И исчез — словно в никуда.
* * *Столичные увеселения должны были продлиться еще три недели — до дня Зимнего солнцестояния, в который собирались играть свадьбу. Спустя седмицу целитель Жужин разрешил Старшей Королевской Булочнице вернуться к исполнению служебных обязанностей, однако строго запретил таскать тяжести и поднимать руки вверх. «Первый ребеночек всегда стремится вылезти быстрее, ибо полон материнских сил и соков, — так передала она его слова подруге. — Из-за этого в теле матери образуется избыточное усилие, которое может повредить плоду». С высочайшего соизволения мастера Понсила — которое Ванилла вряд ли получила бы, если бы не была женой Дрюни Великолепного, — рабочий день на кухне ей сократили. И уже в обед, убедившись в том, что опара для вечерних королевских хлебов заведена верная, она уходила в трактир, где помогала Матушке и Пипу с мерзавчиками, дожидалась прихода Дрюни, и они вместе отправлялись домой. Если шута задерживали обязанности, Бруни отпускала Пипа пораньше. Повар вновь перебрался домой, что стало возможным благодаря Питеру Коноху, который неплохо освоил приготовление знаменитых булочек и стал приходить в трактир раньше мастера. Тесто у него получалось достойное, но перед сложной начинкой, в которой важно было не ошибиться с приправами, Питер пока пасовал: то переперчивал, то недосаливал, то не докладывал пряностей.
Ванилла восприняла известие о покупке здания под новый трактир с энтузиазмом. И даже составила список лавок с тканями и плотницких мастерских, в которых делали заказы придворные и другие знатные господа. «Это заведение классом повыше должно быть, нежели наш трактир, — пояснила она, пока Матушка, хмурясь, читала список и прикидывала, сколько денег могут с нее содрать продавцы, — а значит, и антураж должен быть соответствующий! Тем более что первая вещь из антуражу у тебя уже есть!»
И такая вещь действительно у Бруни уже была.
Картину мастера Вистуна торжественно доставили и повесили в трактирном зале на следующий день после разговора Матушки и художника. Долго не могли подобрать место: полотно будто светилось изнутри, но на ярком свету эффект исчезал, а в слишком темных углах рисунок терял объем. Маленький Висту, беспрестанно чихая и сморкаясь, в поисках места для шедевры несколько раз оббегал зал в разных направлениях и наконец определился. По странному стечению обстоятельств его заинтересовала стена над тем столиком, за которым любил сиживать Кай. Этот выбор принес Матушке и грусть, и радость одновременно. С тех пор, как за этим столиком сидели другие, она старалась не смотреть в его сторону, но не любоваться «Осенней феей» было невозможно. Люди приходили сюда целыми толпами. Столик «под Феей» очень быстро приобрел статус счастливого и стал пользоваться такой популярностью, что многие предлагали дополнительную плату, чтобы занять его. Общее мнение выразил однажды Томазо Пелеван, которому тоже довелось посидеть там с семьей за субботними вафлями:
— Вот возникла на душе тишь и радость! Так и хочется ею со всеми поделиться! Великий человек наш Висту! Истинно Богиней поцелованный!
У картины задерживались не только жители квартала. Разглядывали ее и знатные гости, и гвардейцы короля, все чаще столовавшиеся у Матушки Бруни. Некоторые из них даже изъявляли желание познакомиться с моделью. Бруни рассказывала о них Клозильде, купавшейся в лучах рухнувшей на нее славы, а та гоготала гигантской гусыней и решительно отказывалась от «интересных» предложений. «По первой скажу тебе, Матушка, — объясняла она, — если я к себе буду относиться с меньшей строгостью, чем к девкам своим, и стану играть непонятно с кем в чуйства — какая же я буду им защита и подмога, коли они оступятся и начнут шашни вертеть с клиентами? А второе — есть у меня сердешный друг, и так он велик, что никакой бла-ародный господин рядом с ним не сравнится!» В общем, благодаря всем этим событиям, посетителей в трактире стало больше, и Матушка всерьез задумывалась о еще одном помощнике.
— Ты уже думала, кого будешь набирать к «Другу»? — однажды вечером спросил ее Пип.
Они оказались на кухне вдвоем: сестры и Питер были в зале, Весь наверху зубрил военную историю, а Дрюня повел супругу в театру, на спектакль о какой-то поломойке, умудрившейся наступить на ногу принцу и тем самым поразить его в самое сердце.
— Как там дело поставишь?
— Рано еще! — лукаво улыбнулась Бруни.
— Ничего не рано, — повар тут же заворчал, будто сердитый кот, — надо спланировать так, чтобы без простою заработало!
— Шеф-поваром будешь ты, — не моргнув глазом, ответила Матушка, которая, конечно же, все обдумала тысячу раз, — а я — хозяйкой. Девушек-служек наберем новых — молоденьких, чистеньких и хорошеньких. И тебе в помощь трех поварят — одного подмастерья и двух учеников.
— А здесь кто останется? — удивился повар.
— За повара — Питер, — твердо сказала Бруни. — Я вижу, как он от души готовит, прямо светится весь, когда у плиты встает. Ежели что, Ровен ему поможет, она же у нас с тобой нахваталась столько, что могла бы и сама кашеварить. Только она это дело не любит — ей бы порядок держать, денежки считать и забуянивших ребятушек воспитывать. А значит…
— …быть ей тут хозяйкой! — довершил Пип и хмыкнул: — Ловко ты все придумала! Хотя, конечно, время покажет, как оно будет.
Матушка покивала и вышла в зал. Рассеянно обежала глазами немногих гостей — время уже было позднее. Еще немного — и закрываться.
Время…
Люди говорят, оно лечит… Только неправда это.
Дверь распахнулась, впуская троих посетителей в темных плащах с капюшонами, скрывавшими лица. Они были высоки ростом и широкоплечи, будто братья-близнецы. Остановившись на пороге, тот, что шел первым, неторопливо огляделся и направился прямиком к только что освободившемуся столику «Под Феей». Уходивший оттуда мастер церемонно кивнул Матушке. Она улыбнулась в ответ и поспешила забрать плату и посуду со стола. На Ровенну можно было не надеяться — богатством и знатностью от пришедших несло за версту.
— Добрых улыбок и теплых объятий, господа, — в широкие спины сказала Бруни. — Позвольте, я уберу здесь, прежде чем вы сядете?
Два последних, как по команде, обернулись и застыли перед растерянно остановившейся хозяйкой, не пуская ее дальше. Она разглядывала их одинаково тяжелые подбородки и думала, что у людей с такими челюстями обязательно должен быть хороший аппетит.
— Пусть уберет, — послышался негромкий голос третьего. Он уже сел за стол — спиной к залу.
Сопровождающие расступились, и Матушка смогла подойти к столу. Быстро похватала грязную посуду, передала подошедшей Ровенне, приняла от ее сестры традиционную кружку с морсом и тарелку с сухариками.
— Традиция?! — полувопросом-полуутверждением отметил гость и резким, повелительным жестом показал: — Сядь!
Бруни села напротив. Незнакомец рассматривал картину. Задумчиво нащупал сухарик, сгрыз в мгновение ока и взялся за второй.
— Если вы желаете отужинать, я могу предложить… — сказала Матушка.
— Тс-с-с! — гость прижал палец к губам. — Дева, изображающая Фею, дивно габаритна и чудесно хороша, краски — великолепно подобраны. Здесь чувствуется рука истинного мастера, но я не помню подобной манеры письма среди корифеев. Откуда у тебя это?
— Подарок друга, — пояснила Бруни, — мастера Висту Вистуна, главы Гильдии гончаров.
— Сколько ты хочешь за картину?
Посетитель впервые посмотрел на нее, и она почувствовала себя не в своей тарелке, однако ответила:
— Прошу меня простить, но картина не продается.
Незнакомец откинул капюшон, и Бруни — ни жива ни мертва, — узнала его величество Редьярда Третьего.
— Сколько? — веско спросил он. Бледность и испуганный вид собеседницы не укрылись от его взгляда. Он постучал пальцами по столу и добавил: — Я могу забрать и так!
— Можете — забирайте! — сведенными судорогой губами прошептала Матушка. — Картина не продается!
— Упорная? — хмыкнул король. — Упертая? Признавайся — ты ведьма?
Бруни мигом пришла в чувство, словно ее окатили ведром холодной воды. Она вдруг поняла, что король пришел вовсе не любоваться «Осенней феей», не ужинать и не беседовать об искусстве. Все это — присказка, а настоящий разговор только начинается. Поняла — и села ровнее, взглянула собеседнику прямо в глаза. Стыдиться ей было нечего — что бы люди ни говорили про ее отношения с Каем, перед собой и перед ним она была честна и чиста!
— Я — хозяйка трактира, — спрятав руки под стол и сцепив пальцы, чтобы не дрожали, негромко заговорила Бруни. — Это семейное дело, начатое еще моей бабкой, почтенной Савиной Селескин, и продолженное ее дочерью Хлоей, моей матерью. И я никогда не ощущала в себе тяги к ведовству… господин.
— Я — хозяйка трактира, — спрятав руки под стол и сцепив пальцы, чтобы не дрожали, негромко заговорила Бруни. — Это семейное дело, начатое еще моей бабкой, почтенной Савиной Селескин, и продолженное ее дочерью Хлоей, моей матерью. И я никогда не ощущала в себе тяги к ведовству… господин.
Она намеренно не назвала его «ваше величество». Король пришел инкогнито — громких слов произносить рядом с ним не следовало.
Редьярд сделал глоток, поморщился, подумал и допил морс до конца. Наклонился к Матушке так близко, что она разглядела каждую морщинку в уголках его глаз и каждый волосок в золотистой щегольски подстриженной бороде.
— Ты околдовала моего старшего сына, трактирщица, — из глаз цвета осколков озерного льда струился холод. — Из-за тебя Арк отказывается, когда придет время, взойти на трон! Что прикажешь сделать с тобой после такого, Матушка Бруни?
Едва услышав эти слова, Бруни поняла, что они правдивы. И что король — в бешенстве.
Кай, ее Кай смог поставить любовь выше долга! Она понятия не имела, как он собирался жить дальше… Не становиться же ему, в самом деле, помощником трактирщицы! Наверное, об этом он и хотел поговорить по возвращении из инспекции.
— Как еще я могу объяснить его желание променять трон на женщину? — прорычал Редьярд. — Кто ты? Что ты? Не знатна, не богата. Хороша собой, однако это проходит. Ты — пустое место, трактирщица, единственное твое достоинство — печь вкусные булочки и варить неплохой морс.
Матушка пожалела, что сидит под картиной и не видит ее. Струящийся с полотна ласковый свет, лукавая улыбка Феи, яркие листья и ягоды могли бы отвлечь внимание от этого ужаса, защитить от отчаяния и… дикой, какой-то болезненной радости оттого, что Кай не отвернулся от нее и любит до сих пор!
Король откинулся на спинку стула, наблюдая за сменой эмоций на лице собеседницы. Он казался спокойным и даже повеселевшим, словно был уверен, что того всплеска гнева, который себе позволил, будет достаточно для решения проблемы.
Телохранители застыли, как каменные исполины, угрожающе попирая землю и закрывая широченными спинами его величество от любопытных взглядов Пипа, сестер и Веся, то и дело выглядывающих из кухни. Бруни отчетливо понимала: шевельни Редьярд хоть пальцем — и охранники набросятся на нее, словно гончие на дичь.
— Значит так, — он поднялся и навис над ней, огромный, как гора. — Даю тебе время до рассвета. Исчезни из Вишенрога, скройся с людских глаз! Лучше всего, если ты покинешь страну навсегда. Иначе завтра утром тебя арестуют за колдовство против короны, будут судить и казнят! Ты меня услышала?
— За что? — беззвучно спросила Матушка, ибо голос совсем пропал.
Голубые королевские очи изничтожили ее и развеяли прах по ветру. Не ответив, гость скрыл лицо капюшоном и шагнул к сопровождающим. Те расступились, пропуская его. Спустя мгновение зал совсем опустел, а из кухни торопливо вышли испуганные странными посетителями сестры с метлами в руках.
— Бруни, кто это был? — крикнул Пип.
Матушка тяжело поднялась из-за стола. Оглянулась на Фею, ободряющую ее улыбкой, и вернулась в кухню. Повар с Весем уже привели помещение в порядок, и Пип надевал плащ, собираясь идти домой.
Слава Богине, нашлась, что ответить!
— Это по поводу нового трактира…
Дождавшись, когда Пиппо и сестры уйдут, а Весь уляжется спать, она вернулась за столик Кая, облокотилась на стену и закрыла глаза. В темноте слезы полились легко, будто она не запирала их изо всех сил усилием воли, не желая показать его величеству и близким слабость и страх. Завтра… завтра ее может не стать! Бежать! Но куда ей податься, чтобы остаться в живых? Лишь бы остаться…
Память услужливо возродила строки письма Ральфа. И хотя само письмо было утеряно, адрес запомнился. Судьба лишала выбора. Возможно, в этом была доля истины, ведь в Храм Брунгильда входила вместе с Ральфом, а значит, должна была вернуться в лоно семьи.
Животный страх перед смертью блеснул в темноте лезвием палаческого топора и заставил Бруни вскочить и броситься в свою комнату. Она заметалась, пытаясь понять, что взять с собой: деньги, добротную сумку, пару целительных свитков, припасы и воду. Если трактир осиротеет, Пип не бросит Веся, да и полковник Торхаш приглядит за ним… и, может быть, Кай! Любимый… родной… не предавший!..
Уронив собранные вещи на пол, Матушка тихо опустилась рядом. Красноволосый морок, вошедший в ее жизнь, сказал однажды: «Не бросай его! Что бы ни случилось…» Так что же она делает? От чего бежит? Кай ради нее отказался от того, от чего не отказываются, а Бруни страшится потерять такую малость, как собственная жизнь?! И чего она будет стоить, эта жизнь, без него, без любимого?
Существование бок о бок с Ральфом и его женой представилось до тошноты ярко…
Она поднялась, подобрала вещи, аккуратно разложила по местам и умылась холодной водой. Его величество обещал прислать за ней на рассвете? Как будет угодно его величеству!
Бруни распустила волосы и села у окна, сложив руки на коленях. Глядя на снег, кружащийся в свете фонарей, она шептала молитвы Пресветлой, прося о близких, родных, любимых…
* * *В предрассветном зимнем тумане появилось темное пятно, неумолимо приближающееся к трактиру. Раздался стук копыт. Бруни, давно одетая, умытая и причесанная, спустилась вниз и вошла в зал, когда первый удар кулака потряс дверную створку.
— Именем короля, откройте! — прозвучал хорошо поставленный голос.
За спиной послышался топот — Весь, соскочив с лестницы, встал рядом, щурясь одновременно сонно и недобро.
— Это приехали за мной, — Матушка развернулась к нему, — ты не вмешивайся! Дождись Пипа.
— Что значит — за тобой? — с недоумением спросил мальчишка. Радужки его глаз, как когда-то давно, залились чернилами страха.
— Так надо, — тихо сказала Бруни и, шагнув к двери, отодвинула щеколды.
В зал вошли четверо гвардейцев в красных мундирах — из личного полка Редьярда Третьего.
— Вы — Брунгильда Рафарин, владелица трактира? — спросил офицер, своими торчащими из-под носа усами и округлыми щеками похожий на кота.
— Это я, — кивнула Матушка.
— Вам приказано следовать за нами!
Бруни опустилась перед Весем на корточки и взяла его лицо в ладони.
— Ты никуда не пойдешь! — сдавленно прошептал тот. — Я… я не позволю им увести тебя!
— Прошу тебя! — взмолилась Бруни. — Здесь твой дом, если я уйду — он станет пустым. Ты остаешься за хозяина!
С мгновенье она жадно смотрела в его лицо, словно пыталась запомнить каждую черточку, потом поцеловала в лоб и поднялась.
— Пройдемте! — безучастно произнес офицер-кот и шагнул через порог.
В просторной, неторопливо едущей карете Матушка даже вздремнула. Ей снились двое — курящий трубку мужчина и женщина в простом белом одеянии до земли, босая, с распущенными волосами, которые были украшены нежными первоцветами…
Карету тряхнуло.
…Незнакомка оглянулась и серьезно посмотрела на Бруни серо-голубыми глазами Эдгара Морехода. Бруни вздрогнула и проснулась.
— На выход! — сказал тот же офицер и подал ей руку, помогая спуститься. — Следуйте за мной!
Он нырнул в неприметную дверь в стене, поднялся по лестнице, прошел по длинному коридору. Спустя несколько минут Матушка потеряла счет переходам. Они снова спустились по лестнице, миновали пустующую, продуваемую ветрами галерею. Одинаковые каменные стены, иногда украшенные гобеленами и портретами, погашенные или зажженные через один светильники. Дворец — если ее привезли во дворец, — казался больным существом, страшащимся яркого света и громких звуков. В последнем коридоре пол был застелен толстым ковром, заглушавшим шаги, а гвардейцы в красных мундирах застыли во всех проемах, изображая статуи. Офицер распахнул высокую створку, позволил Бруни войти и закрыл за нею дверь.
Она обреченно огляделась. Просторная комната была обставлена крайне скудно: лишь огромный письменный стол, несколько тяжелых кресел на звериных лапах да пара книжных шкафов. На стене над столом — очень подробная и искусная карта Ласурии и сопредельных государств. Из пасти незажженного камина и из настежь открытого окна тянуло сквозняками. Прикрывающая окно портьера зашевелилась…
Матушка не успела испугаться, потому что из-за нее вышел… Кай. И остановился, словно налетел на невидимую стену.
Бруни смотрела на него и не узнавала. Любимый сильно похудел, щеки впали и покрылись многодневной щетиной, под глазами залегли тени. Коротко остриженный, он выглядел так, будто был болен или измучен тайным недугом. Будто лишился души. Синий мундир висел на нем мешком.
— Кай!.. — прошептала она и бросилась к нему. Забыв подхватить подол юбки, споткнулась, чуть не упала — и очутилась в таких родных, таких теплых объятиях.