Иногда мне кажется, что это он, призрак надежды, гнал по миру моих предшественников и будет гнать тех, кто займёт моё место после меня.
Запах дыма я почуял на виа Стелла, а потом увидел вспухающие в небо клубы и услышал людские крики. Я ускорил шаг, затем побежал, помчался опрометью. На углу с виа Нуццо горел обнесённый кирпичным забором трехэтажный особняк старой постройки. Толпа зевак запрудила виа Нуццо, со стороны Корса Кава нарастал пронзительный вой пожарной сирены.
На третьем этаже с треском разлетелось стекло, из окна полыхнуло оранжевым, мгновенно сменившимся на сизо-чёрный. А затем раскололось стекло по соседству, но вместо цветов пожара в окне плеснуло белым.
– Порко мадонна, там ребенок! – ахнул оборванец-лаццарони в двух шагах от меня.
– Ребёнок, – подхватила толпа. – Ребёнок, мальдизионе!
Расталкивая зевак, я понёсся к особняку. Помимо воли, помимо желания, помимо всего. Сиганул на крыльцо, высадил плечом дверь и нырнул в огонь.
Два часа спустя в церквушке на виа Капелло, той, где, возможно, исповедовалась в грехах Джульетта Капулетти, я вознёс молитву Христу. Сложив обожжённые, ободранные при спуске по водосточной трубе ладони, я в сотый, в тысячный раз ждал Его слова. Не дождался, выбрался из церкви наружу и упал, распластав руки, на мостовую лицом вниз.
Я устал, смертельно устал. Настолько, что убираться из города по собственной воле не было сил. Я знал, что сегодня ночью меня уже здесь не будет. Уйду ли я пешком, угоню со стоянки автомобиль, сяду на рейсовый автобус или попросту пальцем о палец не ударю. Последний вариант, как правило, сопровождался побоями. Мне было наплевать.
На этот раз, правда, обошлось без рукоприкладства.
– Бродяга? – небрежно осведомился полицейский сержант.
– Точно, – признался я и, не дожидаясь следующего вопроса, пояснил: – Бродяга, нищий, ещё и нелегал. Документов нет. Денег нет. Вида на жительство нет. Ничего нет.
Сержант на секунду растерялся, заморгал. Вскоре, однако, провинциальная казённая ряшка, как обычно, расцвела пониманием.
Через полчаса два солдафона вывезли меня за пределы города в полицейском джипе. Напутствовали на прощание лёгким пинком и умчались прочь.
По обочине неширокого ухоженного шоссе я побрёл, куда глядели глаза. Добрался до дорожной развязки, поднял руку. Через минуту забрался в кабину гружённой апельсинами дальнобойной фуры и укатил на юг. На следующий день, на подъезде к Неаполю, я осознал, что мне надо в США. Это осознание пришло, как всегда, внезапно и неизвестно откуда. И, как всегда, я не мог, не в силах был ему противиться. К шести вечера в аэропорту Каподикино я, проигнорировав полицию и таможню, поспел на лос-анжелосский рейс.
1946-й. Берёзово, Витебская область
Ошеломлённо вытаращив глаза, Сёмка Перель смотрел, как невзрачный тонкогубый незнакомец хлопочет вокруг полумёртвого полицая. Снимает с шеи петлю, оттаскивает в сторону, прислоняет спиной к сосновому стволу, подносит к губам флягу с водой.
– Ты кто? – повторил недавний вопрос Сёмка. – Ты что творишь?
Незнакомец обернулся. Секунду, наморщив лоб, думал. Потом сказал:
– Меня зовут Шота Мгеладзе. Я из Тбилиси. Когда-то, много лет назад, звали тифлисским душителем. Ты можешь уходить, я пришёл сюда не за тобой. Ты понял?
Сёмка понял. Сглотнул. Превозмогая слабость и оторопь, заставил себя собраться. Один гад пришёл выручать другого. Тифлисский душитель – спасать дружка, берёзовского душегуба.
Сёмка Перель рванулся, оттолкнулся от земли, отчаянным усилием бросил себя на Мгеладзе. И… не достал. Неведомая и невидимая сила перехватила Сёмку, прервала прыжок, опрокинула, не дала дотянуться распялёнными пятернями до горла.
Тифлисский душитель хмыкнул и отвернулся. Задыхаясь, судорожно хватая ртом воздух, Сёмка Перель корячился на земле и тщился ползти. Ему не удавалось, он хрипел, ярость и ненависть раздирали его, рвались наружу и разбивались о невидимый барьер.
– Я пришёл за тобой, – не обращая внимания на Сёмку, негромко сказал Купцову тифлисский душитель. – Я, Шота Мгеладзе, силой и властью, данными мне свыше, обрекаю тебя на жизнь…
2015-й. Сан-Квентин, Калифорния, США
– По какому делу, сэр? – охранник у тюремного входа козырнул, шагнул в сторону, освобождая напарнику сектор обстрела на случай неожиданностей.
– По личному.
– Сэр, это государственная тюрьма Сан-Квентин. Действующая. У нас не бывает туристов.
– Яне турист, у меня здесь дело, – объяснил я терпеливо. – Мне нужно попасть во внутренний дворик второго блока.
– Ваши документы, сэр.
– У меня нет документов.
Привычная, оскомину набившая процедура, завершившаяся пониманием на лицах.
– Проходите, сэр, прошу вас.
Я миновал ещё два охранных поста, на которых действо по раз предписанному сценарию полностью повторилось. Прошагал длинным извилистым коридором и, наконец, достиг металлической двери с забранным решёткой оконцем. Очередной охранник распахнул её для меня. Дверь вела в прямоугольное помещение, обнесённое по периметру бетонными стенами с колючей проволокой поверху. Свара началась, едва я переступил порог. За считанные секунды она превратилась в побоище, затем в бунт. Вал из расхристанных, разящих страхом и потом, налитых злобой и ненавистью тел покатился на стены, захлестнул их, одолел. И – началась стрельба.
Мне досталось три пули, не знаю, кем выпущенные – охраной или взбунтовавшимися заключёнными. Не знаю также, в кого бы они угодили, не упрись в меня траектории.
Очнулся я в тюремной больнице. Больно было немыслимо, неимоверно, и тело едва слушалось.
Я поднялся с койки, оттолкнул изумленных санитаров и проковылял к входной двери. Через полчаса в тюремной часовне привычно опустился на колени и вознёс молитву Христу. Обычную, такую же, как тысяча предыдущих, которые до него не дошли. А скорее, дошли, но были отвергнуты.
Только в этот раз в настороженной гнетущей тишине я услышал голос. Тот, которого ждал без малого семьдесят лет. Всего одно короткое, из трёх слогов, слово. Оно ввинтилось мне в ушные раковины, пронзило меня насквозь, оттолкнулось эхом от стен и впилось в меня опять. «Искупил, – ещё не веря, боясь, не смея поверить, услышал я. – Искупил. Искупил… Искупил!».
Час спустя очередной охранник отпер передо мной дверь одиночной камеры. В ней дожидался смертной казни двадцативосьмилетний Джозеф Перкинс, известный, как калифорнийский маньяк.
Я притворил за собой дверь и, глядя Перкинсу в глаза, произнёс ритуальные фразы.
– Я, Филипп Купцов, силой и властью, данными мне свыше, обрекаю тебя на жизнь. А также на скитания, нестарение и бессмертие. Я, Вечный жид-36, с сей минуты и вплоть до дня искупления нарекаю тебя своим преемником. Вечным жидом-37.
1946-й. Берёзово, Витебская область
– …на жизнь. А также на скитания, нестарение и бессмертие. Я, Вечный жид-35, с сей минуты и вплоть до дня искупления нарекаю тебя своим преемником. Вечным жидом-36. Встань…
– Стой! – крикнул с земли Сёмка Перель. – Прекрати, ты ошибся!
Вечный жид-35 осёкся на полуслове, повернул голову.
– Ты ошибся! – заорал Сёмка ему в лицо. – Ты пришёл не за тем человеком. Еврей – я, ты понял, я, а не он!
Тифлисский душитель криво усмехнулся, затем сказал негромко:
– Вечный жид – не национальность, не должность, не род занятий и не состояние души. Вечный жид – это наказание. То, на которое Сын Божий обрек самых жестокосердных из нас, таких, как я и он.
Вечный жид-35 кивнул на берёзовского душегуба, повернулся к нему и продолжил:
– Встань и иди.
Купцов поднялся, переступил с ноги на ногу и, скособочившись, поковылял в лес.
Сёмка Перель, цепляясь за землю, заставил себя встать на колени. Затем медленно, в три приёма, на ноги. Его шатало, спина удаляющегося Купцова маячила перед глазами, расплывалась в утреннем туманном мареве.
– Убей меня, – попросил Мгеладзе, глядя на Сёмку снизу вверх. – Пожалуйста, я не сумею наложить на себя руки. Я чудовищно, смертельно устал.
Сёмка попятился. Споткнулся о лесную корягу, едва не упал. Развернулся, сделал шаг, другой и, не разбирая дороги, побежал от бывшего Вечного жида прочь.
2015-й. Сан-Квентин, Калифорния, США
– Встань и иди, – произнёс я.
Эти слова Сын Божий сказал первому из нас, Вечному жиду-1, Агасферу, ремесленнику из Йерушалайма.
Лет через пятьдесят, семьдесят, а может быть, через сто Джозеф Перкинс скажет эти слова своему преемнику, Вечному жиду-38.
Я уселся на тюремную койку и закрыл глаза. Семьдесят лет скитаний, бесконечных и беспрерывных. Сначала я ненавидел себя и то, что приходилось делать против своего естества. Потом презирал. А потом стал уговаривать себя, что мне безразлично. Я осознавал, что уговариваю. Безразлично не было. Было чувство, свойственное должнику, который платит. По счетам.
Я уселся на тюремную койку и закрыл глаза. Семьдесят лет скитаний, бесконечных и беспрерывных. Сначала я ненавидел себя и то, что приходилось делать против своего естества. Потом презирал. А потом стал уговаривать себя, что мне безразлично. Я осознавал, что уговариваю. Безразлично не было. Было чувство, свойственное должнику, который платит. По счетам.
Я, наконец, рассчитался. Возможно, завтра я найду способ расстаться с жизнью, а теперь спать, спать… Я чудовищно, смертельно устал.
Юлий Буркин Реквием на барабане Рассказ
1
Когда Заяц постучался ко мне в Skype, я, потягивая из банки «Карлсберг», как раз пялился в монитор. Шла прямая трансляция. По телевизору такого не увидишь. Толпа скандировала: «Мутин – путный! Мутин – путный!..» А окружившие площадь по периметру рашисты колотили в барабаны и пытались перекричать митингующих собственной неприхотливой речевкой: «Мутин, Хорьков, Россия! Мутин, Хорьков, Россия!»
«А чего вы хотели, – злорадно думал я, внимательно вглядываясь в лица рашистов, выхватываемые из полутьмы трясущейся камерой, – надо было думать, когда выбирали президента с такой фамилией. Как будто нет в русских лесах зверя посимпатичнее. Только не надо мне говорить, что не фамилия красит человека, а наоборот. Кто его тогда знал, этого «человека»? Он ведь как чёрт из табакерки выскочил… А вот, например, заяц – очень положительный и миролюбивый зверь. Почему не выбрали какого-нибудь Зайцева?»
Вот тут-то, легок на помине, и постучался ко мне мой знакомец Заяц.
– Привет! – заорал он, проявившись в уголке экрана. То, что он пребывает в нездоровом возбуждении, было видно невооруженным взглядом. Прямо таки дикий заяц-напрягаец. – Смотришь?!
Дело тут не в том, что он какой-то уж сильно догадливый, просто я не убрал звук.
– Привет, – кивнул я благодушно. – Смотрю, конечно.
– Это хорошо, что смотришь! Значит, не митингуешь! – воскликнул он.
– Я что, белены объелся? – пожал я плечами. (Алина меня не слышит…)
– Это хорошо, что не объелся! – отозвался Заяц. – Будет от нас с Дятлом сюрприз этим рашистам тупорылым! Так что сиди, не высовывайся…
Сказал и отключился.
Сперва я как-то даже не забеспокоился. Потому что на Алину я был зол. И когда разглядывал рашистские рожи, все как на подбор гладкие, румяные, светящиеся великой идеей, я даже себе не признавался в том, что выискиваю среди них именно ее лицо. А зол был оттого, что сегодня она должна была повести меня на свой отчетный концерт, а вместо этого орала где-то там охрипшим на морозе голосом про Мутина и Хорькова. Очень умно.
Я уже летом, когда она отправилась в этот свой «лагерь российской патриотической молодежи», почувствовал, что что-то не так. Но стоило мне только заикнуться, как она наехала на меня в полный рост:
– Ты, Толстый, – аполитичный и инфантильный человек. Ты не ходишь на выборы и даже не смотришь новости. Но тебе это простительно, ты видел слишком много разных режимов и разочаровался, как все старшее поколение.
Я аж поперхнулся, когда она про «старшее поколение» сказала. Вообще-то у нас разница – шесть лет, и что-то я не слышал, чтобы она на меня жаловалась в постели… Но она моей оторопи не заметила и продолжала:
– Это ведь, Толстый, как в любви: можно встретить сотню партнеров и разочароваться. Но на самом-то деле твой один-единственный, настоящий, где-то есть. Просто не повезло. И трудно в это поверить после всех неудач. Вот ты, Толстый, – мой единственный… (Это она сказала явно для того, чтобы я не перебивал.) Мне с тобой повезло. И с Мутиным нашему народу повезло. Только не весь он еще это понял, потому что разочарован. Как ты. Слишком часто обжигался, вот и мне не веришь.
Такое изящное у нее тогда получилось политико-матримониальное переплетение, что мне пришлось молчать в тряпочку. Потому что, начни я с ней спорить насчет Мутина, спор неминуемо переместился бы в область наших личных взаимоотношений и вышел бы на давно витавший в воздухе вопрос: почему это мы так замечательно встречаемся уже два года, а в загс не собираемся? «Нет уж, – решил я, – пусть лучше едет…»
Все это у меня сейчас мигом промелькнуло в голове, а последним вагончиком паровозика оказалась обкуренная физиономия зайцевского друга – Зомбодятла. Вообще-то у него двойное прозвище – до обкурки он просто Дятел, а вот после добавляется приставка. И увидел я мысленным взором, как он у себя в подвале, на верстаке между этажерками-парничками что-то химичит, приговаривая: «А это не для сегодня. Это для послезавтра. Сегодня им только трава да грибы нужны, а вот послезавтра пластид понадобится. А у кого он есть? Только у Дятла. Дорого, но есть…»
Блин… Я торкнулся к Зайцу в Skype, но в сети его уже не было, и он не отозвался. Я набрал его мобильный, потом Дятла, но и тот и другой были недоступны. Я бросился в прихожую и стал судорожно натягивать куртку, а фантазия уже рисовала передо мной любимые руки… Без туловища… Любимые ноги… С ошметками джинсов на месте колен…
«Ты слишком впечатлительный», – сказала она мне как-то, вспомнил я, запрыгивая в лифт. А я ей тогда ответил: «Это же беда, Алина, что я, простой системный администратор, более впечатлительный, чем ты, альтистка, будущая звезда Венской оперы…» «Карнеги Холла, – поправила она меня. – В опере звездами становятся только вокалисты, а я не собираюсь быть аккомпаниатором».
Чего-чего, а апломба у нее хватает. Мне бы ее уверенность в себе. А теперь еще и в правильности пути, начертанном великим фюрером. Даже двумя.
…Тачка остановилась, водила открыл дверцу и, мотнув головой, спросил:
– Туда? На митинг?
То есть, туда сейчас ехали все. Пробормотав скупое «да», я втиснулся на сидение, но потом не удержался и спросил:
– А вы не одобряете? Вы считаете, что у нас все в порядке?
– Я считаю, что работать надо, – отозвался он. – И еще, я считаю, что не надо лезть туда, где люди, как селедки в бочке напиханы. Знаешь, как такие бочки биндюжники называют? «Братские могилы».
Бли-ин…
До самой площади мы ехали молча. Сперва в тишине, потом он врубил какой-то говношансон.
2
Вот она, площадь. Живьем все выглядит одновременно и масштабнее, чем на экране, и несерьезнее. Масштабнее, потому, что в трансляции несметную толпу народа показывали то вплотную, по два-три человека, то с крыши какой-то высотки, с которой площадь просматривалась как на ладони и даже не всю эту ладонь занимала. А вблизи казалось, что перед тобой колышется море.
Несерьезнее – потому что вся эта уйма людей стояла и тупо ничего не делала. Тогда в чем смысл всего этого сборища? Может, кто-то где-то толкает речь, но там, где был я, ничего такого не происходило… Только стоял в воздухе неразборчивый гул от смешавшихся противомутинских и промутинских речевок. И странно смотрится такое скопление полиции, если она никого не разгоняет, никого не трогает. Мол, мели, Емеля…
Права Алина, я совершенно аполитичный тип и многого не понимаю. Например, что такое «санкционированный митинг»… Кем санкционированный? Теми, против кого митингуют? Тогда что это за протест, если он контролируется?.. Но я сейчас не затем сюда приехал, чтобы рефлектировать. Я здесь затем, чтобы увести отсюда Алину.
Протолкнувшись к рашистскому периметру, я пошел вдоль него. Но не так-то это было просто. Все-таки где-то впереди, похоже, что-то происходило, и толпа уплотнялась, а я лез через нее чересчур поспешно и боялся пропустить Алину, потому, когда меня слегка затягивало внутрь, я опять выбирался к краю и на пару шагов возвращался.
Я был почти уверен, что ничего Заяц с Дятлом не устроят, что все это так, понты и болтовня. Но вдруг?! Разве я мог рисковать? А если все-таки устроят? Они же больные на голову. Они ведь ни за белых, ни за красных, им лишь бы движуха была. А движуха будет, ох какая будет движуха, если тут что рванет.
Страшен даже не столько сам взрыв, а то, как начнет метаться толпа, давя и убивая. И если у кого-то есть оружие, то оно пойдет в ход. В том числе и ментовское… Предупредить полицию? Что это изменит? Может только спровоцировать панику…
Я все продирался и протискивался, меня толкали и обкладывали матом со всех сторон, хотя в целом настроение у людей было почти праздничное. Кто то легонько ударил меня по голове плакатом «Щуров, прокати на карусели», а я все высматривал и приглядывался, и сквозь дробь барабанов мне уже слышны стали обрывки фраз какого-то оратора – «…они должны понять, что мы – не сетевые хомячки…», «…не забудем, не простим…», «…осетрина бывает только первой свежести…», «…мы не гайки, нас не завинтишь…», – когда я увидел в просвет сперва ее руки с палочками и сразу узнал эти длинные, белые пальцы с ногтями без маникюра, а потом уже и ее саму. И полез вперед еще энергичнее…
И тут меня схватили под белы рученьки двое здоровенных бугаев с повязками «дружинник», и один из них рявкнул мне прямо в ухо: