– Ну, во-первых, муж сестры вмешался, а он человек в городе не последний. А во-вторых, что у нас на нее, кроме этого пузырька в ее руках? Ничего! В момент, когда покойная носилась с бокалами, Таисия на другом конце комнаты стояла. Ни к бутылкам, ни к бокалам не подходила. Если кто и может попасть под подозрение, так это хозяин дома – он разливал шампанское, муж потерпевшей – он рядом стоял, и сестра нашей подозреваемой, с которой покойная уединялась для разговора. Все эти люди находились в непосредственной близости от покойной и имели доступ к ее бокалу. И есть еще кое-что…
Наталья замолчала и принялась тереть щеки. Так она делала всегда, когда очень уставала, и ей казалось, что кожа на лице начинает отмирать. Просто деревенело все от подбородка до висков, и движущиеся при разговоре губы казались чужими, а не ее.
Неделя выдалась нелегкой. Начальство трепало их, как могло, за убийство Кагоровой, а теперь еще появился труп незадачливого наркомана. Опросили многих из его окружения, ни у кого никаких предположений. Оставалась надежда на мать погибшего, но та все никак не могла прийти в себя. Все время плакала и мотала головой, отказываясь говорить. Врачи посоветовали дать ей немного времени, определив ее в стационар.
Сколько?! День? Два? Неделю?
Да их за этот срок живьем съедят. Все же прекрасно знают, что убийство, не раскрытое по горячим следам, грозит перейти в разряд «висяков», нераскрытых преступлений. Правда, час назад был обнадеживающий звонок из кардиологического отделения, где лежала мать Павлушки. Но Наталья даже верить боялась.
И с отравлением этим… Ну просто хоть бери и сажай всех до тех пор, пока кто-то из них не начнет каяться.
– Что, Наташ? Не томи!
– Я тут попросила Федора Ивановича Малышева провести повторную экспертизу.
– Чего это вдруг?
– Пузырька этого из-под яда, – пояснила Наталья, будто и не слыхала его вопроса. – Имелись у меня подозрения, что, зная, в чьих руках оказался пузырек, эксперт наш немного схалтурил. Там ведь этот Новиков, глаза бы мои его не видели!
Новиков не был новичком в своем деле, он давно работал, но…
Но делал свою работу этот не новичок в своем деле из рук вон плохо. Уже неоднократно из следовательского отдела на стол руководству ложились рапорты с жалобой на нерадивого эксперта, перепутавшего что-то с чем-то. Но тот все равно продолжал работать. Ходили слухи, что у Новикова в покровителях ходил сам окружной прокурор. Может, да, может, нет, но рапортам никто никогда не давал ходу. Следователи потихоньку смирились с таким положением вещей, и если дело того требовало, экспертизу повторяли, на коленях умоляя старенького Федора Ивановича Малышева. Тот уже раз двадцать уходил на пенсию, но всякий раз возвращался, уступая просьбам. Вот кто действительно был богом в своем деле. К нему и обратилась Наталья.
– Что вы, Наташенька! О чем вы говорите?! – замахал поначалу на нее Малышев руками. – На меня тут кое-кто из коллег и так уже косо смотрит. Нехорошо это, обезличка какая-то получается. Поймите!
«Кое-кто» наверняка был Новиков. Тот с большой неохотой позволял повторную экспертизу, считая себя в отделе главным. Ревностно отслеживал результаты, и если они разнились, бросался в яростный спор. Виноватым он, конечно же, считал не кого-нибудь, а Малышева, искренне полагая, что дед его подсиживает.
– Федор Иванович, ну в последний раз! – начала она клянчить потихоньку, чтобы Новиков не слышал. – Понимаете, стоим на месте, никаких сдвигов. Девчонка отказывается, да и нестыковки кое-какие имеются. А тут еще парня убили, который был в той компании. Вот и не знаем, как все это связать. Федор Иванович, миленький, ну пожалуйста!..
– Согласился? – недоверчиво хмыкнул Лесовский.
– А то!
– Меня-то в последний раз послал куда подальше. То есть к Новикову, а там гиблое дело. И что наш Федя? Нашел что-нибудь?
– Нашел, представляешь! – Наталья подперла кулаком подбородок, пробормотав устало: – Только не знаю: радоваться этому или нет.
– Не томи, Наташ! – заныл Лесовский. – И так тошно от всех этих нагоняев, тут ты еще жилы тянешь! Что там?!
– На крышке пластиковой, Иванович говорит, есть след от большого пальца. Не очень четкий, но есть. Федор Иванович сначала даже на Новикова грешил. Мог, говорит, тот изляпать, с него станется. Бывали случаи. Потом проверил, нет, не его палец.
– А чей?!
– Хороший вопрос, Володя, – хмыкнула Наталья. – Этим и займись.
– Но как?!
– Как хочешь! Вызывай всех по очереди, подсовывай им стаканы, авторучки, но отпечатки сними. Только хочу предупредить, – она свела брови. – Делай все предельно осторожно и не оскорбительно, иначе скандала нам не избежать. Сам же говорил, люди все влиятельные. Так что…
– А ты куда?
Он сразу переполошился, заметив, как Наталья начала собирать со стола телефон, авторучку, бумагу в свою сумку.
– А у меня назначена встреча, Володя. Как думаешь, с кем?
– Не стану и пытаться. С кем?
– Позвонила медсестра из больницы, куда в кардиологическое отделение положили мать нашего Паши. Больная немного пришла в себя и хочет поговорить. Причем срочно. Боится, что до суда не доживет. Очень ей плохо. Так что действуй, Володя! А я побежала…
Кардиологическое отделение их областной больницы Наталья знала, как собственную квартиру. Пару лет назад сюда попал Светкин муженек, распсиховавшись на подчиненных, а за компанию и на супругу бессовестную, не ту рубашку ему с утра выгладившую.
У него случился микроинфаркт, и Наталье со Светкой пришлось по очереди таскать ему передачки: горячий бульон, свежие домашние котлетки, блинчики с творогом, окрошку и салаты. Он, видите ли, питаться больничной едой не мог, полуфабрикатов тоже не признавал, капризным в еде был и здоровым, а тут представился случай вполне обоснованный похныкать. Вот он жилы из них два месяца и тянул. Если бы Наталья не разделила с подругой все тяготы по уходу за ее сварливым супругом, то кто знает, не улеглась ли бы Светка на соседнюю с мужем койку с аналогичным диагнозом.
Вот за эти-то два месяца Наталья и изучила вдоль и поперек кардиологическое отделение. Многих из медперсонала знала в лицо и по имени, а уж высокий порог у входа, через который они обе спотыкались через раз, никогда забыть не сможет.
Снова об него споткнувшись, она взяла белый халат и бахилы из рук санитарки, узнала, в какой палате лежит мать погибшего Павлуши, и пошла, на ходу кивая знакомым медсестрам.
– Зачем это?! – моментально насторожилась женщина, когда Наталья поставила на тумбочку пакет с гостинцами. – Не нужно мне ничего, я не нищая! С работы были, принесли очень много всего. Или это…
– Или что «это»? – подтолкнула Наталья больную осторожной улыбкой.
– Или это подкуп?
– В каком смысле? – улыбка заледенела на лице, превратившись в оскал.
Это что еще за новости?! Что себе позволяет эта женщина?! Ну да, горе у нее. Она понимает. Но до оскорблений-то опускаться не нужно. Она, между прочим, не из железа сделана. И устает так же, как многие другие, а то и побольше. И две сотни сейчас собственных денег потратила уж вовсе не для того, чтобы оскорбления выслушивать.
– В том, что заведомо расписываетесь в собственном бессилии, – зло произнесла женщина, едва шевеля синюшными сухими губами. – В том, что не найдете никакого убийцу и искать не станете!
– Так…
Ах, как же хотелось сказать этой несчастной и озлобленной даме, распластанной обстоятельствами на больничных серых простынях, и об усталости своей, и о том, что вымоталась до такой степени, что кожа на лице мертвеет. И что домой хочется, в ванну горячую, потом в халат и в кровать потом, в мягкие подушки лицом…
– Так… – снова медленно выговорила Наталья, подавив в себе желание накричать. – Давайте с вами договоримся… Я стану задавать вопросы, а вы на них отвечать, если сможете. Никаких ваших домыслов по поводу ведения или неведения нами дел я слушать не желаю! Извините, если кажусь вам грубой…
– Ох, господи! – женщина закрыла лицо ладонями и пробубнила: – Извините и вы меня. Я совсем осатанела от горя. И за гостинцы спасибо, хотя и не нужно было. Не ем я ничего. Не могу! Он там… А я жрать стану??
– Что вы можете сказать по поводу гибели вашего сына? – тут же поспешила вцепиться в нее Наталья, пока убитая горем мать еще способна была говорить. – Ему кто-то угрожал? В его поведении появилось что-то странное? К нему кто-то приходил? Ему кто-то звонил? Или он кому-то звонил? С кем вообще он встречался? Говорите все подробности, все до мелочей. Иногда это может оказаться очень важным, понимаете?
Женщина кивнула, очень внимательно выслушав ее вопросы. Потом приподнялась, усаживаясь, подтянула одеяло повыше на грудь, подумала и проговорила:
– Ни с кем он особо не дружил. Никого в дом, кроме шалав своих, не водил. Последней была Ленка. Фамилии не знаю, ни к чему мне было фамилии их знать. Она за крутого какого-то будто бы замуж собиралась, а он ее выгнал. Павел еще на Новый год к ним в гости ездил. Вернулся под утро сам не свой, мне показалось, что под кайфом. Все еще хихикал, там, говорит, такое было… А что такое, так и не рассказал. Не успел… Вы знаете… Мне кажется, что он собирался кого-то шантажировать.
Женщина кивнула, очень внимательно выслушав ее вопросы. Потом приподнялась, усаживаясь, подтянула одеяло повыше на грудь, подумала и проговорила:
– Ни с кем он особо не дружил. Никого в дом, кроме шалав своих, не водил. Последней была Ленка. Фамилии не знаю, ни к чему мне было фамилии их знать. Она за крутого какого-то будто бы замуж собиралась, а он ее выгнал. Павел еще на Новый год к ним в гости ездил. Вернулся под утро сам не свой, мне показалось, что под кайфом. Все еще хихикал, там, говорит, такое было… А что такое, так и не рассказал. Не успел… Вы знаете… Мне кажется, что он собирался кого-то шантажировать.
– Поподробнее, пожалуйста, – насторожилась Наталья. – Откуда такие догадки? Что заставило вас так думать? Важна каждая мелочь!
– Я понимаю, – женщина вздохнула, улыбка чуть тронула посиневшие губы. – Только я мало что знаю. В тот день… В тот, когда его… Не могу, простите! Не могу выговорить…
– В день его гибели?
– Да. Он с утра проснулся, начал орать сразу: «Мать, давай телефон, звонить буду».
А пришел накануне, прости господи, в чем был, в том и на кровать завалился. Не разулся, ни штанов не снял. Я телефон ему дала, еще поругалась, говорю, звони с мобильного. У меня тариф на стационарный телефон тоже поминутный. А он и говорит, мол, в минусе я, мать. Давай телефон. Я ему принесла телефон, дверь закрыла. О чем и с кем он говорил, не знаю, но потом его будто подменили. В ванную сходил, побрился, волосы привел в порядок. Сел завтракать и вдруг завел разговор о деньгах. Скоро, мол, скоро их у нас будет много. Обещал меня на курорт отправить. И это с чего, спрашивается?!
– А он как объяснил?
– Да никак. Я его еще поругала, говорю, смотри, шантажисты плохо заканчивают.
– А с чего вы решили, что речь шла о шантаже?
– А чего же еще мой оболтус мог выкинуть, господи ты боже?! Заработать он не мог. В должниках у него никто не значился, хотя он и начал мне врать, что ему должны вернуть крупную сумму, такую крупную, что на все хватит. Только врал он! Я это сердцем почувствовала, – женщина приложила руку к левой стороне груди. – Оно тогда еще у меня зашлось в тревоге. Как ухнуло куда-то. Говорю, Пашка, не смей! А он льнет, смеется… А вижу, фальшивит. Мать же, она свое дитя лучше любого другого поймет… Долг, мол, отдадут и все. И тут же денег начал у меня клянчить, представляете!
– А зачем?
– Мать, говорит, дай на мобильный. Должны, мол, мне позвонить, а я в минусе. А это важно. И Ленке, кажется, звонил потом. Все не расслышала, но что-то такое и ей болтал, про новую жизнь. Вы уж найдите эту сволочь, прошу вас! Доживу до суда, нет, не знаю, но найдите его!!!
Наталья быстро все занесла в протокол, записала номера их телефонов: домашний и мобильный. Уклончиво пообещала сделать все возможное и через пять минут уже выходила на улицу.
Как же она устала!! От работы рутинной бесконечной! От горя человеческого, выплескивающегося на нее. Она не может больше, точно! Она тонет! Вязнет в этих больно ранящих страданиях, как в острой стеклянной крошке, которую ни руками не развести, ни отплеваться. Она задыхается от чужой ненависти, сочившейся из чужих холодных глаз и раздувающейся, как воздушный шар, с каждой новой буквой в протоколе допроса.
Она больше не может! Она сейчас просто упадет вот в этот сугроб, зароется в снег лицом и…
– Садись!
Она ничего не понимала. Откуда возле больницы вдруг взялся Никита на машине? Почему он посмотрел на нее как-то очень уж серьезно, потом со вздохом полез со своего места на улицу? Почему хватает ее под локоток и почти силой усаживает на сиденье? Интересно, откуда он взялся? Как узнал, что она здесь и что ее непременно надо забрать?
Ах, Лесовский! Ну да, да, он сказал, понятно. Увидал, что она устала? Послал специально? Надо же, какой заботливый!
Потом Никита очень громко, как-то даже больно хлопает дверцей. Усаживается за руль. Трогается с места и начинает говорить такие вещи… От которых ей вдруг становится так себя жалко, что она начинает плакать. Сначала потихоньку, а потом уже всерьез, роняя слезы в мохнатую перчатку, наверняка оставляющую на лице цветные шерстяные волокна.
И зачем ему непременно надо ей это все говорить? С чего это его пробило на такие саднившие душу слова? Очень хотелось посмотреть на нее плачущую? На вот, смотри!
Он не смотрел. Он вел машину, продолжая говорить, специально, чтобы она плакала. Да! Он прямо так и повторял через слово:
– Ты поплачь, поплачь, Наташ. Это хорошо! Это освобождает…
Может, да, а может, нет. Легче уж точно не становилось. Напротив. Внутри все разбухало и множилось, и тоска какая-то внезапная, и сострадание ко всем, включая себя. Лицо, которого она весь день не чувствовала вовсе, без конца растирая щеки, теперь пламенело.
А он все:
– Ты поплачь, миленькая, поплачь… А хочешь, брось эту работу к чертовой матери, а!
– А что я буду делать?! Что я умею?!
– Детей станешь рожать, – тихонько подсказывал ей Никита, медленно переезжая с улицы на улицу. – От меня станешь рожать детей.
– Так я не умею! – ревела она.
– Так никто не умеет, а рожает. Научишься, Наташ.
Он улыбался. Ему было весело! А она…
– Смейся, смейся! – новая пурпурная волна плеснула ей на щеки. – А вот возьму и рожу, что тогда?
– Ничего. Стану воспитывать.
– И рожу!
– И роди!
– Вот только… Вот найду отравителя и тогда…
– Бедная моя, бедная. – Никита покачал головой. – Неспроста говорят, как Новый год встретишь, так его и проведешь.
– Это ты о чем? – шевельнулось в ней нехорошее предчувствие.
– Ты, наверное, целый год станешь разгребать это гадкое дело.
– С отравлением?
– Если бы с ним одним! – Никита свернул в какой-то незнакомый ей переулок. – Меня ведь чего за тобой Лесовский-то послал…
– Чего?!
– У нас очередное нападение на участника той веселенькой вечеринки. – Никита глянул на нее с жалостью. – На этот раз пострадала та самая девушка, которую ты освободила из-под стражи…Глава 18
Он пил всю ночь, чокаясь с портретом собственной жены. Пил и не пьянел, что странно. Время от времени выходил из дому, подставлял лицо ледяному ветру, чтобы остудило, чтобы выветрило из него жгучую ярость, которая выкорчевывала из него все его убеждения о том, что он не ревнивец. Не получалось.
Он же никогда прежде не думал, что способен был ревновать, черт побери! Он же никогда не ревновал Лильку при жизни, никогда! А тут так прихватило, что хоть вой в глухую темень морозной ночи. И что еще страшнее было: чем больше он смотрел на ее портрет, обрамленный по уголку траурной ленточкой, тем красивее она ему казалась. Во как! При жизни Лильки, проснувшись раньше нее, рассматривал жену подолгу, и ничего, кроме надменной рыбьей холодности, в ней не находил. Ничего! А тут все просто выворачивалось при мысли, что ее лицо мог трогать кто-то чужой. Прекрасное лицо, чего уж…
Думать про ее постельную возню с кем-то он просто не мог, он с ума сошел бы тогда, точно. Или дом спалил, или убил бы кого-нибудь. Правда, никого под рукой не было. Домработница ушла при его появлении. Скользнула в холл сушеной крысой, прошуршав, что ужин на три персоны она приготовила и даже стол накрыла. И ушла. А то, попадись она ему под горячую руку, неизвестно что было бы.
Ближе к утру температура на улице резко начала подниматься, пошел снег, постепенно переходящий в дождь. Огромные стекла в гостиной зашлись ледяными слезами, и Кагоров заплакал тоже. Зло плакал, судорожно, сквернословя, без конца опрокидывая в себя водку, и не ел почти, хотя домработница расстаралась. Отключился как-то незаметно прямо за столом. Очнулся почти в девять. Мотнул тяжелой головой, застонал. Болело не только под черепушкой, но и в груди, в ногах, в руках. Будто он всю ночь не пил, заходясь в безумной бессильной ревности, а вагоны разгружал, как когда-то в студенчестве.
Вытянув руку, нащупал бутылку с минералкой. Жадно припал к горлышку, плеснул потом себе в лицо, а остальное вылил на голову. Надо, надо было приходить в себя. У него на сегодня столько дел! Вчера планировал разобраться кое с кем, да не вышло. Не помнил, как к дому свернул, как машину возле гаражных ворот бросил, как пить принялся едва ли не с порога столовой, забыв раздеться.
Нет, сегодня он точно все доделает, что не успел. Для начала Витьке позвонит, про долг напомнит, а заодно и адрес точный его супруги Александры спросит. По слухам, не осталась она у него, к себе вернулась. Ведь прежде чем снова себе на больную мозоль наступать, следовало немного психологически разгрузиться. А Александра для этого подходила как нельзя лучше. Вот что-то подсказывало ему, что с этой бабой можно и за жизнь поговорить, и на груди ее выплакаться. Это не Стаська и не Натали Каныгина, которые станут жеманиться и тут же в штаны полезут. Это реальная тетка, способная выслушать, а то и совет дельный дать.