– Мешок.
– Ага-а-а-а, сейчас! – кривляется Яннис. – Он так классно летает! Ты лови давай!
Сжимаю правую руку в кулак, замахиваюсь – и тут слышу голос Пауля.
– Отдай ей мешок, – говорит он. И смотрит вовсе не на носы ботинок, а прямо в лицо Кубичеку.
Позади Пауля стоят Толстяк, Длинноволосый и ещё один парень. Все минимум года на три старше нас. Кубичек, похоже, сейчас в штаны наделает. Он быстро сует мне в руки мешок и бурчит:
– Сорри.
Жабы и гномы по имени Яннис, Кубичек и Лучиано топчутся в коридоре, никчёмные, как шапки-ушанки летом. Яннис пялится на свои руки, вертит ими, словно впервые видит. Пауль прищёлкивает языком, пристально смотрит на мальчишек – и кивает на дверь в спортзал. Все трое отчаливают.
– С этими слабаками я бы и сама справилась, – сообщаю я Паулю.
И ухмыляюсь. Пауль ухмыляется в ответ.
– Окей.
И переводит взгляд на ботинки.
– Паулина, можно с тобой поговорить?
Тут подходит училка физры и отпирает раздевалки.
– Момент, – отвечаю я.
Переодеваюсь в дурацкие шорты, короткие и широкие. С тоской вспоминаю гимнастику на бело-синем диване. А на уроке у нас спортивные снаряды.
Сначала разминка, играем в «беги-замри»: по свистку носимся по залу, по свистку замираем. Мы с Паулем оказываемся рядом у брусьев, он застыл в неудобной позе: одна нога над полом, руки высоко подняты.
Я киваю ему и шепчу, не шевеля губами:
– Так что?
– Я хотел спросить, – говорит Пауль почти беззвучно, стараясь поменьше двигать ртом, – может, ты… в субботу… придёшь… на мой день рожденья?
Снова свисток. Мы бежим. Опять свисток. Расходимся на снаряды. В очереди Пауль оказывается за мной.
– Пф-ф-ф, – выдыхаю я. – Сейчас мне как-то не до праздников…
– Окей, – говорит Пауль, и я тут же понимаю: если больше ничего сейчас не скажу – прощай, солнышко на его лице. Так что добавляю:
– Но на твой день рожденья, Пауль, на твой день рожденья я с удовольствием приду!
Солнышко взошло, да ещё как!
– Значит, договорились? – спрашивает Пауль.
– Договорились, – киваю я. – Когда к тебе приходить?
– Я за тобой зайду. И мы вместе туда пойдём.
– Туда?
– Угу, туда, – кивает Пауль. И хитро улыбается.
– Оке-е-ей, – говорю я.
Глава 18 Просто жить дальше
Покупаю эклеры и отправляюсь к деду.
Генерал на кухне. Кофемашина тихонько бульбулькает, мы барабаним по столу до боли в ладонях, потом устаём и просто сидим друг против друга. Кофемашина постукивает в ритме нашего барабанного боя, начинает хрипеть и плеваться, коричневый напиток переливается через край. На маленьком холодильнике стоит Генералов кассетный магнитофон.
– Включай, – говорит дед, и я нажимаю на пуск.
Сажусь на свой любимый стул напротив Генерала, мы едим эклеры и молчим. Я не знаю, с чего начать. Столько всего надо сказать и спросить. Дед громко смеётся и наливает себе кофе. Я наливаю себе молоко, мы обмениваемся ухмылками, Генерал добавляет мне в чашку чуток кофе, а я ему – молока.
Потом дед закрывает глаза и вслушивается в музыку. Локти он поставил на стол, голову положил на руки, нахмурился, кивает в такт, губы изображают все инструменты оркестра разом. Видно, как на руках у Генерала встают дыбом длинные пепельно-седые волоски.
– Ах, – вырывается у него, и я знаю: в этот момент деда охватывают вспоминания о ней.
– Я помню, – говорит он, – всё помню… Её шутки. Её глаза. Маленькое ловкое тело, губы, и запах солодки, и аромат аниса.
Это он про мою бабушку, я её не знаю, она – мама Того Человека, но он тоже её никогда не знал.
– Я скучаю, – говорит Генерал, – скучаю по её быстрому сердечку.
Тогда, давным-давно, во Франции, она услышала, как он играет на маультроммеле во дворе за блинной, тихонько обошла дом и встала рядом, а потом начала подпевать, притопывать и прихлопывать. Потом они потанцевали, совсем недолго, и это стало началом их невероятной истории. Её кульминация на данный момент – это, собственно, я. Так утверждает Генерал, он пишет мне это в письмах и на открытках ко дню рождения.
– Дед, – говорю я.
Генерал выныривает из недолгих грёз и смотрит на меня.
– Что ты сказала? – переспрашивает он.
– Пока почти ничего. Но надо многое обсудить… Вот ты вообще-то ещё шеф?
– Шеф? Да никогда я не был шефом!
Генерал мотает головой, борода с малюсеньким опозданием мотается вслед за ней.
– Точно?
– Точно. Я к такому не приспособлен. Шефом быть? Ни-ни-ни!
– Но ты ведь мог бы кое-что сказать своему сыну?
– Ясное дело, ты ж меня знаешь, у меня всегда есть что сказать.
– Нет, я имею в виду – ты ведь можешь ему приказать? Ты же его отец и к тому же Генерал.
– И приказать могу, ясное дело. Только он меня не послушает. Даже когда маленьким паршивцем был, вроде тебя, – и то ничего не слушал.
– Жаль… – говорю я.
– Тебя что-то тревожит, Паулина?
– Даже не знаю, с чего начать.
– Ну, я в таких случаях всегда начинаю где-то с середины. Потом рассказываю почти до конца, перепрыгиваю к началу, а когда никто уже не соображает, что к чему, – вот тут как раз самое место грандиозному финалу. Может, так попробуешь?
Я улыбаюсь Генералу и говорю:
– Меня пригласили на день рожденья.
– Отличное начало, с самой середины, прям дух захватывает, – рычит Генерал.
– Ну да, и я не знаю, что подарить.
– Ха, так это проще простого! Ты – Маулина, Принцесса Мауляндская, тебе полагается дарить всякие мауштуки, – говорит Генерал.
Он отодвигается от стола, разворачивается на стуле, наклоняется, будто чайник, из которого осторожно наливают заварку, – и медленно поднимает левую штанину.
На середине икры у него затянуто что-то вроде ремешка, за который засунуты маультроммели – очень-очень маленькие, очень маленькие, просто маленькие и побольше. Пальцы Генерала перебирают их, как в танце, потом выхватывают один – крошечный, серебристый. И прежде чем штанина опускается обратно, Генерал уже склоняется над столом, поближе ко мне, и между нашими носами посверкивает мауштучка.
– Вот этот, – басит Генерал, довольно усмехаясь. – Возьми его. Исландский, китовая кость, подарок твоего прапрадедушки.
Засовываю маультроммель в карман. Пункт первый выполнен.
– Мама заболела, – говорю я.
– Да, – говорит Генерал.
– Что?! – вскрикиваю я. – Ты знаешь?
– Я подозревал.
– Как это?
– Я замечал, что она как-то странно двигается. И папа твой про это говорил.
– Тот Человек, – поправляю я.
– Тот Человек?
– Твой сын.
– А, ну да.
– А мама тебе про это говорила? – спрашиваю я.
Генерал прячется за чашкой.
– Это правда серьёзная болезнь, – говорю я. – Такая серьёзная, что скоро маме нужно будет инвалидное кресло. И от этой болезни она когда-нибудь… ну ты понимаешь…
– Умрёт, – говорит Генерал. И я киваю.
Считаю вдохи-выдохи, которые делает Генерал. В голове такое ощущение, будто в ней кто-то на флейте играет, причём неумело.
– У троих человек из десяти, – вдруг заявляет Генерал и поднимает указательный палец над головой, – у троих из десяти хоть раз в жизни были глисты, а они даже не подозревали об этом. Пятерым из десяти время от времени снятся жуткие овощи, так что они плачут от страха. Двое из ста надевают в душ надувные нарукавники. А один из одного – умирает. Так уж устроена жизнь.
Он прищуривается, глядя на меня, и достаёт из нагрудного кармана стёклышко, похожее на половинку от очков, это называется монокль. По словам деда, он достался ему в 1963 году…
Дед глядит на меня через монокль.
– Тебе страшно, – говорит он.
Я сижу не шевелясь.
В магнитофоне шуршит пустая плёнка, потом раздаётся щёлк! – и кассета закончилась.
– Ты боишься. За маму. За себя. За весь мир. Так ведь, правда?
– Ну да, – говорю я и помешиваю своё молоко с капелькой кофе. Потом начинаю болтать ногами под столом, туда-сюда, туда-сюда, ступни шаркают по полу. Вот бы случилось чудо, вот бы разом нарушились все правила, а все проблемы просто исчезли. Но у меня предчувствие – ничего такого не произойдёт. От этого грустно, по-настоящему, очень-очень грустно. От того, что я ничего не могу сделать, от того, что я слишком слаба, чтобы отвоевать обратно Того Человека и Мауляндию, чтобы прогнать болезнь.
Сырный генерал обнимает меня и говорит:
– Вот ведь какая штука… Жизнь – она ведь никогда не останавливается, всегда продолжается, хоть как-то, но продолжается. И хочешь не хочешь, а приходится принимать то, что она преподносит. И хорошее, и не очень. Это и есть главная премудрость, Паули: принять то, что есть, найти выход – и жить дальше. Не обижаться и не считать, что всё происходит исключительно для того, чтобы тебя помучить.
Сырный генерал обнимает меня и говорит:
– Вот ведь какая штука… Жизнь – она ведь никогда не останавливается, всегда продолжается, хоть как-то, но продолжается. И хочешь не хочешь, а приходится принимать то, что она преподносит. И хорошее, и не очень. Это и есть главная премудрость, Паули: принять то, что есть, найти выход – и жить дальше. Не обижаться и не считать, что всё происходит исключительно для того, чтобы тебя помучить.
– А зачем тогда вообще всё происходит? – спрашиваю я.
Дед пожимает плечами и усмехается.
– Да я и сам не понимаю. Просто… живу дальше.
– Как шмель, – вдруг говорю я.
Генерал на секунду задумывается и опять усмехается.
– Ну да, как эти мохнатые вертолётики. Жужжать себе вот так с цветка на цветок, тянуть хоботком нектар – ха, вот это жизнь, только представь себе! Тёплая и сладкая, да ещё и летать умеешь.
Шмели наверняка самые счастливые существа на нашей планете. И притом глупее их тоже не найти. Соображать они ничего не соображают и всегда в хорошем настроении, просто так, без причины. Во рту – мёд, в ушах – гул, как от мотоцикла, а мир вокруг – полон цветов. Ты видела когда-нибудь шмеля в плохом настроении? Чтоб он злился или беспокоился? Вот то-то! Потому что шмель знает: после этого цветка его ждёт другой, следующий. Очень даже просто. И обязательно найдётся что-нибудь хорошее, и, скорей всего, это будет большой красивый горшок с вареньем.
Я задумываюсь. Шмели мне нравятся, они толстенькие, кругленькие и шумные. Они умеют жалить, но почти никогда этого не делают. Если шмеля разозлить по-настоящему, он переворачивается на спинку и недовольно гудит, всё громче и громче, это такой шмелиный мяв. И высовывает жало. Вот так шмели сердятся.
Интересно, а может ли шмель заблудиться? И часто ли с ним такое случается? Я думаю – часто! Шмели устроены по-своему, залететь не туда – это у них почти запланировано. И наверняка бывает, что шмеля заносит в открытое окно, и он вдруг оказывается в доме, а вовсе не на улице или в саду среди цветов, кустов, птиц и коллег-шмелей. А выхода не находит. Тогда шмель часами летит на окно, одно и то же окно, без устали, немножко туповато и в то же время не напрягаясь. Он просто ждёт, когда же найдётся решение, – может, окно откроется или дунет сквозняк, и его вынесет наружу.
Шмель знает одно: надо лететь в этом направлении, а если возникло препятствие, налетай на него, пока не пройдёшь насквозь или вдруг ещё как-то окажешься с другой стороны.
Вот такой вот жужжащий копуша в огромном мире. Шмель знает: выход найдётся! Где-нибудь да найдётся…
Глава 19 Вперёд, в атаку, и с Диким Мявом!
Коленки танцуют велотанец. День в разгаре.
Звоню в дверь Пита, объясняю ему свой план. Он должен позвонить Тому Человеку и сказать, что всё плохо, надо срочно ехать домой. Потому что, судя по всему, к нему в квартиру залезли грабители или ещё кто-то, в общем, дело дрянь, пусть приезжает поскорее и сам посмотрит.
Конечно, никто в квартиру не залезал, просто нужно, чтобы Тот Человек приехал, чтобы увидел то, что я хочу ему показать: меня и мой ор, мой легендарный приступ, точнее, взрыв Мява. А позвонить ему сама – или ещё как-то выманить сюда – я не могу, я ведь с ним не разговариваю.
Он не дождётся от меня ни единого слова, только ярость, только Мяв, только этого он заслуживает, потому что нельзя просто взять и уйти, когда становится трудно. Нельзя отворачиваться и бросать тех, кому тяжело, нельзя обзаводиться новой женщиной, смеяться с ней и кататься на велике. ТАК НЕЛЬЗЯ!
Сижу в кустах в конце нашей улицы и жду. Наконец появляется Тот Человек на велосипеде, он поворачивает к дому. Тогда и я вступаю в своё королевство, встаю посреди улицы, низкое солнце светит мне в спину, тень получается угрожающе длинная, чёрный-пречёрный предвестник Истошного Мява.
Чувствую, как покалывает в пальцах ног, будто они превращаются в кошачьи лапы, как отрастают когти, как раскаляются коленки, першит в горле и чешется язык. В голове – громы и молнии, среди них ерошится ярость, одежда становится тесной, а по спине скачет тысяча диких волков. Мне хочется рвать и метать, орать и рычать, кусаться, на всех бросаться, колотить-молотить, всех и вся колошматить и бить, с места сорваться, куда глаза глядят мчаться, бежать-бежать-бежать, а потом упасть и с земли не вставать.
Королевский сад дрожит, увидев мои лапы, я сбрасываю и переворачиваю всё, что попадается под руку, и тут, и там, то вазу, то стул, кажется, я уже не в себе и не очень-то понимаю, что происходит. Бью чем попало по чему попало, колочу по дверям, пинаю калитку так, что оконные стекла дребезжат, – вот тут-то всё и начинается по-настоящему. Когда Маулина готова устроить Мяв, она встаёт посреди сада, руки-ноги надуваются, вены как садовые шланги, кровь в них пульсирует, словно у тяжеловеса, поднимающего двухсоткилограммовую штангу, на спине вылезает и становится дыбом длинная тёмная щетина, под ней перекатываются горы мускулов, на плечах и ногах тоже – в Маулине просыпается медвежья сила. Она играючи вырывает из земли деревья (или хотя бы пучки травы – но большие, ОЧЕНЬ большие!), руками-лапами роет и роет землю, превращая свою норку под грушей в дальнем углу сада в Пещеру Ярости.
Ярость растёт и растёт, становится как небоскрёб, как цунами, как взрыв, как землетрясение, как извержение вулкана, как вселенская катастрофа.
Это не девочка, говорят про неё люди, это конец света, только посмотрите, как она кипит и клокочет, стоя по грудь в земле. Слёзы льются, стены шатаются, птицы разлетаются, тучи закрывают небо, скоро грянет гроза. Она должна выйти наружу, вылиться вся без остатка – эта дикая, истошная, необузданная ярость.
После Великого Мява в сад осторожно прокрадывается Тот Человек, он хочет взглянуть на величайшую в мире Мявунью, которой нет равных ни на одном из семи континентов. Наконец он отваживается посмотреть на неё. Паулина лежит в норке под грушей. Она спит. Она очень устала. Руки у неё грязные-прегрязные.
Тот Человек хочет взять девочку на руки, отнести её в дом, но тут она просыпается и шипит, как змея. У неё нет больше сил, но сдаваться она не собирается и впивается зубами ему в руку. Тот Человек отходит к калитке. Девочка слышит, как он говорит по телефону, и снова проваливается в сон.
Потом девочкин нос чует мамин запах, и Мяв бесследно испаряется. Она на заднем сиденье машины, едет в Пластикбург, там её ждут мягкие подушки и тёплое одеяло. Мама чем-то гремит на кухне. Пахнет горячим молоком, корицей и шоколадом.
Глава 20 Боль как жвачка
Мы сидим по-турецки на маминой кровати и едим хлеб с мёдом.
Я говорю:
– Вот не понимаю, почему ты не рассказала мне уже давно, с самого начала.
– Я не могла, Паули. Я сама вначале не хотела верить. Не могла никому рассказать, даже выговорить невозможно было, понимаешь? Вся жизнь оказалась под вопросом, всё, что я есть, кто я есть. Вроде все мои силы со мной, я могу делать, что хочу, я сильная, я – это же я, а потом… Потом вдруг приходит врач и говорит: очень может быть, что в самом скором времени ты больше не сможешь ходить. И тебе понадобится всевозможная помощь. И со зрением тоже возникнут проблемы. Вот это всё.
– Но с Тем Человеком ты всё-таки поговорила.
– Да.
– Это несправедливо.
– Паули, я решила от него уйти и должна была объяснить, почему я это делаю.
– Вот это я ВООБЩЕ не понимаю!
– Я тоже до сих пор не совсем понимаю. Но по-другому было нельзя. Я не хотела быть слабой, больной. Не хотела, чтобы наша любовь постепенно разрушалась. Просто не хотела этого, а хотела ясности, определённости, чтобы уж отрезать раз и навсегда, а не так… Вот представь: ему придётся за мной ухаживать, а мне придётся эту помощь принимать, не противиться ей. Кто знает, как это получится, смогу ли я нормально с этим жить или мне это будет в тягость… Я не смогу давать ему то, что он хочет получать от жизни, не смогу радовать и буду только мешать. А я не хочу мешать, не хочу разрушать его жизнь. Он же не смог бы уйти сам, ведь я болею, а больных нельзя просто так взять и бросить. Я не хотела всего этого. Не хотела видеть, как всё, что у нас было, всё, что мы есть, наша Мауляндия – и вообще всё – летит в тартарары и рушится. Поэтому пришлось так поступить.
– Нет, ты правда чокнулась. Чушь редкостная.
– Паулина, послушай. Я знаю, ты на моей стороне, ты тут, со мной. Но было бы лучше, если бы ты когда-нибудь переехала к па… к Тому Человеку.
– Нет.
– Ладно. Но ты про это всё-таки не забывай. Тот Человек есть, ничего ужасного он не сделал, и тебе не за что его наказывать. Он тебе не чужой, ты ему не чужая, а со мной…