Она не произнесла ни слова так же, как и он, только выпростала из-под одеяла руки, притиснула его к себе, и ни одной, самой слабой полоски посеребренного луною воздуха не осталось между ними.
3 февраля Вера Ольшанская — Даше Симоновой
Вчера мне приснилось, будто я от страха потерять Гришу начинаю изображать большую дружбу с этой его беременной, и она мою дружбу принимает, потому что ей тоже так выгодно. Короче: живем все втроем. Кажется, что-то подобное снилось Анне Карениной.
Только собралась ехать в больницу, позвонила медсестра и сказала, что у Гриши всю ночь была высокая температура, рвота и они боятся, не попала ли инфекция, так что его сейчас опять повезут на анализы и я могу не торопиться: раньше чем через час-полтора он не вернется. Опять у меня ноги подкосились. В метро плакала, ничего не могла с собой поделать, — стыдно, что люди смотрели.
Поднялась в палату. Гриши не было, но рядом с его пустой кроватью сидела беременная. Сон в руку! Стою, глотаю воздух.
— Если хотите, — говорит она, — я могу уйти, подождать в коридоре.
Мне пришло в голову, что мы обе смотрим друг на друга не так, как на нас смотрят другие люди, и видим друг друга не так, как нас видят они. Ведь вот, например, когда птицы или насекомые смотрят на дерево, они видят не то, что видим мы, когда смотрим на то же самое дерево. Так и здесь: все, что я вижу в ней, может быть, так же мало соответствует реальности, как и то, что во мне видит она. Я ведь даже не знаю, какими словами мы должны с ней разговаривать. Нет таких слов.
— Оставайтесь, — сказала я.
И сразу ушла, спустилась на этаж ниже, села на стул между лестничными пролетами. Просидела так минут сорок, без единой мысли, потом поднялась обратно в палату, куда только что привезли Гришу. Ее уже не было. Может быть, это он попросил ее уйти — не знаю.
Если бы он не был таким слабым и измученным, насколько мне было бы легче! Повязку с его головы давно сняли, но запах сухой крови все еще накатывает на меня, как только я к нему наклоняюсь.
— Ну, как ты? — спросила я.
Он покачал головой и поморщился.
— Ты, наверное, подхватил вирус. Поэтому они посадили тебя на антибиотики.
— Неважно, — сказал он. — Не в этом дело.
— Не в этом? А в чем?
— Вдруг я идиотом останусь?
— Не останешься.
— Откуда ты знаешь?
— Другие же не остаются.
— Ну, это кто как. Мне нужно сказать тебе… вот что. Дай я объясню.
Я поняла, что он хочет наконец-то поговорить, и мне стало страшно.
— Не надо! Я все равно сразу уеду, как только ты встанешь! Не буду ведь я…
Он меня перебил:
— Постой! Ты думаешь, это случайность, что все так вот вышло? Ты же меня вялила, как рыбу! Знаешь, берут рыбеху, продевают нитку ей через глаза и подвешивают на солнце? Но я тебя очень любил. Я тебя и любил, и ненавидел. А ненавидел, потому что ты всегда была сильной, а я всегда был сопляком.
Я стала было подниматься со стула, но ноги так задрожали, что встать не смогла, опустилась обратно.
— Ты все в нашей жизни решала. «Поедем туда? Нет, поедем туда». «Давай купим это? Нет, лучше вот это». Ты очень похожа на свою мать! Такая же властная. — Он начал дрожать. — Но я бы все равно не ушел от тебя, если бы ты не заболела…
— При чем здесь все это?
— Я испугался, что ты умрешь. Ведь они ничего не знают. — Я поняла, что он говорит про врачей. — Они берут какого-то среднего человека, которого никто и в глаза не видел, и строят свои прогнозы. А я испугался, что ты не выкарабкаешься. Каждый раз, когда тебя запихивали в эту трубу на просвечивание, я боялся, что у тебя найдут метастазы. Я все время жил в страхе. Наша жизнь и без того не была слишком радостной, а тут…
— Ты что, обвиняешь меня в том, что я заболела?
— Да не обвиняю я тебя ни в чем! Я пытаюсь тебе объяснить! Я был как какой-то птенец, который не знает, что ему делать со своими крыльями. Они выросли, а он не умеет ими пользоваться. Так и я. Мне жить хотелось, а я разучился это делать. Я только сидел в темноте и дрожал.
— Пока не нашел себе средство от страха?
Он дернулся.
— Я ничего не искал. — Он вдруг схватил меня за руку. — Дай мне попить, язык пересох.
Я дала ему попить.
— Я не прошу у тебя прощения.
— Почему? — от души удивилась я.
— А в этих делах нет виноватых.
Тут я разрыдалась. Он перебирал мои пальцы, как это делал всегда, когда мы, например, смотрели вместе телевизор или шли куда-то, взявшись за руки.
Господи, почему она так ужасно пахнет, эта его голова!
— У тебя есть женщина, — рыдала я, — ну, и к черту! Поправляйся, выходи из больницы и строй свою жизнь, как ты хочешь, а я улетаю! И к черту тебя, слышишь? К черту!
На этом разговор и закончился. Когда я через час собралась уходить, уже покормив его, он сказал:
— Но ты ведь меня не оставишь? Ведь не улетишь ты сейчас, когда я…
Смотрю: он опять весь дрожит.
…Любовь фрау Клейст
В воскресенье, после сильного, темного дождя, смывшего снег, который выпал в пятницу ночью, фрау Клейст подошла к окну как раз в ту минуту, когда они садились в машину. Наверное, в гости собрались.
У фрау Клейст звонко дрогнуло сердце: эта красотка была у нее в руках, и в любую минуту можно сделать так, что ничего не останется от ее надменного вида и громкого, пышного смеха, который донесся до слуха фрау Клейст, когда машина уже отъехала, как будто Полина выбросила свой смех из окна, как скомканную фальгу, в которую заворачивают букеты!
Осталось немного: найти подходящий момент и сказать Алексею о найденном бланке. Фрау Клейст удалось все же выяснить, на чем специализируется загадочная лаборатория: в ней проверяют кровь на СПИД. Любой человек может зайти, заплатить пятьдесят евро и узнать свою судьбу.
Так вот оно что, моя прелесть! Как же это ты не уничтожила столь важный документ, а просто засунула в книжку? И вот ты попалась, как бабочка в сетку. Сейчас захрустишь под булавкой: «хррсст-хррсст— хррсст!»
Фрау Клейст была сильно возбуждена. Квартиранты уехали на весь вечер. Детей увезли, значит, это надолго. Она почувствовала, что не в состоянии сидеть дома и ждать. Сейчас только восемь. Фрау Клейст взяла зонтик, надела пальто и вышла на улицу.
В маленьком угловом кафе, в которое она изредка заходила выпить кофе и съесть пирожное, собирались обычно одни и те же люди. Любое новое лицо обращало на себя внимание. Сейчас этим новым лицом был очень высокий и очень худой, аккуратно одетый человек, сильно напоминающий умного старого кота. Красновато-рыжие усы у него были яркими, светло-позолоченными на кончиках.
Увидев вошедшую, незнакомец приподнялся.
— Давно вас не видно, — негромким, немного слащавым голосом сказал он, обращаясь к ней. — Дела задерживали?
Фрау Клейст молча вскинула брови. Откуда он взялся?
— Знаете ли вы, — продолжал он, — какой вопрос задал Фауст Мефистофелю, когда впервые увидел Гретхен?
Фрау Клейст удивленно попятилась.
— Не бойтесь. Он только спросил: «Ей уже исполнилось четырнадцать?»
— А что Мефистофель?
— А что — Мефистофель? Назвал его старым развратником.
Фрау Клейст через силу улыбнулась.
— Итак. Вы меня не узнали?
Она вздрогнула всем своим напрягшимся телом:
— Я — вас? А мы разве знакомы?
— О да. Я работал стажером у доктора Крюсманна. А доктор Крюсманн работал в клинике доктора Штайна, к которому вы обращались. И мы с вами очень и очень знакомы.
Фрау Клейст густо покраснела. Горячие искры неприятно, с болью, высыпались из левого глаза, когда она попробовала остановить свои зрачки на его светлом, в узенькую полоску, галстуке.
— Вы что, всех запомнили? — спросила она.
— Почти. Но уж вас-то особенно. — Он осторожно отпил глоток кофе. — Да, вас я запомнил особенно. Такая красивая женщина. А сколько прошло, кстати, лет? Подождите… Сегодня какое? Декабрь. Десятое, верно? Ну, значит, почти тридцать семь. Беспощадное время!
Фрау Клейст не знала, чем на это ответить.
— Да, — спокойно и задумчиво продолжал странный собеседник, — иногда я думаю, что Еве лучше было бы возвратиться обратно в ребро. Оно постепенно обросло бы плотью, и ничего бы этого не было. Ни войн, ни убийств. И сад бы все цвел себе, все бы цвел… А так… Вы подумайте сами: война только кончилась. Люди гниют. В земле, в нашей старой и доброй землице… Мне кажется, что, будь я женщиной, буквально бы лег под любого, чтоб только родить!
Он сердито пригладил свои позолоченные усы. Фрау Клейст сидела неподвижно.
Он сердито пригладил свои позолоченные усы. Фрау Клейст сидела неподвижно.
— А к нам приходили прелестные дамы, цветущие, сильные. Грудь, ноги, бедра! — Он удрученно покачал головой. — И что говорили? «Пожалуйста, доктор, я вас умоляю!»
Фрау Клейст начала стягивать с руки перчатку, но так и не стянула ее, сил не было.
— Коллега Крюсманн, — продолжал он, — однажды, когда я еще был студентом, пригласил меня посмотреть, как он извлекает зародыша из плаценты при внематочной беременности. Я, разумеется, побежал. Зародышу было два месяца. Вы знаете, это прекрасно устроено! На редкость прекрасно и просто устроено! Представьте себе: в жидкости находится микроскопическое человеческое существо. При этом полностью сформированное, с очень тонкими артериями на кончиках крохотных пальцев, с очень маленькими венами. Оно как бы плавает в собственном озере. И так как-то ловко, вы знаете, юрко! Приятно смотреть, просто очень приятно! — Усатый одобрительно засмеялся. — Но когда коллега Крюсманн проколол плаценту, этот маленький человек — очень, знаете, маленький и очень милый, — он сразу же умер. И весь изменился. Таким сразу стал нехорошим… как будто кусочек чего-то… Вот так, meine liebe[9]… Что с вами?
— Со мной? — пересохшими губами спросила фрау Клейст и громко сглотнула слюну. — Со мной ничего.
— Если я не ошибаюсь, — вкрадчиво заговорил он после небольшой паузы, — Гретхен было пятнадцать лет. Хорошее число. Когда мальчику, — он опять сделал небольшую паузу, — или девочке исполняется пятнадцать лет, любое мужское или женское лицо, располагающее известной степенью внутренней свободы, может, так сказать, вкусить от плодов наслаждения…
— Зачем вы пришли? — Фрау Клейст уронила на пол снятую наконец-то перчатку.
— А я не пришел, — усмехнулся он и тут же наклонился, поднял перчатку и вежливо протянул ей. — Я здесь был. Я просто пил кофе. Что вас удивляет? Нельзя так бояться, meine liebe… У вас-то все было очень цивилизованно. Прекрасная клиника, аллеи… Чистая операционная, умелые медсестры… Наркоз. Легкий ужин в четыре часа… Я вот вспоминаю другое, и кровь просто в жилах… Да, кровь моя стынет. Хотите, я вам расскажу?
Он с озабоченной, но все-таки дружелюбной миной придвинулся к самому лицу фрау Клейст.
— Представьте: Россия, Москва. Дикий холод, мороз тридцать градусов. И девочка лет девятнадцати. Такая дурнушка, блондиночка. И вдруг приезжает красавец. С Урала, я думаю. Впрочем, неважно. Ручищи! Такой как сгребет… Короче, она залетела. Прелестное слово: она «залетела»! Он, кстати, даже и намерен был жениться, потому что нуждался в московской квартире, но он был женат, развестись не успел, и ему, согласитесь, нужно было осмотреться, нельзя же так, сразу… Она «залетела». Сначала и не поняла. А как поняла, тут уж поздно… Животик… — Он обеими ладонями показал «животик» и грустно усмехнулся. — Сказала ему. Он приходит: «Малышка, не бойся. Все сделаем. Завтра. Пойдем к моей тетке, пропустим стаканчик». Пошли они завтра. Ужасный мороз, все в тумане. Сугробы, сосульки. Приходят. Старуха. Уже, кстати, пьяная. Он ставит бутылку. Еще выпивают. Он с этой старухой. А девочка ждет. «Ты, милый, ступай, — говорит старуха, — мы тут без тебя обойдемся». Он ей подмигнул и ушел. «Ложись, — говорит старуха. — Сюда вот, на стол». А на столе две кошки. Свернулись, лежат. Она их смахнула: «Брось, стервы!» Подстелила какую-то простынку. Взяла шприц. Сначала что-то закачала из банки, потом из бутылки всю водку, какая осталась. «Раздвинь-ка мне ноги… пошире, пошире…» И р-р-раз! Эту смесь ей туда и влила.
Фрау Клейст положила руку на горло, в котором забился пульс. Он быстро взглянул на нее.
— И девочку всю обожгло. Но терпимо. Она увидела под стулом перчатки и испугалась за своего милого: «Замерзнет ведь он без перчаток!» Старуха сказала: «Еще полежи минут пять и вставай. Пойдешь по нужде, и все выйдет». Противно, не так ли?
Фрау Клейст молчала.
— Но, может, старуха была слишком пьяной, а может быть, ей не хватило раствора, но только ребенок родился. С таким вот пятном во всю щеку. А что вы хотите? Его обожгло. Ах, варвары-люди! По мне, так уж лучше Джек Кеворкиан…
— Кто? — не поняла фрау Клейст.
— Ну, Кеворкиан, мой старинный приятель. Мы встретились с ним лет… позвольте… когда это было? Проклятая память! Сегодня какое? Десятое, верно? Ну, значит, лет двадцать назад. В Голландии. Чудное место, сплошные тюльпаны. Вы были, конечно? Да, много тюльпанов. Но люди какие-то… Как вам сказать? Беспечные люди, доверчивы больно. — Скрутил папироску, зажег и смеется. — Нельзя так, согласны? Но я не об этом. А Джек мне попался случайно. Был очень солидный симпозиум медиков. У них все как прежде. Люблю эту клятву! Наивная, в общем, но чудная клятва! Слова-то какие? «Клянусь Аполлоном-врачом, Асклепием, Гигией, Панакеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу…» Красиво?
Фрау Клейст опять сглотнула слюну.
— А главное — просто! Глядите: «Я не дам никому просимого от меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла. Точно так же не вручу никакой женщине абортивного пессария. Чисто и непорочно буду проводить я свою жизнь и свое искусство…» О чем мы? О Джеке? Он приехал на этот симпозиум исключительно потому, что в нашу милую цветущую Голландию уже закралась мысль об эфтаназии. Об этом тогда много спорили. И Джек, бедный, с пеной у рта доказывал, что главная добродетель врача — это помочь больному безболезненно уйти на тот свет! Он был простодушен и очень доверчив. — Собеседник фрау Клейст грустно улыбнулся. — С ним было легко, с этим Джеком.
— Кому это было легко? — спросила фрау Клейст.
— Нам было легко, — отмахнулся он. — Приятно, когда человек прямо сообщает о своих намерениях. Едва только он начал проводить опыты среди смертников, я сказал себе: «Какой бескорыстный, услужливый малый!» И я не ошибся, ничуть не ошибся!
Фрау Клейст почувствовала, что ей нечем дышать, и привстала со стула.
— Вам, может быть, взять еще кофе? — с торопливой отзывчивостью спросил он и действительно вскочил на свои худые ловкие ноги, подозвал официантку, и черно-красная густая жидкость, излучающая легкий пахучий пар, потекла в чашку фрау Клейст из белого кофейника.
— Джек Кеворкиан успел отхватить крупный грант, — спокойно и дружелюбно, как будто фрау Клейст его расспрашивала, а он отвечал, продолжал незнакомец. — Он начал опыты на переливание крови живому от трупа.
Она оттолкнула от себя дымящуюся чашку.
— Первого покойника, вернее, покойницу, привезли со сломанной шеей. Он взял ее кровь сразу. Прямо из сердца. И ввел ее этой… ну, как ее? В общем, неважно. И та согласилась. Поскольку и ей помогли согласиться. И очень прилично — уж вы мне поверьте! — за все заплатили. Потом Джек спросил у нее, как делишки. Она говорит: «Хорошо, zehr geherter Herr Doktor,[10] но привкус какой-то во рту неприятный…» И что бы вы думали? Оказалось, что бедная баба, покойница, сломала себе шею, будучи пьяной в стельку. Разумеется, у этой, ну, которой перелили ее кровь, во рту был и запах, и вкус перегара.
— Оставьте меня! — попросила фрау Клейст.
— О да! — живо согласился он. — Дела, понимаю! Я сам очень занят. Но вы не пугайтесь. Уже все ведь было . И эти ваши детишки, которых коллега Штайн извлек раньше времени, теперь превосходно устроены, вы не волнуйтесь. Не всякая мать сумеет так устроить своих детей, уж вы мне поверьте! Пророк этот… как его? А, Иеремия! Он так и сказал: «Прежде, нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде, чем ты вышел из утробы, Я освятил тебя». Прекрасно ведь сказано, просто прекрасно!
Но фрау Клейст уже не слышала его. Она чувствовала, как к голове ее что-то приливает — кипящая черная ночь в красных жилах — и все начинает пульсировать: кружевная наколка на хорошенькой голове официантки, лица пожилой пары слева, кусок черно-серого, тусклого ливня за тонкой, напрягшейся шторой.
Она сделала над собою усилие и все-таки поднялась. Выбросила из портмоне несколько смятых бумажек, сделала шаг прямо к двери.
И сразу кошачьи глаза человека, который сидел рядом с нею, погасли.
* * *Посеребренный легким морозцем, дышащий крепким яблочным здоровьем, профессор Трубецкой мечтал об одном: чтобы как можно быстрее наступили рождественские каникулы. На рождественские каникулы он вот уже семь лет как уезжал для работы в Пушкинском доме над полным собранием сочинений Державина со своими комментариями и в твердой обложке.