Спроси Ольгу сейчас: что чувствуешь? Она ответит: «Чувствую себя лошадью, обтекающей по зеркалу», – хотя, что эта белиберда означает, не смогла бы объяснить…
А вот и дача. Мальчики – шесть лет плюс три. Свёкор со свекровью. Крошечный одноэтажный домик без чердака, состоящий только из комнаты и веранды; в комнате – она с детьми, бабушка с дедушкой – за стеной. Это ужас, это страшно. Выпрыгнуть некуда. Отношения с родителями мужа сложные, не зря молодая семья переехала когда-то из Питера в Постно. Дни тянутся, как каторга. Где покажут, там копай, что скажут, то и делай. Она суетится, носится по участку: с детьми, с обедом, с тарелками, с лопатой в огороде, со стиркой, а муж… Муж, о котором сказали, что он где-то с кем-то спит, далеко.
Обидно.
Даже покурить нормально нет возможности, бабушка с дедушкой этого не любят. И при детях нельзя. Она берёт таз с бельём, идёт на ручей полоскать, там и курит втихаря.
И всё это время в мозгу крутится мельница, перемалывая произошедшее. Сомнения, как опухоль, дают метастазы…
Самый важный, самый тяжёлый момент – когда в выходные приезжает муж. И сразу зовёт прогуляться! Она пугается. Не знает, чего ждать. Позвонила ему та женщина или нет? О чём будет разговор? Если вдруг он скажет: «Мы с Викой обсудили ситуацию и решили так-то и так-то», – что с этим делать? Бежать, взяв детей в охапку… но как им всё объяснять?
Это её лучшая театральная роль за всю жизнь. Что там разговор с гипотетической любовницей мужа! Ты прогуляйся потом с ним по садоводству – это да… А он весёлый, хохмит, говорит о пустяках и ни слова о главном. То ли актёр, блин, такой, то ли и вправду – ни сном, ни духом.
Вот и думай…
* * *Она очнулась.
Не сразу сообразила, где она и что. Если верить настенным часам, прошло, дай Бог, секунд десять. А то и – секунда.
Увиденные сценки были настолько реальны, словно всё это уже случилось. Галлюцинация? Фокусы подсознания, вышедшего из-под контроля? Отмахнуться и забыть? Но что, если… что, если – так оно и будет…
Кроме того, были ведь и другие видения – после электрички и дачи, после прогулки по садоводству! Отрывочные картинки будущего вихрем пронеслись перед глазами, прежде чем Ольгино сознание окончательно вернулось в квартиру, и показывали они почему-то дни рождения, поджидающие Ольгу впереди.
Как на праздновании тридцати трёх лет она грохается в обморок, едва муж заканчивает тост…
Как на сорок два ей звонит некий Юрий Михайлович, трусливое и завистливое ничтожество, называет её старухой, и она с тоской осознаёт, что в сорок два и впрямь можно быть старухой…
Как она празднует пятидесятилетие; а для женщины, оказывается, настоящий подвиг – отмечать эту дату, – из пяти её подруг на свой полтинник одна сваливает в Таиланд, вторая – на Байкал, третья с четвёртой забиваются по квартирам и неделю не отвечают на звонки, а пятая ложится на обследование; однако Ольга, вопреки всему и всем, закатывает пир с десятками гостей, и девчонки говорят ей спасибо…
Что это всё было?
Она со скрипом встала и взялась за телефон, стараясь не смотреть на зеркало. Выросшая там гадость уже не походила ни на нарыв, ни на каплю, скорее, на распускающуюся почку, давшую побеги. Черные стебельки тянулись к Ольге.
Пора было решаться.
* * *…Ситуация с Сашкой у нас не совсем стандартная, думала она, снимая телефонную трубку. Мы не привязаны друг к другу ни материально, ни местом жительства. Обоим есть где жить. Связывают нас только дети. Для России такое – редкость, здесь люди, живущие совместно, мучаются и не расходятся потому, что уходить некуда. Если б мы с Сашкой были загнаны в коммунальный угол, то неизвестно, как бы я сейчас себя вела…
…Когда веришь и доверяешь мужчине, тогда и живешь с ним, думала она, прикладывая трубку к уху. А не веришь – не будь дурой, уходи, пока от тебя не ушли и не обвинили, что ты совсем крэйзи. Самое поганое в моей ситуации – быть брошенной. Если учесть, что на мне двое детей и не очень-то благополучные собственные родители, – страшновато…
…Несколько лет Сашка обретается бок о бок с моими родителями, думала она, поднося палец к диску с цифрами. Ясно, что для него – не самые сладкие года. А ещё работа в Питере, каждодневные мотания туда-сюда. Вполне может заявить, что сошёлся с другой женщиной. Пойму ли я его? Наверное, пойму. Единственная проблема – что сказать мальчишкам…
Палец, коснувшийся диска, застыл.
Я что, уже не ревную? – удивилась она. Вроде нет… Но почему? Может, потому, что мы с ним абсолютно на равных, и, если он так поступит, это его выбор? Или потому, что у меня куча реальных забот по дому плюс безумная работа?.. Всё равно непонятно. Другим обманутым жёнам заботы ничуть не мешают ревновать, закатывать истерики и скандалы.
В таком случае люблю ли я своего мужа?
Ну и вопросик…
Какой там у него на кафедре номер? Хватит рефлексий, пришло время объясниться… До чего же не хочется. Все эти выяснения отношений, все эти откровенные разговоры рождают только новые сомнения – вместо того, чтобы унять старые…
А ведь такого развития событий Вика ожидала, внезапно вспомнила Ольга. Мало того, даже подталкивала меня, чтобы я позвонила Сашке!
Она бросила трубку на рычаг. Брезгливо отдёрнулась от телефона.
Не буду!
Захочет – сам скажет. А не скажет – значит, нет предмета для разговора, значит, и думать не о чем. А спросит, почему, дескать, промолчала, что Вика звонила, отвечу: «Она ничего не просила тебе передать».
Решено.
Лучший выход – сидеть на попе ровно. Молчать, сколько будет молчаться: год, пять лет, десять, двадцать. Забыть…
Может, разбить телефон, чтобы не было соблазна?
Фу, как пошло. Справлюсь, уже справилась. Именно молчать. А то знаю я его, подумала Ольга с нежностью. Если не виноват – взбесится и наломает дров…
Она вытрясла сумочку на пол, нашла маркер, просунула руку сквозь живой строй то ли ростков, то ли щупалец и размашисто написала – прямо на зеркале:
«Сашка, решай сам!»
* * *Вот сейчас, сейчас…
Кишка, созданная стоящими под углом зеркалами, пришла в движение. Что-то происходило. Мучительный спазм сотряс гладкую мускулатуру зазеркалья. Вика подалась вперёд, готовясь впитать трофей, завоёванный по праву, и всё же закричала от неожиданности, когда тьма рванулась в комнату.
Словно водой ледяной плеснули из ведра.
Она свалилась с табурета. На несколько мгновений ослепла. Не видела, как взорвалось хрустальное блюдо, накрывавшее телефонную трубку, как унесло с телефона туристический котелок. Зеркала с силой раздвинуло – распахнуло, как книгу, – от удара о стену одно разбилось и осыпалось, другое уцелело.
В уцелевшее Вика и посмотрела, когда смогла посмотреть. Седые космы, беззубый рот. Лицо, как печёная картошка. Не веря глазам, она ощупала себя трясущимися руками…
И закричала во второй раз.
* * *Вернувшись с дачи, первым делом Ольга убрала из прихожей овальное зеркало, поставив на это место трюмо. Зеркало в трюмо было трёхстворчатым, а главное – прямоугольным. Овальное потом куда-то подевалось: она не запомнила, когда и куда.
Объяснение с мужем так и не состоялось. Встреча супругов на даче прошла в точности, как было в видении: прогулялись по садоводству, мило общаясь. Он не проявлял инициативы, она держала язык за зубами. Она всматривалась в него, пытаясь увидеть хоть какие-то намёки, хоть что-то подозрительное в поведении, но не видела.
С тех дней Ольга и начала много курить.
А все вокруг восхищались, как она похорошела и даже, трудно поверить, внезапно помолодела…
Самое любопытное случилось на Ольгином дне рождения в сентябре того же года. Ей как раз стукнуло тридцать три. Муж взял слово первым и сказал, завершая здравицу:
– Ты мне за этот год стала так дорога!
Она принимала поздравление стоя. Стояла и думала: ё-моё, в каком смысле?! Что же такого случилось за этот год?! Надо понимать, он осознал ошибку и отсеял ту бабу? Или что?
Больше подумать ничего не успела, потому что потеряла сознание. Схватилась за стол и сползла на пол, утянув за собой скатерть.
В чувство вернулась сразу, не о том речь. Какова причина столь острой реакции – вот что интересно. Может, конечно, нервы сдали, не выдержав двухмесячного напряжения. Но если знать, что ровно в эту минуту скончалась другая женщина – за сотню километров отсюда, на северном краю Питера, – ситуация предстает под новым углом.
Женщина, ещё два месяца назад бывшая молодой, умерла от последствий совершенно атипичной прогерии, попросту – от болезней, сопутствующих ураганному старению.
Женщина, пытавшаяся вернуть себе то, чем не владела…
Случай этот противоречил и всей врачебной практике, и здравому смыслу, оттого серьёзные специалисты им не заинтересовались. Отреагировала пара таблоидов, отметив попутно, что таких необъяснимых смертей, практически идентичных этой, за год по России набралось уже пять, причём, жертвы всегда – женщины.
Женщина, пытавшаяся вернуть себе то, чем не владела…
Случай этот противоречил и всей врачебной практике, и здравому смыслу, оттого серьёзные специалисты им не заинтересовались. Отреагировала пара таблоидов, отметив попутно, что таких необъяснимых смертей, практически идентичных этой, за год по России набралось уже пять, причём, жертвы всегда – женщины.
Хорошо, что Ольга обо всём этом не знала.
Только теперь, с уходом соперницы из жизни, она могла бы сказать: «Я победила». И не раньше.
Труп врага – как восклицательный знак в победном возгласе.
* * *Продержалась она семнадцать лет, прежде чем рассказала эту историю мужу. Случайно проговорилась, когда была навеселе.
Майк Гелприн Должник Рассказ
1946-й. Берёзово, Витебская область
Сёмку Переля разбудил заполошный бабий крик.
– Поймали! – надрывалась за окном Матрёна Калядина, Ивана-сапожника вдова. – Поймали гадину. Пойма-а-а-али!
Сёмка вскинулся с топчана, похмельную голову прострелило болью. Пил Перель уже седьмой месяц, беспробудно, вчёрную. Водку, пейсаховку, брагу, гуталин – что придётся, не разбирая, с кем, и не трезвея. Запил, как вернулся с войны, сразу, с той самой минуты, как сказали про Сонечку с детьми.
Сёмка рывком поднялся, его мотнуло, бросило к стене. Удержал равновесие, на ватных, подламывающихся в коленях ногах шатнулся к окну. Большой, всклокоченный, от пьянства чёрный и страшный.
По улице вдоль Калядинского плетня мужики вели под руки человека с разбитым в кровь лицом. Сёмка вгляделся, ахнул утробно, метнулся к входной двери. Сходу вышиб её ногой и вывалился на крыльцо.
– Гадина, сволочь! – Матрёна билась в удерживающих её соседских руках, рвалась к окровавленному. – Пустите же, пустите меня!
– В лесу хоронился, – объяснял кому-то нездешнему однорукий Юрась Зелевич. – Филька Купцов, обер-полицай, главным тут был при фрицах. Народу порешил… – Зелевич махнул ребром уцелевшей ладони поперёк горла. – Люди про него говорили – «берёзовский душегуб».
Сжав мосластые, поросшие буйным волосом страшенные кулачищи, Сёмка Перель двинулся на толпу. Здоровенный, могучий в плечах, до войны первый силач в округе.
– Сёма, Сёмочка! – увидала его вернувшаяся с семьёй из эвакуации старая Ривка Бернштейн. Бросилась навстречу, упала на грудь. – Прошу тебя, умоляю, не делай! Его в НКВД, в НКВД надо… Не делай, Сёмочка, затаскают!
Перель повёл плечами, оторвал от себя венозные старушечьи руки, отстранил Ривку и двинулся дальше.
– Уводите его! – заголосила Бернштейн. – Уводите, чего смотрите! Азох-он-вей, убьёт он его сейчас, убьёт же!
Сёмка рванулся. Расшвырял оказавшихся на пути мужиков, с размаху своротил кулаком полицаю челюсть. Подхватил, не дал упасть, всадил коленом в живот. Отпустил. Купцов мешком повалился оземь.
Перель примерился, занёс ногу, собираясь ударом в висок добить. Внезапно передумал, нагнулся, ухватил бесчувственного полицая за ворот.
– Медленно будешь подыхать, Иуда, – прохрипел Сёмка. – Медленно.
Оглянулся, упёрся взглядом в Зелевича и выдохнул:
– Верёвку тащи.
2015-й. Лондон, Великобритания
Тегеранский рейс прибыл в Хитроу по расписанию. Мне досталось место в хвосте, поэтому, добравшись до таможни, я оказался в конце внушительной очереди.
Я посмотрел на часы. К трём пополудни мне предстояло быть на стадионе Уэмбли. Это, как обычно, я знал в точности. И, как обычно, понятия не имел – зачем.
За последние полсотни лет в Лондоне я бывал раз двадцать. Мне был безразличен этот город, как, впрочем, и любой другой крупный город мира, в котором приходилось бывать. Хотя поселения меньшего размера были мне безразличны тоже. Как и живущие в них люди.
Таможенник мазнул меня небрежным взглядом, перевёл его на стойку в поисках паспорта. Которого там, разумеется, не оказалось. Таможенник сморгнул и растерянно уставился на меня.
– Есть вопросы? – осведомился я вежливо.
– Ваш паспорт, пожалуйста.
– У меня нет паспорта.
Я видел эту сцену тысячи раз. На таможнях, в полицейских участках, в госучреждениях двух сотен стран. Растерянность на чиновничьих лицах, затем ошеломление, сменяющееся вдруг пониманием. Я дорого бы дал, чтобы узнать, что именно они понимают.
– Проходите, сэр, – козырнул, расплывшись в улыбке, таможенник. – Добро пожаловать в Великобританию!
До стадиона я добрался за полчаса до начала матча. На входе повторилась дежурная сцена.
– Прошу прощения, сэр, ваш билет.
– У меня нет билета.
Растерянность, ошеломление и, наконец, понимание.
– Проходите, сэр. Вам на восточную трибуну, прошу вас.
Усевшись на болельщицкую скамью, я прикрыл глаза. Кто с кем играет, мне было безразлично. Так же, как кто выиграет. По большому счёту, мне было безразлично всё на свете. Кроме, пожалуй, того, что сейчас здесь произойдёт. Что бы это ни было, мне придётся принимать в нём участие. В качестве действующего лица. А скорее – актёра в заранее спланированном действе. Кем спланированном или чем, мне было безразлично, как и всё остальное.
Это началось в середине второго тайма. Шум в трёх рядах от меня, затем выкрики, брань и звук ударов. Ражий детина в пёстром шарфе с зажатым в кулаке Фейрбейрн-сайком – боевым ножом британских командос. Занесённая для удара рука. Ужас, плеснувшийся в глазах жертвы. И я, расталкивающий зрителей, рвущийся, надрывая жилы, наперерез.
Фейрбейрн-сайк вошёл мне в живот, пропорол желудок и разорвал внутренности. Я захлебнулся кровью и болью, рухнул под истошные крики толпы навзничь. И потерял сознание.
Очнулся я через час в исходящей сиреной машине неотложной помощи. Рана уже затянулась, но больно было неимоверно. Превозмогая боль, я встал, отшвырнул санитаров и вышел на ходу через заднюю дверь. Обдирая лицо и руки, прокатился по асфальту, вмазался в бетонный цоколь уличного фонаря. Поднялся и, разрезая поток шарахающихся в стороны прохожих, двинулся прочь.
Этим же вечером я пал на колени в круглосуточной часовне на Уэлбек стрит и вознёс молитву Христу. Час, другой мучительно вслушивался в ватную церковную тишину и ждал. Не дождался и ушёл в ночь.
1946-й. Берёзово, Витебская область
Озираясь на ходу, Сёмка Перель добрался до опушки. Убедившись, что односельчане отстали, потопал в лес. Обер-полицая он нёс, придерживая за ноги, на плече. Голова Купцова безвольно моталась позади, поддавала в спину. Кровь марала Сёмкину штопаную гимнастёрку, отдельные капли скатывались вниз, красили киноварью палые осенние листья.
У разлапистой старой сосны Сёмка остановился. Кривясь от брезгливости, сбросил полицая на землю. Хакнул, примерился, перекинул через сук отобранную у однорукого Зелевича верёвку. Придавил свободный конец камнем, а на другом принялся мастерить петлю. Покончив с ней, приподнял Купцову голову, захлестнул петлю вокруг шеи, вытер о штаны руки. Посмотрел полицаю в лицо: тот был в бесчувствии и чудовищно избит, но жив – свистящее дыхание вздымало грудь.
– Сейчас ты у меня очухаешься, – пообещал Сёмка.
Ухватил свободный конец верёвки, стал выбирать. Голова Купцова оторвалась от земли, вслед за ней потянулось тело. Полицай захрипел, засучил ногами, схватился за горло.
– Что, плохо тебе, – бормотал Сёмка, выбирая верёвку. – У, гад.
– Отпусти его, – жёстко произнёс вдруг гортанный голос за спиной.
Сёмка на секунду застыл. Медленно обернулся. В пяти шагах, скрестив на груди руки, стоял тщедушный, тонкогубый, с блёклыми вылинявшими глазами мужичонка. И что-то было в этом задохлике такое, что желание послать его по матери у Сёмки Переля враз пропало.
– Ты кто? – выдохнул Сёмка.
Выпустил верёвку, распрямился во весь рост, шагнул мужичонке навстречу.
Тот не ответил, лишь одарил Сёмку невыразительным безучастным взглядом. Но было в этом взгляде нечто, от чего могучий, налитый яростью и силой Перель отшатнулся. И, не удержавшись на ставших вдруг гуттаперчевыми ногах, грузно осел на землю.
Обогнув Сёмку по короткой дуге, мужичонка приблизился к задыхающемуся, мучающемуся в корчах полицаю. Присел, ослабил верёвку, обернулся и сказал гортанно, с едва уловимым восточным акцентом:
– Я беру этого человека под свою руку.
2015-й. Верона, Италия
От Милана я добирался когда автостопом, когда пешком. Я не знал, зачем мне нужно в Верону, так же, как не знал до этого, почему лечу из Тегерана в Лондон, плыву из Манилы в Осаку или бреду из Мюнхена в Брюссель.
Когда-то, много лет назад, цель моих странствий интересовала меня. Потом перестала. Меня больше не тревожило, будут ли меня резать портовые налётчики в Коста-Рике, ставить к стенке северокорейские пограничники или избивать смертным боем повстанцы-подпольщики в Сомали. И то, и другое, и третье было одинаково скверно.
Так или иначе, меня влекло, несло, волочило туда, где я оказывался в центре событий. Кому-то препятствовал, кого-то останавливал, кого-то спасал. Получая в награду грязь, побои и раны. И ещё крохотный, эфемерный кусочек, лоскуток надежды, что сегодня, именно в этот раз, всё закончится и я, наконец, отдохну.