Спустя неделю зима вступила в свои права: по Вишенрогу с гиканьем и воем загулял ветер, с неба сыпалась белая крупа, а у стен домов наросли кучи снега, убранного с тротуаров. На площади Мастеровых построили снежную горку, залили ее водой, и улицы оглашались звонкими голосами детей, спешивших покататься.
Бруни слышала их отдаленный гомон, но существовала как в тумане: днями напролет они с Пиппо пекли булочки, булочки, булочки. Почти все приглашенные на свадьбу прибыли во дворец, увеселения уже начались. Гости пили и закусывали, закусывали и пили — как выражался Дрюня. Мерзавчики пользовались у гаракенцев оглушительным успехом. Партии лакомства теперь отправлялись во дворец дважды в день — утром и в обед.
В один из вечеров Матушка вдруг поняла, что в эти суматошные дни напрочь забыла о письме от мужа. Перерыла постель, где вроде бы его оставляла, залезла в комод и проверила туалетный столик — оно как в воду кануло! Бруни на память не жаловалась и теперь задумалась: с чего это та сыграла с ней дурную шутку? Нет, не лежала душа к Ральфу Рафарину; да и стала бы она думать о ком-то другом после его высочества Аркея, наследника престола, герцога Тимьяшского и Веземского, владыки Горной обители и Семи островов?.. Бруни подходила к окну, смотрела на падающий снег, качала головой и кусала губы. И сама себе тихо отвечала: «Нет!»
Чтобы не терять время на дорогу домой и обратно, Пип временно переехал жить в трактир. Кухня оживала теперь на два часа раньше обычного, а очаг в ней вообще не гасили, чтобы не упускать так любимое тестом тепло. Ванилла рвалась вместе с отцом, но ночевать у Бруни уже было негде — пришлось Старшей Королевской Булочнице, пребывающей «в покое», остаться дома под присмотром тетки-кремня Аглаи и любимого мужа.
Повар занял ту самую комнату на первом этаже, которую Матушка предлагала Ровенне. По вечерам он и Бруни в компании Веся и иногда его друзей накрывали на стол и ужинали. От усталости после тяжелого рабочего дня не хотелось даже говорить, поэтому они молча и быстро ели, слушая рассказы мальчишек об университетской жизни.
— Скорей бы уже эта свадьба случилась! — вздыхал Пип. — Я, конечно, рад за его высочество Колея, и все такое, но очень уж это хлопотное занятие — свадьбы!
Матушка каждый раз вспоминала свадьбу Ваниллы и соглашалась, что да, мол, хлопотное. И скорее бы уж…
По истечении двух недель в Вишенрог прибыл король Йорли Второй с семейством: женой, наследным принцем и принцессой-невестой. Союз между Ласурией и Гаракеном креп, что было на руку обеим странам, развивающим морские торговые пути между двумя материками.
На встречу королевского кортежа Бруни идти отказалась, хотя Ванилла, которая почти оправилась от недомоганий и с разрешения целителя выходила гулять, тащила ее с собой едва ли не силком. Спас Матушку повар, метнувший на дочь гневливый взгляд, которому позавидовал бы сам Аркаеш, и рявкнувший:
— Оставь Бруни в покое! У нас еще мерзавчики не готовы!
Ванилла повздыхала и вернулась к разодетой в пух и прах Персиане, которая с детьми ждала сестру на улице, пообещав после рассказать об увиденном.
— Томазо звал поглядеть на дом, — сказала Бруни Пипу, когда подруга ушла. — Давай, сначала я схожу, а потом отпущу тебя?
— Иди, — кивнул тот.
Соглашение между ними тремя было подписано на следующий день после разговора Пипа и Бруни. Тогда же оформили купчую на дом и заполнили в магистрате документы на аренду земельного участка. И, хотя строительные дела быстро не делались, Матушка уже подумывала о списке мебельных и галантерейных лавок, куда следовало зайти для выбора мебели, обивки и приятных мелочей, украшающих интерьеры.
У бывшего дома Турмалина кипела работа. Мусор от разбора стены и крыши уже был убран. Каменщики под руководством самого мастера Пелевана начали восстановление фасада.
— Когда мы его побелим, — сказал, подойдя к Бруни, Томазо, — он станет картинкой. Думала уже, какую крышу будем ставить?
— Красную, — улыбнулась Матушка. — Белый дом под красной крышей — что может быть красивее?
Пелеван хмыкнул и огладил рыжую бороду, лучась довольством.
Распрощавшись с Томазо, Бруни отправилась назад, но, не дойдя до трактира, свернула к Дому Гильдии гончаров. Когда она постучала, дверь распахнулась с такой силой, будто демон рвал ее с петель. Успев удивиться силе маленького гончара, Матушка обнаружила перед глазами… декольте матроны Мипидо.
— Бруни! Радость моя! — пробасила та. — Что ты здесь делаешь?
— Не ожидала тебя увидеть, Клози, — удивилась Бруни. — Я хотела поговорить с мастером Висту о покупке нескольких картин для украшения нового трактира.
— Насдышады, насдышады пдо ваш пдоэкт! — послышался из глубины дома голос гончара, судя по всему измученного жестоким насморком. — Кдози, приглашай Мадушку войди, чдо же ды?
Клозильда сдвинула телеса с дверного проема, освобождая проход.
— Морсу выпьешь с нами? — спросила она у Бруни. — Свеженький, горяченький, на меду! С чуточкой маменькиной крыжовниковой настоечки!
— Знаю я твою чуточку! — хихикнула Матушка, вспомнив не столько посиделки с подругами, сколько головную боль на следующее утро.
Висту, закутанный в толстый халат, кажется принадлежащий его пассии, сидел в кресле у зажженного камина и макал красный нос в кружку с морсом.
— Простыл мой Вистунчик, — пояснила Клози, погладив его по голове, как маленького. — Давай еще морсику, солнце, а? — обратилась она к нему.
Гончар с готовностью допил морс и протянул ей пустую кружку.
— Садидесь, Мадушка Бдуни, — пригласил он, указывая на кресло напротив, — я и саб ходел давеча зайди, поговодить, да вод, пдиболел.
— Клози очень заботливая, — заметила Бруни, посмотрев ей вслед. — Думаю, она быстро поднимет вас на ноги, мастер!
— Ода — золодо, — очень серьезно сказал Висту и переменил тему: — За последний бесяц в лавках Гильдии вы закупили босуды на довольно пдидичдую сумму, Бдунгильда, что де может де радовать! Кроме того, бде стадо известно о тдактиде, одкдыдие коего вы пладируете. И это да дует беня вдвойне! Как вы посмодриде на скидку в пядь пдоцендов на пдодукцию нашей гильдии, пди условии, что вся босуда для нового заведедия будет приобдетена у нас?
— Я зашла поговорить о ваших картинах для нового заведения, — улыбнулась Бруни, — а наткнулась на скидку в пятнадцать процентов на все товары мастерских Гильдии, включая лепные работы, вазоны для цветов и прочие приятные мелочи!
— Вы сказади: семь? Семь пдоцентов? — прищурился Висту. — И какие же из боих кадтин вас интедесуют?
— Я сказала: пятнадцать! И хотела бы взглянуть на те картины, которые вы можете продать для оформления трактира, — Матушка смотрела на него так, будто они и не играли в древнюю игру под названием «Сторгуемся?»
Висту поднялся, кутаясь в халат.
— Пойдебте на вдодой этаж — в официальных помещедиях Гильдии, каковые даходятся да первом этаже, я не вешаю свои полодна, — пояснил он, направляясь к лестнице в углу комнаты и чихая. — Извидиде! А как вы смотдите на цифру девять?
— Десять — и по рукам! — согласилась Матушка и добавила: — На все товары, не только на посуду!
Мастер Вистун хмыкнул и повернулся к ней, чтобы шлепнуть горячей ладонью по ее подставленной ладошке.
— С вами так же приятдо иметь дело, Брунгильда, как и опасно! Идите за мдой.
— Куда это вы? — изумилась Туча Клози, выходя из кухни с подносом в руках.
— Мадушка интедесуется кадтинами, — пояснил Висту, — иди к нам, золодце!
Оглянувшись на матрону Мипидо, Бруни заметила, как та, прижав руки к груди, судорожно вздохнула. Должно быть, немного в жизни главы Гильдии прачек было ласковых слов и произносящих их мужчин, раз она — не боявшаяся никого и ничего — реагировала на эти слова подозрительным блеском в глазах.
Коридор второго этажа огибал несколько комнат. На простых неотделанных стенах висели картины. Матушка сбилась, пытаясь их пересчитать.
— Здесь только тредья часть, — неожиданно смутился гончар, будто Бруни поймала его за каким-то неприличным занятием, — остадное хранится на чердаке!
— А ваши последние работы, — поинтересовалась она, — «Осенняя фея» и «Пресветлая с Аркаешем» — я могу на них посмотреть?
— «Фею» — да, — кивнул Висту, — но дад «Пресветлой» я еще даботаю!
— Он даже мне ее не показывает! — похвасталась Туча Клози. — И дверь в мастерскую запирает, а ключик носит на шее!
Вистун покраснел до цвета собственного насморочного носа.
— Не позодь беня педед гостьей, Кдози! — смущенно сказал он. — Де богу я дикому показывать дезакодчедные работы! Так было и так будет! — и внушительно, и сердито глянул на матрону Мипидо.
А та кивнула, как послушная девочка:
— Как скажешь, солнце!
— Как скажешь, солнце!
Глава Гильдии гончаров повел рукой:
— Смотдите, Мадушка. Де все из дих пдодаются, до я вас о дом предупдежу.
Заложив руки за спину, Бруни медленно двинулась по коридору. Ей поневоле вспомнилась галерея во дворце, та, с огромными окнами, куда они неосторожно выскочили с Ваниллой после посещения мастера Артазеля. Там тоже висели портреты в шикарных позолоченных рамах, громоздкие, полные богатых, но темных тонов. И ни на один из них она не променяла бы полотна, которые сейчас разглядывала!
Висту рисовал природу, умудряясь уместить на грубовато проработанных древесных стволах тончайшие ходы жучков-древоточцев, а на листьях — прожилки, светящиеся жизнью. Висту рисовал небо и море опрокинутыми друг в друга чашами, полными пены и облаков, солнечного сияния и загадочного мерцания лунной пыли, парусов и чаек, одинаково стремительных и белоснежных. Он не пытался приукрасить изображаемых людей, и оттого их лица были и грубы, и некрасивы, и глупы — ежели таковыми являлись хозяева, но, благодаря этим портретам, все они получили новую жизнь и пропуск в Вечность.
Матушка смотрела и не могла насмотреться! Такое искусство — не ярморочно-яркое, слащавое, но искреннее и временами даже непривлекательное, ей было близко и понятно. И — она знала точно! — будет близко и понятно людям. Томазо Пелеван не подозревал, как был прав, когда обмолвился о выставке картин Висту.
— Мастер, — Бруни повернулась к нему, — у меня к вам встречное предложение! По плану, нарисованному Томазо, в мансарде здания будет большое и светлое помещение. Ваши картины чудесны, но здесь их не видит никто, кроме вас. Давайте откроем их для людей! Я предоставлю мансарду для выставки ваших полотен почти бесплатно!
Клозильда хмыкнула и одобрительно кивнула. Ей нравилось и предложение Матушки, и то, каким образом оно было сделано. Матрона Мипидо тоже была дамой с деловой хваткой.
— Бочти? — мягко улыбнувшись, уточнил гончар.
— Когда интерьер нового трактира будет готов, вы сами подберете под него картины для оформления, — пояснила Бруни. — Иногда мы будем менять их, чтобы оживить залы. А остальные ваши полотна пусть живут в мансарде, не в темноте, но на свету, и радуют людей, как радуют меня — влюбившуюся в них с первого взгляда!
— Зачеб ваб это? — Висту внимательно смотрел на нее.
Она пожала плечами.
— В жизни немного радости, мастер, и еще меньше правды. А ваши картины полны ими, как осенние соты медом. Вы покажете мне «Фею»?
Висту, кажется, для себя уже все решил. Но повернулся к Туче Клози и спросил:
— Как тебе пдедложедие Мадушки?
Клозильда бросилась ему на шею, едва не повалив на пол, расцеловала в веки и губы, отодвинула от себя и сказала, с любовью глядя в глаза:
— Ты — истинно велик, мой Вистунчик! Пусть Вишенрог узнает об этом!
Бруни едва не расплакалась, глядя на них — побитых жизнью и одиночеством людей, неожиданно обретших друг друга на ее дне рождения.
— Догда у бедя всдедчдое пдедложедие! — широко улыбнулся мастер и чихнул. — Есди «Фея» ваб пдидедся по вкусу — я ее ваб подадю!
Бруни испуганно посмотрела на Клози. Когда Висту устраивал художественные сеансы в трактире, Матушка в отчаянии кружила по городу, пытаясь узнать, как снять проклятие с Кая. И она понятия не имела, что изобразил художник. Ей представилась голая и оттого розовая, как поросеночек, Клози, возлежащая на огромном блюде, обложенная овощами и фруктами, с яблоком в зубах… Или — упаси Индари! — с морковкой!
— Если… если Клози не против! — согласилась она, мучительно раздумывая, куда повесить картину так, чтобы не обидеть художника и не скомпрометировать главу Гильдии прачек.
— Идебте! — решительно сказал Висту и повел Матушку и Клози за собой по коридору в почти пустую комнату, где на полу лежал светлый ковер, а на выстроенных под самый потолок полках красовались горшки, амфоры и вазоны разных размеров, форм и расцветок.
В центре комнаты стоял мольберт с натянутым на раму холстом. Обрамлением картине служили желтые и красные листья, вобравшие в себя свет болезненного осеннего солнца. Между ними, будто глаза любопытствующих оленей, проглядывали крупные виноградины, а пламенеющие ягоды калины казались драгоценными камнями, вплетенными в венок.
Только приглядевшись, Матушка поняла, что листья и ягоды не настоящие, а нарисованные. Окруженное ими голубое пространство отличалось таким редким оттенком, какой небо обретает лишь в последние солнечные дни осени, расцветающие подобно последней любви в жизни увядающей женщины. В нем парила кругленькая, уютная красноволосая фея с венцом ранней изморози на челе, стыдливо укутанная в дымку туманов. Ее высокая прическа с легкомысленно выпущенными локонами была украшена дольками разноцветных яблок, в ушах красовались серьги из черного винограда, а на руках — браслеты из гроздей калины и рябины. Внизу располагался натюрморт: мощная тыква, удачно оттеняемая шелковой зеленью роскошного кабачка. Разноцветная спираль осеннего изобилия разворачивалась за ее спиной зеленью сельдерея и оранжем моркови, сдержанной желтизной репы, хулиганскими полосками арбуза, виноградом — зеленым, желтым, красным, иссиня-черным… Фея летела над землей, даруя ей последние теплые дни, богатые урожаи и улыбки, — и она была прекрасна!
Рядом с Бруни раздался странный звук: иногда длинными зимними вечерами так вздыхали коровы в хлеву, то ли засыпая, то ли тоскуя, то ли желая испить воды. Матушка покосилась на Клози, рукавом смахивающую слезы.
— Всегда, когда вижу ее, плачу, — пояснила та, шумно сморкаясь в платок, любезно предложенный Висту, — как я хороша, ну как же я хороша!
Матушка молча погладила подругу по плечу и снова повернулась к картине. Фея, несмотря на приличные габариты, казалась невесомой, лукавой и озорной. С такой Бруни с удовольствием прогулялась бы по лавкам, шумно обсуждая встреченных парней и хохоча над их смущением. Такой доверила бы тайны, даже те, которых стеснялась. И та вытерла бы ее слезы и сказала что-нибудь уморительно смешное, отчего любая беда показалась бы пустяком.
— Мастер, — Матушка повернулась к нему, желая и обнять, и расцеловать, но смущаясь Клози, — мастер, это великолепно! Прекрасно! Восхитительно! Это то, что сделает людей счастливее! Это… — она запнулась, подыскивая слова, — как глоток морозной свежести после жаркой кухни, вот!
Глава Гильдии гончаров, несмотря на болезненную бледность, расцвел розовым цветом и опустил взгляд. Бруни впервые обратила внимание, какие у него по-мальчишески длинные ресницы.
— Ваша бохвала дак приядсдвенна! — тихо сказал он. — Спасибо, Мадушка.
— Ох, мне пора! — спохватилась та. — Там же Пиппо борется с мерзавчиками!
— Мде бы корзидочку свежеиспечедных! — жалобно попросил Висту.
— Будут! — пообещала Матушка. — Сейчас вернусь в трактир и сразу же отправлю к вам Виеленну с самыми свежими!
Она покинула Дом Гильдии, очень довольная состоявшейся встречей. Вернувшись на кухню, первым делом отправила Вистуну булочки и баночку лимона с орехами, настоянного на меду, — отменное средство от простуды. А затем заменила у плиты Пипа, который собирался посмотреть ремонтные работы. Повар пребывал в приподнятом настроении. Дневные прогулки для него, все время проводящего у плиты, являлись событием, поэтому он растягивал удовольствие: тщательно мыл руки и расчесывал редкие волоски на лысине, медленно надевал ботинки, долго застегивал плащ и неторопливо ворчал на Бруни, уговаривавшую его навертеть поверх воротника плаща еще и толстый шарф.
Вернулся Пип полный энтузиазма. Хотя фасад не был восстановлен до конца, а вместо крыши пока положили дощатые щиты, чтобы верхний этаж не заносило снегом, дом будто выздоравливал, распрямлял спину. Мастеровые не только возводили переднюю стену, но и отчистили плесень с других, залатали мелкие трещины. У плотников уже были заказаны новые оконные рамы, у кузнецов — кованые решетки для окон первого этажа, а также фонари, которые часовыми встанут у дверей, и вывеска. Бруни долго думала, как назвать трактир, ведь для нее он был не только новым делом или удачным вложением капитала. Он знаменовал собой новую жизнь — без Кая, но с чистой совестью и без сожалений о несделанном. Он напоминал о чуде, которое с ней произошло, и о навсегда потерянном друге. Матушка скучала по Григо Турмалину и не боялась признаться себе в этом. Ей не хватало аромата его табака в углу, где он предпочитал сидеть, игры тонких пальцев с мундштуком или столовыми приборами, лукавого и доброго взгляда и негромкого голоса. Вскоре на вывеске, до поры хранившейся в мастерской кузнеца, появились силуэт сидящего и курящего трубку человека и золоченая надпись: «У старого друга».
Ложась спать, Бруни представляла, как вывеска, поскрипывая, раскачивается на ветру, а надпись поблескивает искрами от света фонарей. Теми же золотыми искрами, которыми были наполнены глаза Григо, когда он однажды зашел в трактир и произнес: «А ну-ка, красавица, подскажи мне, чем это пахнет так дивно из окон заведения?» Появился — будто ниоткуда.