Со вторника по пятницу, с десяти утра до часу дня, они репетировали. В субботу к ним пришел Берт, главный режиссер программы, невозмутимый, скучный тип, который поставил множество скетчей для «Дома комедии» и, похоже, исчерпал свой запас идей. После унылой беседы состоялся предварительный прогон, затянувшийся до конца рабочего дня; Тони с Биллом беспомощно наблюдали, как Берт указывает, кому куда встать, и вытягивает все драгоценные жизненные соки из их сценария. А в воскресенье предстояло главное: с утра – генеральная репетиция и вечером – технический прогон на публике.
Насчет Софи никаких сомнений не было – для них просто не осталось места. Назубок выучив роль, она заставляла зрителей смеяться на каждом «спасибо», «пожалуйста» и даже на паузах. Ее восприимчивость подкупила Клайва, и тот решил (хотя бы на время), что работа делается не впустую.
А сценарий – изначально хилый, вторичный, а местами даже позорный – сделался настоящей гордостью Тони и Билла. Софи тычками, причем весьма ощутимыми, гнала их вверх, пока они не достигли того уровня, к которому всегда стремились, даже когда еще толком не знали своих возможностей. В первоначальном варианте второй версии Джим встречался с приятелем в пабе, где работала Барбара; по мере того как между Джимом и Барбарой нарастало взаимное притяжение и в то же время искрометное соперничество, этого приятеля оттирали в сторону. На репетициях роль Боба исполнял – кстати, с полной отдачей – Уоррен Грэм из «Нелепого отряда», но уже тогда стало ясно, что каждая секунда, не заполненная диалогом Джима и Барбары, – это утраченная возможность. Тогда роль Боба из сценария вырезали и решили, что Джим, вознамерившись убить полчаса свободного времени, сам познакомится с Барбарой. Он захочет спокойно посидеть с вечерней газетой за пинтой пива, но вместо этого всерьез и надолго потеряет голову.
Такого ураганного скетча никто из участников не помнил: Клайв и Софи в каждой реплике фонтанировали юмором. В окончательной версии сценария оказалось сорок страниц – на десять страниц больше, чем в стандартной получасовой комедии. Пролистав текст, режиссер Берт велел Тони и Биллу его сократить. Сценаристы стали убеждать, что много не мало, но он не верил, пока это не доказали актеры. Действие, стремительное, веселое и правдоподобное, говорило об Англии такие вещи, которых Тони и Билл на Би‑би‑си еще не слышали. Да и отношения между героями пьесы тоже развивались нестандартно, меняясь в мгновение ока от конфликта к флирту и обратно. Все работали с настроением и огоньком, сыпали экспромтами и придумками.
И все прошло бы как по маслу, не узнай Софи о том, что отец попал в больницу с инфарктом. Эта весть настигла ее в субботу, перед предварительным прогоном: отец двое суток лежал в тяжелом состоянии, но телефона у Софи не было, а воскресные звонки в Блэкпул из ближайшей таксофонной будки совершались теперь только раз в две недели, а то и реже, поэтому Мари написала племяннице по почте.
Прочитав письмо, Софи сразу побежала звонить.
– Ох, Барбара, лапушка, слава богу.
– Как у него дела?
– Ничего хорошего.
Софи пришла в панику, но не только от страха за отца. Господи, умоляю, только не сегодня, проносилось у нее в голове. И не завтра. Пожалуйста, не сегодня и не завтра. А уж в понедельник сделаю все, что потребуется.
– Что говорят врачи?
– В данный момент состояние стабильное, но они опасаются повторного инфаркта.
– Он разговаривает?
– Нет, вот уже двое суток спит. Я изучила расписание поездов – просто чтобы хоть немного отвлечься. Можешь приехать двенадцатичасовым, тогда в больницу как раз успеешь к вечернему посещению.
– Хорошо.
– Деньги на билет у тебя есть?
Софи замешкалась. Если бы денег у нее не было, Мари вряд ли успела бы ей помочь, поскольку их разговор происходил в субботу.
– Есть, – помолчав, ответила она.
– Вот и хорошо, – сказала Мари. – Я пришлю Джека тебя встретить.
Наверно, представится другой шанс. Наверно, ей простят срыв записи, до которой оставались одни сутки; замену ей найти не успеют, так что придется, видимо, менять график. А может, и нет.
– У меня не получится приехать, Мари.
В трубке раздавались только короткие гудки, напоминающие, что нужно опустить еще монету.
– Алло?
– Я слушаю, – сказала Мари. – У тебя не получится приехать домой?
– Не получится.
Паника отступила.
– Это почему же?
– Приехать смогу только в понедельник. Тогда и расскажу.
– А вдруг он до понедельника не доживет?
Такой довод, по мнению Софи, не был решающим. Но Мари, похоже, отказывалась это понимать. Софи страшилась потерять отца. Это была бы тяжелая утрата. Отцу она обязана… пусть не всем – кое-чего ей пришлось добиваться самой, – но достаточно многим.
Если же выбор стоит между кратким прощанием и новой жизнью, то это даже и выбором нельзя считать.
– Я подведу множество народу.
– В субботу «Дерри энд Томс» открыт только до обеда, я же знаю. Тебе на работу в понедельник.
– Не в этом дело. Я там больше не работаю.
В трубке опять запикало.
– Тетя Мари, у меня мелочь закончилась. В понедельник увидимся у папы в больнице.
Мари ухитрилась бросить трубку за долю секунды до разъединения. Паника Софи сменилась то ли дурнотой, то ли острой тоской – каким-то промежуточным ощущением. Она всегда подозревала, что, получив шанс сняться в телеспектакле, не помчится даже к отцовскому смертному одру, но надеялась, что этот факт вскроется не так скоро и резко.
С каждым днем состав съемочной группы увеличивался. Софи восторженно наблюдала, как бутафоры, декораторы, редакторы и осветители воплощают замысел пьесы, но к восторгу примешивалась легкая грусть: текст больше не принадлежал им пятерым. В студии она едва успевала уворачиваться от совершенно незнакомых людей, которые появились только на нынешнем этапе и не проявляли особой заинтересованности (по сравнению с ней уж точно) в успехе дела. Для них это была просто работа; когда костюмерша закатывала глаза, а плотник матерился, Софи хотелось вернуться в церковный зал собраний – туда, где проходили первые репетиции, где ее окружали только знакомые лица. Ей было неприятно, что кому-то видится здесь сплошная рутина. Притом что Софи мечтала о съемках на телевидении, она бы охотно порепетировала еще два-три года.
В коридоре, возле гримерок, Тони, Билл и Деннис обсуждали название.
– Тони, к сожалению, отстаивает «Женаты и счастливы», – сказал Деннис.
– Не «Женаты и счастливы?»? – уточнил Тони.
– Ну? – не понял Деннис. – Я так и сказал.
– Ничего подобного, – вмешался Билл. – Ты сказал «Женаты и счастливы». Вместо «Женаты и счастливы? Под Знаком Вопроса, хо‑хо‑хо».
– Сам же знаешь, знак вопроса убрали, – отозвался Деннис. – Паразит, вот ты кто.
– Никогда не вредно напомнить тебе о былых преступлениях, – сказал Билл.
– При чем тут «Женаты и счастливы», – вклинился Тони, – если они еще не женаты? Нет, понятно, если мы вытянем на сериал, то они поженятся в самом начале, но у нас-то он еще только западает на нее в пабе и полчаса убалтывает. Это в первоначальном варианте они у нас были женаты.
– Верно, – подтвердил Билл. – Мы только при одном условии сможем оставить название «Женаты и счастливы»: если старина Слоун даст гарантию, что после «Дома комедии» закажет нам сериал. А если у нас одноразовый скетч, такое название будет звучать странновато.
– А вот и она, – заметил Тони. – Может, предложишь нам подходящее название?
– «Барбара», – выпалила Софи.
К ее смущению, Деннис призадумался (или сделал вид).
– Хммм, – протянул он. – Здесь не полностью отражена другая… другая сторона отношений.
– Деннис, она же пошутила, – сказал Билл.
Секунд через двадцать до Денниса дошло, и он благодарно посмеялся:
– Неплохо.
Тони перехватил взгляд Билла. Все они полюбили Софи, но Деннис – больше всех.
– Может, задействуем имена обоих персонажей? – предложил Деннис. – «Барбара и Джим»?
– Уж не вернул ли ты на прежнее место клятый вопросительный знак? – встрепенулся Билл.
– Я просто задал вопрос, – сказал Деннис.
– «Барбара и Джим», – повторил Тони. – «Барбара и Джим».
– Завлекательно, правда? – подхватил Билл. – О чем умалчивает Великая Британская Публика – хит одноразовой комедии. «Ой, умираю – хочу узнать, кто такие Барбара и Джим».
– Представляешь, о чем мы на днях толковали? – обратился Деннис к Софи. – О том, что у нас получается твой бенефис.
– Правда? – изумилась Софи.
– Впрочем, тебе об этом знать не положено, – заметил Тони, многозначительно глядя на Денниса.
– А почему – мой бенефис? – спросила Софи.
– Правда? – изумилась Софи.
– Впрочем, тебе об этом знать не положено, – заметил Тони, многозначительно глядя на Денниса.
– А почему – мой бенефис? – спросила Софи.
– Забудь, – сказал Билл.
– Не попробовать ли нам каким-нибудь способом отразить это в названии? – задумался Деннис.
– Об этом сейчас речь не идет, – напомнил ему Билл. – Тем более в присутствии актеров.
– Почему мой бенефис? – не унималась Софи.
– Вот заладила, – фыркнул Билл. – Да потому, что вот этот кондовый обыватель запал на твою симпатичную мордашку и отдает тебе все коронные реплики.
– Ох, – только и сказала она.
– А то ты сама не заметила.
Она, конечно, заметила, что на репетициях ее часто награждали смехом, но приписывала это своему превосходству над Клайвом, которого смогла переиграть. Ей даже в голову не приходило, что ей просто-напросто дают больше коронных реплик.
– Видимо, это нужно закрепить официально, – не сдавался Деннис. – Я знаю, вы будете смеяться, но у меня возникла новая идея насчет пунктуации.
– Я смеяться не буду, – сказал Билл. – Обещаю.
– «И Джим» нужно взять в скобки. «Барбара (и Джим)». Барбара, скобки открываются, и Джим, скобки закрываются.
Билл заржал.
– Смешно? – с надеждой спросил Деннис.
– Только потому, что Клайв до смерти обидится, – ответил Билл. – Вот это и в самом деле будет умора.
– Эх, – расстроился Деннис, – такого я не предвидел.
– А мы до записи ему не скажем.
– Нет, это нехорошо, – возразил Деннис.
– Выражусь точнее: до записи ничего говорить нельзя. Я его знаю. Он просто не явится.
– А разве так можно? – спросила Софи. – Взять и не явиться?
Ей такое даже в голову не приходило, но тут было над чем поразмыслить.
– Конечно можно, – сказал Билл. – Если не собираешься больше работать на телевидении.
У Софи тут же пропала охота размышлять. Она решила, что ее личные проблемы не должны касаться членов съемочной группы, и пошла переодеваться для генеральной репетиции.
6В день записи Клайв обнаружил, что в гримерную доносятся разговоры публики, стоящей в очереди за стенкой. Заглушить их не было никакой возможности – разве что без умолку петь песни.
– Ладно хоть билеты дармовые, – вещал самый громкий голос, принадлежавший, очевидно, мужчине средних лет.
– А то как же! – вторила ему какая-то женщина. – Нам еще и приплачивать должны! Вы хоть про кого-нибудь из них слыхали?
– Парень-то вроде известный, – вступил другой мужчина. – Клайв, что ли… как там его…
– А где он играл?
– Понятия не имею. Но где-то засветился…
Тут подключилась еще одна женщина:
– На радио была такая постановка – «Нелепый отряд». Вы не слушали?
– Ой, барахло.
– Вам не понравилось?
– Там был капитан какой-то чокнутый, блажил дурацким голосом, под аристократа косил.
– Вот-вот, он самый – Клайв Ричардсон.
– Господи прости. Неужели он?
– Мне показалось, он смешной.
– Ну прямо!
– Нет, в самом деле.
– А голос этот дурацкий, с претензией?
– Это он нарочно. Для юмора.
– Может, хоть сегодня выделываться не станет. Да ладно, полчасика можно и потерпеть.
В дверь гримерной постучали.
– Это я, – сказала Софи. – Ты все это слушаешь?
Клайв открыл.
– Разве у меня есть выбор? Только в Би‑би‑си на такое способны: устроить очередь за стеной гримерки.
– А мне даже интересно.
– Это потому, что на твой счет никто не прохаживается.
Тут, как по заказу, поклонница Клайва вспомнила про Софи:
– Она, говорят, бездарность полная.
– По-моему, дебютантка.
– Нет, что вы. Моя дочь ее в Клактоне{24} видела, в летнем варьете.
Клайв покосился на Софи; та решительно мотнула головой.
– Много о себе понимает. Дочка моя полчаса к ней в очереди за автографом отстояла, а эта нос кверху – и мимо проплыла. На что моей дочери автограф ее сдался – ума не приложу.
– Возможно, на будущее – если эта постановка прогремит, – предположил кто-то из мужчин.
– Ну разве что, да только вряд ли прогремит, – усомнилась женщина. – С этой красавицей.
– А с ним, с красавцем этим, – тем более.
– Они с ней еще наплачутся.
– И с ним тоже.
– Он – еще куда ни шло.
– А я обоих не перевариваю. Ну что ж поделаешь. Хоть чем-то себя потешить.
– Я уже один раз ходила на съемки, – поведала женщина. – Битый час там проторчала: пока все расселись, пока юморист для разогрева байки рассказывал.
– А что за юморист?
– Да как вам сказать. Ни рыба ни мясо. А мнит о себе невесть что.
– Фу ты, – расстроился мужчина, – я уж думаю: не пойти ли домой?
– Ни в коем случае, – сказала женщина. – А вдруг неплохо будет?
Софи надула щеки.
– В коридоре, что ли, постоять? – предложила она.
– Мысль интересная, – ответил Клайв.
– Каждый из нас живет в пузыре, – сказала Софи.
– В каком еще пузыре?
– В красивом, скользком розовом пузыре.
– Будь моя воля, ни за что бы не залез в скользкий розовый пузырь, – сказал Клайв.
– Считай, что цвет можно выбирать по своему вкусу. Казалось бы, мы все сроднились с этой пьесой. Я – безусловно. Том Слоун сроднился с Деннисом. Деннис сроднился с Тони и Биллом. И вдруг бах – все лопнуло. В один миг.
– Пузырям такое свойственно, – заметил Клайв. – По этой причине лучше в них не заселяться.
– Зрители приходят на съемки не из желания тебя поддержать, ты согласен? – продолжала Софи. – Они приходят, чтобы не скучать дома. Или чтобы посмотреть телестудию изнутри.
– Или потому, что записались на билеты полгода назад в надежде увидеть что-нибудь отпадное, – подхватил Клайв. – А им вместо этого подсовывают нас с тобой.
– Мы не так уж плохи.
– Это мы сами так считаем. А они о нас не ведают ни сном ни духом. И теперь себя накачивают. Как-то раз я тоже сидел в публике – когда режиссер отдал роль другому актеру. Я шел с единственной целью: стать свидетелем провала.
– И как – удалось?
– В определенном ракурсе что угодно может показаться провалом.
– Даже успех?
– Особенно успех, бывает и так. Успех пробуждает в людях зависть.
– Я не хочу выбираться во внешний мир, – призналась Софи. – Пусть бы мы остались, где прежде.
– Это же телепередача, – возразил Клайв. – Она принадлежит всему миру.
– Вот черт, – сказала Софи.
В дверь постучал Деннис:
– Как настроение?
Софи скривилась.
– Брось, все будет отлично, – сказал Деннис.
– Почему ты так уверен? – не поняла Софи.
– Да потому, что ты – ненормальная, – ответил он. – Для тебя важнее этого нет ничего на свете. Ты не допустишь ни одного прокола.
Так и вышло. Клайва в студенческие годы закалил постоянный тренинг, когда перед ним ставилась задача уничтожить на сцене друзей, сокурсников, одногодков, но сейчас он столкнулся с чем-то совершенно иным: как только загорелся красный сигнал «запись», Софи атаковала его, словно злая собака, которую долго держали в темном сарае, прежде чем выпустить на свет. Во время репетиций она так и этак примерялась к роли, пытаясь выжать из нее больше, чем задумали Тони с Биллом: гримасничала, затягивала паузы на две-три секунды против ожидаемого, искала акценты и интонации, с помощью которых можно одним простым «спасибо» рассмешить зал или хотя бы приковать к себе внимание. Клайв, уже привыкший к ее энергетике и неуемности, сейчас с изумлением понял, что не может за ней угнаться – она была повсюду: в каждом промежутке, до и после каждой реплики, как его, так и своей. Это притом, что бедняга Берт, как заметил Клайв, совсем потерялся, а значит отчасти потерялись и находки Софи. И все равно у Клайва было такое ощущение, будто он на первых двух минутах футбольного матча пропустил три гола и теперь ему не светила даже ничья – оставалось только продержаться до финального свистка. В любой своей роли он, как правило, выглядел вполне пристойно, но никто и никогда не вынуждал его прыгать выше головы, а коль скоро его не понукали, он плыл по течению. Софи ни под каким видом не позволила бы ему плыть по течению. Может, оно и к лучшему, если здраво рассудить. Правда, сейчас ему приходилось каждую секунду смотреть в оба, прислушиваться, включать ощущения, чтобы ей соответствовать, хотя вначале он думал, что все будет как раз наоборот. Такое напряжение давалось ему нелегко.
По окончании съемки ассистенту режиссера даже не пришлось поднимать над головой табличку «АПЛОДИСМЕНТЫ». Клайв вывел Софи на поклоны. Публика ревела, даже он сам зааплодировал. А куда было деваться?
В понедельник днем Софи сидела у больничной койки отца. Его не одолела смерть и даже не настиг повторный инфаркт. Он бодрствовал и охотно разговаривал. Это был далеко не худший исход, поскольку отец уже сидел, откинувшись на подушки, хотя и с обиженным видом. По другую сторону койки сидела Мари. Обиженной она не выглядела, но хранила кислую, разочарованную мину. Софи принесла отцу купленный в Лондоне виноград, бутылку «люкозада» и сборник военных рассказов под названием «Ты умрешь на рассвете».