— Да, брат, была у меня тогда и вторая причина не спешить домой, — с печальным вздохом промолвил Пересвет. — Когда дружина Корибута Ольгердовича стояла в Вильно перед выступлением в Пруссию, тогда случай свел меня с челядинкой Маленой в стенах Ольгердова терема. Не стану скрывать, сильно я увлекся Маленой, а она — мной. Так получилось, что Малена и подруга ее примкнули в том походе к литовскому войску. Мы с Маленой и в военном стане ухитрялись тайком встречаться.
— Я всегда говорил, что ты по женским юбкам ходок первейший! — не удержавшись, вставил Ослябя. — И Чеслава для тебя была просто очередная забава.
— Ладно, чего уж теперь прошлое ворошить, брат, — проворчал Пересвет. — Все едино, ни Чеслава, ни Гертруда, ни Малена судьбу свою со мной так и не связали. Чеслава за другого замуж вышла. Гертруда погибла от тевтонских стрел. Малена скончалась при родах. Выбравшись из Пруссии, я долго искал Малену, но все было без толку. Однажды я столкнулся с Росаной, подругой Малены. От нее-то я и узнал, что Малена забеременела от меня, но разродиться не смогла. — Пересвет тяжело вздохнул. — Получается, повинен я в смерти и Гертруды, и Малены.
— А я думаю, брат, что не повинен ты в этих смертях, — сказал Ослябя. — С провидением не поспоришь, всякому человеку своя смерть на роду написана. Ты даже не повинен в смерти тех тевтонцев, кои пали от твоего меча. Ты же не сонными их убивал, а в схватке, головой своей рискуя. В сече всегда так: либо ты, либо тебя.
Пересвет поинтересовался у Осляби, в каком монастыре он несет крест свой и за какой надобностью прибыл на московский торг.
— Я еще не монах, а послушник, — промолвил Ослябя. — Прежде чем принять монашеский постриг, всякому послушнику грехи замолить надо, плоть и душу очистить от суеты мирской. Ты же знаешь, брат, грехов на мне много. А живу я далече от Москвы, в обители Сергия Радонежского, это в шестидесяти верстах отсюда. Монастырь наш невелик, и стоит он на холме при слиянии рек Кончуры и Вондюги. Вокруг монастыря стеной стоят леса дремучие. Одно слово — дикий край.
— Слышал я про Сергия Радонежского, — заметил Пересвет с неким оттенком почтения в голосе. — Люди сказывают, к нему отовсюду паломники идут: кто за советом, кто за утешением… Идут даже в такую глухомань. Сам митрополит Алексий, говорят, ни одного большого дела не начинает, не посовещавшись с Сергием Радонежским. Поразил ты меня, брат, своим монашеским облачением. Однако ж я втройне поражен тем, что ты нашел пристанище у самого святого игумена на Руси.
Ослябя поведал Пересвету, что он прибыл в Андроников монастырь, выросший сравнительно недавно на реке Яузе близ Москвы.
— В Андрониковом монастыре монахи священные книги переписывают с греческого языка на русский, кое-какие из этих книг я должен доставить в нашу лесную обитель, — молвил Ослябя. — Кроме того, мне было велено купить на торжище два серпа, три топора, гвоздей и дверных петель. У нас ведь там работы невпроворот с утра до вечера. Слуг в монастыре нет, монахи и послушники сами себе и пекари, и плотники, и портные, и сапожники…
— Так вот что за железо в мешке у тебя гремит, — усмехнулся Пересвет, кивнув на кожаную котомку, лежащую на скамье рядом с Ослябей.
— Все покупки я уже сделал, теперь пойду в Андроников монастырь, надо бы успеть к вечерней молитве, — продолжил Ослябя, допив квас в своей кружке. — Завтра поутру ждет меня дорога домой.
— Ты что же, брат, обитель Сергия называешь домом? — удивился Пересвет, пронзив Ослябю внимательным взглядом. — А про свой отчий дом в Брянске ты уже не вспоминаешь? Одобряют ли твои родители то, что ты в схимники подался?
— Конечно, не одобряют, — со вздохом признался Ослябя, — но я иного и не ожидал от них.
— Когда же мы теперь еще увидимся, брат? — спросил Пересвет, не скрывая своего огорчения от столь короткой встречи с Ослябей. — Жалею я, что разлучились мы с тобой на столь долгий срок. Друзей у меня за это время не прибавилось, даже наоборот. Теперь вот и родня моя со мной в раздоре из-за негодяя Будивида. Гонит меня судьба, как мякину по ветру, брат. Нету у меня ни надежного пристанища, ни верной жены, ни цели в жизни. Подскажи, брат, что мне делать?
Ослябя помолчал, словно размышляя, стоит ли говорить такое Пересвету, потом произнес:
— Коль ты на перепутье, брат, значит, пришла пора менять что-то в твоей жизни, в душе твоей. Когда в гору идешь — лишь гору и видишь. Человек среди людей — не капля в реке. Он родник, в реке рассеянный. Токмо не все люди осознают это. Вот ты полагаешь, брат, что твой удел — это ратный труд. Ты достаточно потрудился на этом поприще, испытал боль, ярость, гнев, усталость, жару и холод. Физически ты окреп, но окреп ли ты душой? — Ослябя встал из-за стола. — Подумай над этим, брат.
Видя, что Ослябя собрался уходить, Пересвет тоже вскочил, чтобы проводить его до городских ворот, чтобы хоть еще немного побеседовать с ним. Пересвет видел, что Ослябя уже не тот, каким он был два года тому назад. Ослябя словно пропитался спокойствием и житейской мудростью, задай ему какой-нибудь каверзный вопрос о смысле жизни или о познании души, он и тогда не растеряется — даст ответ.
«Это общение с такими людьми, как Сергий Радонежский, переродило Ослябю, в корне изменило весь строй его мыслей, — размышлял Пересвет, расставшись с другом у Тверских ворот и возвращаясь на постоялый двор. — Я, как ладья, без руля и паруса мотаюсь по жизни, служа князьям и собственной гордыне. Чего я добиваюсь? К чему стремлюсь? Ослябя прав, ныне я на перепутье. Мне нужно выбрать, с кем быть и по какой дороге двигаться. Ведь сказано в Священном Писании: жизнь коротка, а наш путь бесконечен».
* * *На другое утро Пересвет верхом на коне примчался к Андроникову монастырю. Привратник впустил его в обитель, узнав, что он земляк и друг послушника Осляби.
Ослябя вышел из своей кельи на монастырский двор, кутаясь в черный плащ на пронизывающем ноябрьском ветру.
— Что-то ты раненько поднялся, друже, — обратился он к Пересвету после обмена приветствиями. — Договорились же встретиться у Тверских ворот за два часа до полудня.
— Я всю ночь не спал и думал над твоими словами, брат, — волнуясь, заговорил Пересвет. — Я принял решение пойти в монахи, как и ты. Возьми меня с собой в обитель Сергия Радонежского.
Ослябя улыбнулся и обнял Пересвета.
— Идем, друже, — сказал он, — потрапезничаешь с нами, чернецами. Твой выбор я одобряю. Токмо в будущем помни, брат, что это был твой выбор.
В монастырской трапезной два десятка монахов и послушников с безмолвной невозмутимостью встретили появление Пересвета, облаченного в воинский наряд, с мечом у пояса. Сидящие за длинным столом чернецы потеснились, уступив место на скамье Ослябе и Пересвету. Им подали глиняные тарелки с просяной кашей без масла и по куску ржаного хлеба.
Окон в трапезной не было. Пламя свечей, стоящих в ряд на столе, озаряло большое помещение с дощатым полом и дубовыми перекрытиями желтым колеблющимся светом. На бревенчатых стенах, гладко отесанных топором, двигались темные тени от сидящих за столом людей.
Приглядываясь к чернецам, Пересвет увидел среди них и мужчин средних лет, и стариков, и юных отроков. Длинные волосы и грубые черные одежды придавали этому молчаливому собранию несколько мрачный вид.
Пересвет не столько ел, сколько давился этой непривычной для него пищей.
— Привыкай, брат, — шепнул ему Ослябя. — В обители у Сергия Радонежского стол не богаче этого.
После завтрака Ослябя привел Пересвета в свою келью, где он гостевал, и показал ему две объемные книги в кожаном переплете с медными застежками. Одна из книг была «Напрестольное Евангелие», другая — «Жития Святых».
— Может, когда-нибудь в эту книгу впишут и жизнеописание Сергия Радонежского, — заметил Пересвет, постучав пальцем по кожаной обложке книги.
— Думаю, что потомки оценят подвижнический подвиг игумена Сергия, — сказал Ослябя, — ибо мечом земли покоряют, а словом — сердца.
Ослябя вывел лошадь из монастырской конюшни, навьючив на нее свои мешки с поклажей.
— Это хорошо, что ты верхом на коне к отцу Сергию приедешь, — проговорил он Пересвету, — а то в нашей лесной обители большая нехватка в лошадях. До Москвы и Переяславля-Залесского путь не близкий, пешком не набегаешься.
Монах-привратник, сидя на скамейке у ворот, вел беседу со странствующим иноком Феогностом, который на зиму обычно поселялся в стенах какого-нибудь монастыря. Феогност слыл человеком вещим и прозорливым, поэтому привратник, задавая ему вопросы, ловил каждое его слово.
Увидев Ослябю и Пересвета, направляющихся к распахнутым воротам и ведущих коней в поводу, привратник обратился к Феогносту, кутаясь в ветхую шубейку:
— Скажи мне, друже, что гонит людей в дорогу? Не всегда ведь люди отправляются в путь, выполняя чье-то повеление или спасаясь от опасности.
Беззубый морщинистый Феогност, с седыми космами, свисающими из-под черного капюшона, кашлянул и ответил:
— Человека гонит в дорогу мечта или беда. Или леший его знает что — ноги должны ходить, а глаза видеть.
— А что ты можешь поведать, мудрец, про этих двух молодцев? — кивнул привратник на Ослябю и Пересвета. — Какова их ожидает судьба?
Феогност с прищуром оглядел двух друзей, поглаживая свою куцую бородку, потом изрек:
— Погибнут они оба в битве, но добудут себе вечную славу. Многих наших князей и бояр после их смерти потомки забудут, а этих двоих молодцев на Руси не забудут никогда!
Проходя в створ ворот мимо привратника и старика Феогноста, Ослябя и Пересвет услышали их разговор.
— Слыхал, брат, что нас в будущем ожидает? — усмехнулся Пересвет, взглянув на Ослябю. — Выходит, что от судьбы не уйдешь!
— Нашел, кому верить! — отозвался Ослябя. — Этот Феогност языком чешет, как метлой метет. Таких пророков на Руси по дюжине в каждом княжестве.
Часть III
Глава первая Сергий Радонежский
— Такой лепший молодец и подался в монахи. Зачем? — В темно-синих девичьих глазах светилось искреннее недоумение. — Я полагала, что в монастырь идут люди старые и увечные, либо те, на ком кровь невинных.
Пересвет отряхнул ладони и уселся на мешок с житом, который он по просьбе этой миловидной челядинки вынес из кладовой и принес на плече в теремную мукомольню.
— Как тебя звать, прелестница? — спросил Пересвет, сняв с головы черный монашеский клобук.
— Шугой родители нарекли, — ответила девушка, отступив на шаг и прислонившись спиной к дубовому столбу, подпиравшему потолочную балку. Она не скрывала того, что этот статный молодой инок ей очень нравится.
— Какое чудное имя! — удивился Пересвет. — Почто же так тебя назвали, милая?
— Крикливая я была в детстве, — с улыбкой пояснила челядинка, — надоедала отцу с матерью своим плачем, вот они так-то меня и прозвали. У меня есть старший брат, так его зовут Неупокой. Он в малолетстве тоже был шибко плаксив.
— А-а, — понимающе протянул Пересвет, кивая головой. — А меня вот нарекли Пересветом. Будем знакомы, красавица.
— Понятно, почему тебя так назвали, — с той же приветливой улыбкой заметила Шуга, легким движением руки коснувшись длинных, почти белокурых волос Пересвета.
— Твоя правда, милая, — усмехнулся Пересвет, тряхнув густой шевелюрой. — Отпираться не стану. По сравнению с братом и сестрой я был самый светловолосый.
— Где же ныне твои родичи, молодец? — поинтересовалась Шуга.
— В Брянске, — ответил Пересвет.
— Далече отсель, — проговорила Шуга, присев на березовую колоду.
На ней было длинное платье из неотбеленного толстого сукна, на плечи была наброшена заячья шубейка до колен. В ее темно-русой толстой косе, переброшенной на грудь, искрились снежинки. Это порывом ветра сбросило с крыши амбара налет из пушистого недавно выпавшего снега прямо на головы Шуге и Пересвету, когда они пересекали теремной двор.
— Не ты первая задаешь мне такой вопрос, милая, — с тихим вздохом промолвил Пересвет. — Не ты первая. Не скрою, в первый год жизни в монастыре мне было неловко перед прочими иноками, согбенными годами и немощами. Но потом я освоился и уже не терзался мыслями о том, что, быть может, занимаю чужое место в обители, что мне более пристало жить в миру, а не в общине отшельников. С усмирением плоти приходит и возвышенность мысли, это и есть внутреннее очищение.
— Что же толкнуло тебя променять мирскую жизнь на монастырское затворничество? — спросила Шуга, пытливо вглядываясь в лицо Пересвета.
Бледный свет короткого зимнего дня, просачиваясь сквозь толстое зеленоватое стекло, вставленное в небольшие узкие окна, с трудом рассеивал сумрак, висевший в просторном помещении, пропахшем пылью, мукой и грубой мешковиной.
Пересвет отбросил со лба длинную светлую прядь, задумчиво погладил пальцами свою короткую золотистую бородку, которая добавляла ему мужественности, но не могла скрыть его цветущий возраст.
— В двух словах на сей вопрос мне не ответить, а толковать об этом долго тут как-то неуместно. — Пересвет, словно извиняясь, обвел рукой вокруг себя. — Давай-ка лучше зерно молоть, милая. Где тут у вас ручные жернова?
— Вон за той перегородкой, — Шуга кивком головы указала на дощатую стенку, делившую помещение на две части, — там же находятся лари для муки. Неси мешок туда, а я за светильником схожу. Окон в том закутке нет.
Жернова у ручной мельницы были тяжелы и громоздки, однако плечистый Пересвет вращал верхний жернов с помощью деревянной ручки без особых усилий. Шуга только успевала подсыпать зерно в специальное отверстие, расположенное в центре круглого верхнего жернова, из другого отверстия в нижнем жернове тонкой струйкой сыпалась мука в подставленный плетеный короб. Жернова были установлены на прочной дубовой раме с четырьмя массивными ножками. Единственным неудобством для Пересвета было то, что ему приходилось при его высоком росте работать в полусогнутом положении. Подставка для этих жерновов была явно рассчитана для малорослых людей.
Пересвет успевал не только вращать жернов, но и вести беседу с челядинкой Шугой. После долгой затворнической жизни в монастыре, затерянном в лесу в соседстве с мужами-иноками, лишенными всяческих мирских радостей, и в том числе женского общества, эта юная разговорчивая служанка пробудила в Пересвете ту подзабытую трепетную радость, все оттенки которой были когда-то ему хорошо знакомы. Это греховное влечение к женщине, строго осуждаемое монастырским уставом, неукротимо и властно затягивало Пересвета в свои сладостные сети. Пересвет был подобен голодному человеку, дорвавшемуся до желанной пищи. Его очаровывали все линии фигуры челядинки, каждое ее движение, каждая улыбка. Даже звук ее голоса был как-то по-особенному приятен Пересвету. Он чувствовал в себе необыкновенный прилив сил от одного присутствия Шуги рядом с ним.
Незаметно разглядывая Шугу, Пересвет спросил у нее, почему ее глаза имеют такой явный восточный разрез.
— Бабку мою изнасиловал баскак-татарин, когда ей было восемнадцать лет, — нимало не смутившись, промолвила Шуга. — По этой причине моя мать родилась с татарскими скулами и очами. От матери это татарское «наследство» передалось мне и моему брату. Город наш и вся округа близ Плещеева озера в прошлом не раз подвергались набегам ордынцев.
Пересвет сочувственно покачал головой. Ему было ведомо от монастырских старцев о тех трудных временах, когда Москва еще не вошла в силу и Северо-Восточную Русь раздирали межкняжеские распри. Князья грызлись за право обладать ярлыком на Владимирское великое княжение. Ярлык выдавали ордынские ханы, выказывая предпочтение тем из русских князей, кто ниже всех кланялся и за кем не было большой силы. Князей, стремившихся к большей самостоятельности, Орда наказывала опустошительными вторжениями. Из всех городов Владимиро-Суздальской земли Переяславль-Залесский был, пожалуй, самым многострадальным. Здешнее население несколько раз поднималось на восстание против татарского ига.
— Ныне, хвала Господу, татары не тревожат набегами Залесскую Русь, — сказал Пересвет, — вот уже лет тридцать не тревожат.
— Это верно, — заметила Шуга, — однако татарскую напасть сменила литовская. Три года тому назад литовцы во главе с князем Кейстутом едва не разорили Переяславль. Ох и натерпелись мы страху тогда! Литовцы посад сожгли, все ближние деревни выжгли, несколько дней дым стлался над озером и градом. Много народу литовцы в полон угнали.
Об этой беде Пересвету тоже было известно. Желая отвлечь свою собеседницу от невеселых мыслей, он завел речь о том, что ныне в Переяславле-Залесском собрались многие князья, дабы обсудить и решить, как им сообща бороться с Ордой и как обезопасить свои границы от литовских вторжений.
— Дмитрий Иванович, князь московский, говорят, прекратил отсылать дань в Орду, — молвил Пересвет. — По слухам, в Орде идет замятня за замятней, татарские ханы дерутся друг с другом из-за трона. Коль так и дальше пойдет, то Орда сама скоро развалится, как трухлявый пень.
Шуга поинтересовалась у Пересвета, что это за старик-священник, пришедший пешком в Переяславль-Залесский, которому собравшиеся здесь князья оказывают такое почтение. Спутниками этого седобородого священника были Пересвет и еще один инок, тоже молодой и статный.
— Ты разве не слыхала про игумена Сергия Радонежского? — Пересвет взглянул на Шугу, перестав вращать жернов. — Вот это он и есть.