать об этом человеке, этом Оборотне, который знал Мир Шара и, предположительно, работал на идиран. (Мозг поймал себя на бессмысленном желании узнать имя этого человека.)
Но если есть хоть капелька везения, человек этот сюда не доберётся или Культура явится первой. Или существо Дра'Азон почует бедственное положение мозга-собрата и поможет ему… или ещё что-нибудь.
Мозг ждал в темноте.
…Сотни этих планет были пустыми, сотни миллионов башен, маленькие камеры, шкафы и ящики, и карточки, и место для цифр и букв — это всё было, только ни на одной из карт ничего не было написано… (Иногда мозгу нравилось воображать, как он бродит узкими коридорами между шкафами, а его дистанционно управляемый робот парит между ящиками с карточками, полными записанных воспоминаний, от комнаты к комнате, с этажа на этаж, километр за километром, по комнатам, что погребли под собой континенты, заполнили океаны, сровняли с землёй горы, покрыли поваленные леса и пустыни.)… Целая система тёмных планет, эти миллиарды квадратных километров пустой бумаги, представляющей будущее мозга, комнаты, которые он заполнит в своей будущей жизни.
Если у него есть эта будущая жизнь.
ЧАСТЬ VII ИГРА-КАТАСТРОФА
— «Катастрофа» — игра, запрещённая повсюду. Сегодня вечером в этом неприспособленном здании у площади под куполом они соберутся: игроки Кануна Разрушения… отборнейшая группа богатых психопатов человеческой Галактики, чтобы принять участие в игре, которая относится к действительной жизни так же, как «мыльная опера» к классической трагедии.
Это Город Двух Гаваней Эванаут на Вавач-орбитали, той самой орбитали, которая примерно через одиннадцать стандартных часов будет распылена на атомы, потому что война между идиранами и Культурой в этой части Галактики вокруг Сверкающей Стены и Сумрачного Пролива достигла нового пика в безоглядной защите своих принципов каждой из сторон и нового низшего уровня человеческого разума. Грифы-стервятники привлечены непосредственно предстоящим разрушением, не знаменитыми мегакораблями или лазурно-голубыми техническими чудесами Кругового Моря. Нет, эти люди собрались сюда только потому, что орбиталь приговорена к скорому взрыву, а они считают очень увлекательным сыграть в «катастрофу» именно в таком месте, что стоит у края аннигиляции — в обычную карточную игру с некоторыми утонченностями, которые и делают её привлекательной для душевно нездоровых.
Они играли на многих мирах перед тем, как те сталкивались с кометой или метеоритом, в кратерах вулканов перед извержением, в городах, которые должны быть распылены атомными бомбами в ритуальных войнах, на астероидах на пути к центру звезды, перед надвигавшимися горами льда или лавы, внутри таинственных космических кораблей чужих рас, найденных пустыми и брошенными и выведенными на курс к чёрной дыре, в просторных дворцах перед разграблением сбродом андроидов и повсюду в таких местах, на которых вам вовсе не хотелось бы находиться, после того как их покинули игроки. Вам может показаться странным такой метод щекотать себе нервы, но мне кажется, что в Галактике должны быть и такие чудаки.
В общем, они прибыли, эти супербогатые паразиты, на нанятых кораблях или собственных крейсерах. Сейчас они будут медленно трезветь, подвергать себя косметическим операциям или поддерживающей терапии — или и тому и другому, — чтобы сделать себя приемлемыми для того, что у этих духовно сдвинутых считается нормальным обществом, после того как месяцы и месяцы проводили в самом дорогом и невероятном разврате и извращениях, которые им были особенно по вкусу или просто модными в настоящий момент. Одновременно они или их прихлебатели сгребали в кучу свои эойшанские кредиты — только монеты, не банкноты — и прочёсывали больницы, ночлежки и дома-холодильники в поисках новых «жизней».
Появились и болельщики — фанаты «катастроф», охотники за удачей, неудачники в предыдущих играх, отчаянно надеющиеся на новую попытку, для которой им нужно лишь набрать денег и «жизней» — и свойственный игре-катастрофе сорт человеческих отбросов: моти, жертвы эмоциональных «радиоактивных осадков» при игре, эмоциональные маньяки, живущие только ради того, чтобы слизывать крошки экстаза и муки, падающие с губ их героев-игроков.
Никто точно не знает, как эти различные группы узнают об игре и как им удаётся вовремя оказаться в нужном месте, но новость всегда доходит до тех, кто её действительно очень хочет или должен услышать, и они словно вурдалаки собираются вместе, готовые к игре и разрушению.
Первоначально «катастрофа» разыгрывалась непосредственно перед катастрофами, так как она проводилась и в таких местах, которые лишь отдалённо напоминали цивилизованную Галактику — частью которой, верите вы или нет, воображали себя игроки — только во времена крушения закона и морали, в путанице и хаосе, которые предшествовали этим событиям. Теперь следующие за игрой взрыв сверхновой, уничтожение планеты или что-то ещё того же порядка рассматриваются как метафизический символ смертности всех вещей, и так как «жизни», которые принимают участие в Большой Игре, исключительно добровольцы, многие миры — как и добрый старый, ориентированный на удовольствия Вавач — позволяют игре состояться с официального благословения властей. Некоторые говорят, что игра уже не та, что была раньше, что она стала даже чем-то вроде общественного события. Я же утверждаю, что это по-прежнему игра для безумных и испорченных, богатых и безрассудных. В играх-катастрофах до сих пор умирают люди, и не только «жизни», и не только игроки.
Её называют самой упаднической игрой в истории. Всё, что можно сказать в её защиту, это то, что она вытесняет реальность из извращённого разума выродков Галактики; и только боги знают, что им пришло бы в голову, не будь этой игры. И если в этой игре есть что-то хорошее — не принимая во внимание, что она независимо от нашего желания напоминает нам о том, какими безумными могут стать двуногие, дышащие кислородом и базирующиеся на углероде существа, — так это то, что время от времени она исключает одного из игроков и на некоторое время отпугивает остальных. В наше время, которое можно назвать временем безумия, любое уменьшение безумия может заслуживать благодарности.
Как-нибудь позже, во время игры, я расскажу вам о ней побольше; из аудитории, если мне удастся в неё попасть. А пока говорю вам: всего хорошего и будьте осторожны! С вами говорил Сарбл-Глазастый, Эванаут-Сити, Вавач.
Картина на экране у запястья мужчины, стоявшего на залитой солнечным светом площади, погасла. Ещё юное лицо исчезло в полумраке.
Хорза снова прицепил экран терминала к манжете. Медленно мигали цифры часов, отсчитывая время до разрушения орбитали.
Сарбл-Глазастый, один из самых знаменитых свободных репортёров гуманоидной Галактики и один из самых преуспевающих в ней, попав на место, куда он мог бы и не попасть, теперь, вероятно, попытается внедриться в игровой зал — если он уже не находился там. Передача, которую Хорза только что смотрел, была записана сегодня после полудня. Несомненно, Сарбл переоделся, и потому Хорза был доволен, что обеспечил себе подкупом вход до того, как было получено сообщение этого репортёра и люди из безопасности вокруг зала стали ещё бдительнее. Попасть сюда и так было достаточно трудно.
Хорза, выглядевший теперь как Крайклин, выдал себя за моти — одного из тех представителей эмоциональных отбросов, которые следовали таинственной, без всяких правил дорогой больших игр вокруг безвкусного края цивилизации. Но он вынужден был обнаружить, что все, вплоть до самых дорогих забронированных мест, уже было раскуплено днём раньше. Пять десятых эойшанского кредита, с которых он начал этим утром, уже растаяли до трёх. Но он внёс, кроме того, кое-какие деньги за две купленные кредитные карты. Конечно, эта валюта понижается в цене тем сильнее, чем ближе мгновение разрушения.
Хорза с наслаждением перевёл дух и оглядел большую арену. Он поднялся как можно выше над скамьями, наклонными проходами и платформами и оставшееся до игры время потратил на то, чтобы осмотреться.
Сквозь прозрачный купол над ареной можно было видеть звёзды и светлую полосу освещённой солнцем другой стороны орбитали. Огни приземляющихся и стартующих кораблей — больше стартующих — тянулись линиями через неподвижные точки звёзд. Под куполом висел табачный дым, освещённый разноцветными вспышками маленьких фейерверков. Воздух наполнял гул множества голосов. На другой стороне аудитории выстроился хор скалистян. Эти гуманоиды во всём, вплоть до осанки и звуков, которые они производили своими раздутыми грудными клетками и длинными шеями, казались совершенно одинаковыми. Поначалу Хорза подумал, что весь этот шум от них, но когда он оглядел арену, то увидел тусклые пурпурные круги в воздухе, где поля тумана экранировали маленькие сцены. Там танцевали, пели, устраивали стриптиз, боксировали, а иногда и просто останавливались люди, чтобы побеседовать.
Вокруг подобно большой непогоде бушевали вторичные явления игры. Десять, а то и двадцать тысяч зрителей, большей частью гуманоидов, плюс к этому не меньше машин и роботов сидели, лежали, ходили, глазели на фокусников, жонглёров, борцов, гипнотизёров, артистов, ораторов и сотни других представителей развлекательного искусства, старавшихся изо всех сил. На самых больших террасах были установлены киоски. Одни ряды сидений и кресел стояли над другими. Многие маленькие сцены излучали свет, дым и сверкающие голограммы и солиграммы. Хорза видел, как над террасами развернулся трёхмерный лабиринт, заполненный ходами и тупиками — некоторые прозрачные, другие непрозрачные, некоторые перемещающиеся, некоторые стоящие на месте. Внутри бродили призрачные фигуры.
Под куполом можно было видеть раскачивающихся на трапециях в замедленном темпе животных. Хорза знал этих животных. Потом они должны начать борьбу.
Мимо Хорзы прошла большая группа высоких гуманоидов в изумительных одеждах, сверкающих, как разноцветные огни ночного города. Они говорили почти неслышными высокими голосами, от переплетения тонких золотистых трубок, обрамлявших их ярко-красные и тёмно-пурпурные лица, исходили облачка светящегося газа, он опадал на чешуйчатые шеи и голые плечи и тянулся за ними следом, постепенно тускнея в огненно-оранжевом мерцании. Хорза посмотрел им вслед. Их плащи развевались так, будто весили не больше воздуха, через который двигались, мигая картиной нечеловеческого лица. Каждый плащ представлял часть единой гигантской движущейся картины, как будто сверху на накидки шагавшей группы был направлен проектор. Оранжевый газ коснулся ноздрей Хорзы, и на секунду все в его голове поплыло. Он приказал своим иммунным железам справиться с наркотиком и продолжал оглядывать арену.
Глаз бури, тихое безветренное пятно, был таким маленьким, что его было легко просмотреть, даже если медленно и внимательно обыскивать взглядом аудиторию. Он был вовсе не в центре, а на краю эллипсоидного ровного пола, образующего самый нижний видимый уровень арены. Там под балдахином тусклых светильников стоял круглый стол, как раз такой, чтобы вокруг него можно было разместить шестнадцать больших, разной формы стульев. Каждому стулу соответствовал цветной сектор на столешнице. Для каждого места в стол была вделана консоль, на которой висели в открытом состоянии пояса, ремни и верёвки. На свободной площадке за каждым сиденьем стояли стулья поменьше, всего двенадцать. Низкая оградка отделяла их от больших стульев у стола, а второе ограждение отделяло двенадцать стульчиков от большого отсека за ними, где спокойно стояли зрители, главным образом моти.