– О Ванда, неужели это неизбежно? – мучительным тоном вырвалось у меня.
– Что, Северин? О чем ты?
– Неужели ты совсем меня больше не любишь? Неужели у тебя не осталось и капли сострадания ко мне? Так овладел твоей душой этот чужой красавец?
– Я не хочу лгать тебе, – мягко заговорила она после небольшой паузы, – он произвел на меня такое впечатление, от которого я не в силах отделаться, от которого я сама страдаю и трепещу… такое впечатление, о котором мне только случалось читать у поэтов, видеть на сцене, но которое казалось мне до сих пор созданием фантазии…
О, этот человек – настоящий лев, сильный, прекрасный и гордый – и все же мягкий, не грубый, как наши мужчины на севере. Мне жаль и больно за тебя, – поверь мне, Северин! – но он должен быть моим… ах, не то я говорю! – я должна ему отдаться, если он захочет взять меня…
– Подумай же о своей чести, Ванда, если я уж ничего для тебя не значу! Она была незапятнанной до сих пор.
– Я думаю об этом – я хочу быть сильна, пока я в состоянии, я хочу… – она смущенно зарылась лицом в подушки, – я хочу… стать его женой… если он этого захочет.
– Ванда! – крикнул я, снова охваченный смертельной тревогой, захватывавшей мне дыхание, туманившей мне голову. – Женой его ты хочешь стать, навеки принадлежать ему хочешь! О Ванда, не отталкивай меня от себя! Ванда, он не любит тебя…
– Кто сказал тебе это! – воскликнула она, вся загоревшись.
– Он не любит тебя! – страстно повторил я. – А я люблю тебя, я боготворю тебя, я – твой раб, я хочу, чтобы ты ногами топтала меня, – на руках своих я хочу пронести тебя через всю жизнь…
– Кто сказал тебе, что он меня не любит?! – нервно перебила она.
– О, будь моей, – молил я, – ведь я не могу больше жить, существовать без тебя! Пожалей же меня, Ванда!
Она подняла глаза на меня – и теперь это был снова знакомый холодный, бессердечный взгляд, знакомая злая улыбка.
– Ты сказал ведь, что он меня не любит! – насмешливо сказала она. – Ну и отлично, утешься же этим.
И, сказав это, она отвернулась, повернувшись спиной ко мне.
– Боже мой, разве же ты не живой человек из плоти и крови!.. Разве нет у тебя сердца, как у меня! – с усилием вырвалось у меня восклицание из судорожно сжатой груди.
– Ты ведь знаешь, – злобно ответила она, – я ведь из камня… «Венера в мехах», твой идеал… Ну и стой на коленях, молись на меня!
– Ванда… хоть каплю жалости!..
Она засмеялась. Я припал лицом к ее подушкам, слезы, в которых изливались мои муки, хлынули из моих глаз.
Долго все было тихо, потом Ванда медленно приподнялась.
– Ты мне надоел!
– Ванда!..
– Я спать хочу, ты мне мешаешь… дай мне уснуть.
– Пожалей меня, Ванда, не отталкивай меня… никто, никто никогда не будет так любить тебя, как я…
– Не мешай мне спать, – проговорила она, снова повернувшись ко мне спиной.
Я вскочил, сорвал со стены висевший недалеко от ее кровати кинжал и приставил его к своей груди.
– Я убью себя здесь на твоих глазах… – глухо пробормотал я.
– Делай что хочешь… – с совершенным равнодушием ответила она, – только не мешай мне спать.
Она громко зевнула.
– Мне очень хочется спать.
На мгновение я окаменел… Потом я расхохотался, потом снова зарыдал – наконец засунул себе за пояс кинжал, снова бросился перед ней на колени.
– Ванда… выслушай меня только… только несколько минут еще…
– Я спать хочу, ты слышал?! – гневно крикнула она, вскочила с постели и толкнула меня ногой. – Ты, кажется, забыл, что я твоя госпожа?
Но я не трогался с места.
Тогда она схватила хлыст и ударила меня. Я поднялся – она ударила меня еще раз… на этот раз в лицо…
– Послушай… раб!
Подняв руки к небу, сжав кулаки в порыве внезапной решимости, я вышел из ее спальни.
Она отшвырнула хлыст и разразилась громким смехом.
Да, я представляю себе, что был порядочно комичен со своими театральными жестами.
* * *Решившись избавиться от этой бессердечной женщины, которая была так жестока ко мне и теперь, в награду за все мое рабское обожание, за все, что я терпел от нее, готова предательски изменить мне, – я складываю в узел свои небольшие пожитки и сажусь за письмо к ней.
«Милостивая государыня!
Я любил Вас, как безумный, я отдался Вам душой и телом так, как никогда еще не отдавался женщине мужчина, а Вы глумились над моими священнейшими чувствами и недостойно, легкомысленно, постыдно играли мной.
Но пока Вы были только жестоки и безжалостны, я все же мог еще любить Вас. Теперь же Вы становитесь низменны, пошлы. И я не раб Ваш больше – Вам больше не топтать меня ногами и не хлестать хлыстом. Вы сами меня освободили – и я ухожу от женщины, которую могу теперь только ненавидеть и презирать.
Северин Кузимский».Эти несколько строк я передаю негритянке и бегу, как только могу, быстро. Запыхавшись, без сил прибегаю я на вокзал – вдруг чувствую страшный укол в сердце… я останавливаюсь и разражаюсь рыданиями… О позор, позор! Я хочу бежать и не могу!
Я возвращаюсь… куда? – к ней!.. к той, которую я презираю и боготворю в одно и то же время.
Но что же это я делаю? Я не могу вернуться, я не должен возвращаться!
Как же я, однако, уеду из Флоренции? Я вспоминаю, что у меня совсем нет денег, ни гроша.
Ну что ж! Пешком! Милостыню просить честнее, лучше, чем есть хлеб куртизанки!
Но ведь я не могу же уехать: я дал ей слово, честное слово…
Я должен вернуться – быть может, она вернет мне слово.
Я быстро пробегаю несколько шагов и снова останавливаюсь. Я дал ей честное слово, поклялся ей, что буду ее рабом, пока она этого захочет, пока она сама не дарует мне свободу. Да! Но ведь покончить с собой я могу!
Я прохожу городской парк, спускаюсь к Арно, иду берегом вниз по течению далеко, далеко, туда, где желтые воды ее омывают с однообразным плеском заброшенные луга. Там я сажусь и свожу последние счеты с жизнью. Я перебираю в памяти всю свою жизнь и нахожу, что она была порядочно бедна и жалка… Редкие радостные мгновения, бесконечно много бесцветного, вздорного, неинтересного… в промежутках бездна страданий, горя, тоски, разочарований, погибших надежд, досады, забот и печали.
Мне вспомнилась моя мать, которую я сильно любил и видел умирающей от ужасной болезни… Вспомнился брат с его запросами наслаждения и счастья, умерший в расцвете молодости, не коснувшись и губами до кубка жизни…
Я вспомнил свою умершую кормилицу, товарищей детских игр, друзей юности, с которыми вместе учился, делил стремления, надежды, планы, – всех, кого прикрыла холодная, мертвая, равнодушная земля. Вспомнился мне мой голубь-турман, часто ворковавший и заигрывавший со мной вместо своей подруги… прах обратился в прах.
Громко засмеявшись, я скользнул в воду, но в ту же минуту крепко уцепился за ивовый прут, висевший над желтой водой… Перед моими глазами встала женщина, погубившая меня…
Она несется над зеркальной поверхностью реки, вся освещенная солнцем, словно прозрачная… огненные пряди горят вокруг головы и над затылком… она поворачивается лицом ко мне и улыбается…
* * *И вот я снова здесь, насквозь промокший, вода струится ручьями с меня, я весь горю от стыда и лихорадочного жара. Негритянка передала мое письмо… я обречен, погиб – я весь во власти бессердечной, оскорбленной женщины.
Ну пусть она убьет меня! Сам я не могу – жить дольше все же хочу.
Хожу вокруг дома – вижу ее… Она стоит в галерее, перегнувшись через барьер, лицо ярко освещено солнцем, зеленые глаза сверкают.
– Ты еще жив? – спрашивает она, не шевельнувшись.
Я стою, безмолвно уронив голову на грудь.
– Отдай мне мой кинжал, он тебе не может понадобиться. У тебя даже не хватает мужества лишить себя жизни.
– У меня его нет, – говорю я, весь дрожа, потрясаемый ознобом.
Она бегло окидывает меня надменным, насмешливым взглядом.
– Вероятно, уронил его в Арно? – Она пожимает плечами. – Ну и пусть. Отчего же ты не уехал?
Я что-то пробормотал, чего ни она, ни сам я не мог разобрать.
– Ах, у тебя денег нет? На! – и невыразимо пренебрежительным движением она швырнула мне свой кошелек.
Я не поднял его.
Долго молчали мы оба.
– Итак, ты уехать не хочешь?
– Не могу.
* * *Ванда едет кататься в парк без меня, бывает в театре без меня, принимает гостей, негритянка служит ей. Никто не зовет меня. Я слоняюсь без цели по саду, как собака, отбившаяся от хозяина.
Лежу в кустах, смотрю на двух воробьев, дерущихся из-за зерна.
Вдруг слышу шелест женского платья.
Ванда проходит близко от меня в темном шелковом платье, целомудренно глухом до самого подбородка. С нею грек. Они оживленно разговаривают, но я не могу разобрать ни слова. Вот он топнул ногой так, что гравий разлетелся во все стороны, и взмахнул в воздухе хлыстом. Ванда вздрогнула.
Не боится ли она, что он ее ударит?
Так далеко у них зашло?
* * *Он ушел от нее, она зовет его, он не слышит ее, не хочет слышать.
Ванда печально поникла головой и опустилась на ближайшую каменную скамью. Долго сидит она, погруженная в думы. Я смотрю на нее почти со злорадством, наконец заставляю себя вскочить и с насмешливым видом подхожу к ней. Она вскакивает, дрожа всем телом.
– Я пришел только затем, чтобы поздравить вас и пожелать вам счастья… – говорю я с поклоном. – Я вижу, сударыня, вы нашли себе господина…
– Да, слава богу! Не нового раба – довольно с меня их! – господина! Женщине нужен господин, его она может боготворить.
– И ты боготворишь его! – воскликнул я. – Этого грубого человека!..
– Я люблю его так, как еще никого никогда не любила!
– Ванда!.. – крикнул я, сжав кулаки.
Но тотчас же на глазах у меня выступили слезы. Порыв страсти охватил меня, сладостное безумие.
– Хорошо… выбери его, возьми его в супруги, пусть он будет господином твоим… пусть! Но я хочу остаться твоим рабом, пока я жив…
– Ты хочешь быть моим рабом – даже в таком случае? Что ж, это было бы пикантно. Боюсь только, что он этого не потерпит.
– Он?
– Да, он уже и теперь ревнует к тебе, – воскликнула она, – он к тебе! Он требовал, чтобы я немедленно отпустила тебя, и когда я сказала ему, кто ты…
– Ты сказала ему… – в оцепенении повторил я.
– Я все ему сказала! Рассказала всю историю наших отношений – все странности твои, все… и он… вместо того чтобы расхохотаться, рассердился… топнул ногой…
– И погрозил ударить тебя?
Ванда смотрела в землю и молчала.
– Да, да, Ванда, – воскликнул я с горькой насмешкой, – ты боишься его!
И, бросившись перед ней на колени, я говорил, взволнованно обнимая ее колени:
– Ведь я ничего от тебя не хочу, ничего! Только быть всегда вблизи тебя, твоим рабом… твоей собакой я буду!..
– Знаешь, ты надоел мне… – апатично проговорила Ванда.
Я вскочил. Сердце во мне разгорелось.
– Это уже не жестокость, это – низость, пошлость! – сказал я, отчетливо и резко отчеканивая каждое слово.
– Вы уже это сказали в своем письме, – отрезала она с гордым пожатием плеч. – Умному человеку не следует повторяться.
– Как ты со мной обращаешься! – не выдержал я. – Как назвать твое поведение?!
– Я могла бы отхлестать тебя, – насмешливо протянула онa. – Но на этот раз я предпочитаю ответить тебе не ударами хлыста, а словами убеждения.
Ты никакого права не имеешь обвинять меня в чем-нибудь. Разве не была я всегда искренна с тобой? Не предостерегала ли я тебя много раз? Не любила ли я тебя глубоко, страстно? Разве я скрывала от тебя, что отдаваться мне так, так унижать себя предо мной опасно, – что я хочу сама покоряться? Но ты хотел быть моим рабом, моей игрушкой. Ты находил высочайшее наслаждение в том, чтобы чувствовать на себе пинки ног, удары хлыста высокомерной, жестокой женщины.
Так чего же ты хочешь теперь?
Во мне дремали опасные наклонности – ты первый их пробудил. Если я нахожу теперь удовольствие в том, чтобы мучить, оскорблять тебя, – виноват в этом ты один! Ты сделал меня такой, какова я теперь, и ты так малодушен, бесхарактерен и жалок, что обвиняешь меня.
– Да, я виноват. Но я достаточно выстрадал все это. Оставь это теперь, довольно, прекрати жестокую игру!
– Этого я и хочу, – сказала она, посмотрев на меня каким-то странным, неискренним взглядом.
– Не доводи меня до крайности, Ванда! – нервно воскликнул я. – Ты видишь, теперь я снова мужчина.
– Пожар, вспыхнувший в соломе!.. Забушует на мгновение и потухнет так же быстро, как и загорелся. Ты думаешь вернуть себе мое уважение, но ты мне только смешон. Если бы ты оказался тем, за кого я тебя приняла вначале, – человеком серьезным, глубоким, строгим, – я преданно любила бы тебя и сделалась бы твой женой.
Женщине нужен такой муж, на которого она могла бы смотреть снизу вверх, а такого, который – как ты – добровольно подставляет спину, чтобы она могла поставить свои ноги на нее, – такого она берет, как занятную игрушку, и бросает прочь, когда он наскучит.
– Попробуй только бросить меня! – насмешливо сказал я. – Бывают опасные игрушки…
– Не выводи меня из себя! – воскликнула Ванда. Глаза ее сверкали, лицо покраснело.
– Если ты не будешь больше моей, то пусть не будешь ничьей! – продолжал я глухим от ярости голосом.
– Из какой это пьесы сцена? – издеваясь, спросила она.
Потом, вся бледная от гнева, схватила меня за грудь.
– Не выводи меня из себя! Я не жестока, но я сама не поручусь, до чего я способна дойти и сумею ли тогда удержаться в границах…
– Что можешь ты сделать мне худшего и большего, как сделать его своим возлюбленным, своим супругом? – крикнул я, разгораясь все больше и больше.
– Я могу заставить тебя быть его рабом, – быстро проговорила она. – Разве ты не весь в моей власти? У меня есть договор.
Но для меня будет, конечно, только наслаждением, если я велю тебя связать и скажу ему: «Делайте с ним теперь что хотите!»
– Ванда, ты с ума сошла! – воскликнул я.
– Я в полном уме, – спокойно ответила она. – Предостерегаю тебя в последний раз. Не оказывай мне теперь сопротивления. Теперь, когда я зашла так далеко, я могу пойти еще дальше. Я почти ненавижу тебя теперь, я могла бы с истинным удовольствием смотреть, как он избил бы тебя до смерти… Пока я еще обуздываю себя, пока…
Едва владея собой, я схватил ее за руку выше кисти и пригнул ее к земле, так что она упала передо мной на колени.
– Северин! – воскликнула она, и на лице ее отразились бешенство и ужас.
– Я убью тебя, если ты сделаешься его женой, – угроза вырвалась из груди моей глухим и хриплым звуком. – Ты моя, я не отпущу, не отдам тебя – я слишком люблю тебя!..
Я охватил рукой ее стан и крепко прижал ее к себе, а правой рукой невольно схватился за кинжал, все еще торчавший у меня за поясом.
Ванда устремила на меня долгий, невозмутимо-спокойный, непонятный взгляд.
– Таким ты нравишься мне, – спокойно проговорила она. – Теперь ты похож на мужчину – и в эту минуту я почувствовала, что я еще люблю тебя.
– Ванда!.. – От восторга у меня выступили слезы на глаза. Я склонился к ней, покрывал поцелуями ее очаровательное личико, а она, вдруг залившись звонким, веселым смехом, сказала:
– Довольно с тебя наконец твоего идеала? Доволен ты мной?
– Что ты… говоришь? Не серьезно же ты…
– Серьезно то, что я люблю тебя, одного тебя! – весело продолжала она. – А ты, милый, глупый, не замечал, не понимал, что все это была только шутка, игра… не видал, как трудно мне бывало часто наносить тебе удар, когда мне так хотелось бы обнять твою голову и поцеловать тебя…
Но теперь все это кончено, кончено – правда? Я лучше провела свою жестокую роль, чем ты ожидал от меня, – теперь ты будешь рад обнять свою добрую, умненькую и… хорошенькую женочку – правда? Мы заживем…
– Ты будешь женой моей! – воскликнул я, не помня себя от счастья.
– Да, женой… дорогой мой, любимый… – прошептала Ванда, целуя мои руки.
Я поднял ее и прижал к себе.
– Ну вот, ты больше не Григорий, не раб – ты снова мой Северин, дорогой муж мой…
– А он… его ты не любишь? – взволнованно спросил я.
– Как мог ты даже поверить, что я люблю этого грубого человека! Но ты был в ослеплении… Как болело у меня сердце за тебя!..
– Я готов был покончить с собой…
– Ах, я и теперь дрожу при одной мысли, что ты уже был в Арно…
– Но ты же меня и спасла! – нежно воскликнул я. – Ты пронеслась над рекой и улыбнулась – и улыбка твоя вернула меня к жизни.
* * *Странное чувство я испытываю теперь, когда держу ее в объятиях и она, тихая, молчаливая, покоится у меня на груди и позволяет мне целовать себя и улыбается…
Мне кажется, что я вдруг пришел в себя после лихорадочного бреда или что я, после кораблекрушения, во время которого долгие дни боролся с волнами, ежеминутно грозившими поглотить меня, вдруг оказался наконец выброшенным на сушу.
* * *– Ненавижу эту Флоренцию, где ты был так несчастлив! – сказала она, когда я уходил, желая ей покойной ночи. – Я хочу уехать отсюда немедленно, завтра же. Будь добр, займись вместо меня несколькими письмами, а пока ты будешь писать их, я съезжу в город и покончу с прощальными визитами. Согласен?
– Конечно, конечно, милая, добрая моя женочка, красавица моя!
* * *Рано утром она постучалась в мою дверь и спросила, хорошо ли я спал. Как она очаровательно добра и приветлива! Никогда бы я не подумал, что кротость ей так к лицу.
* * *Вот уже больше четырех часов как она уехала; я давно окончил письма и сижу в галерее и смотрю вдоль улицы, не увижу ли вдали ее коляску.
Мне становится немножко тревожно, хотя, видит Бог, у меня нет никакого повода для сомнений или опасений. Но что-то давит мне грудь, не могу от этого отделаться. Быть может, это страдания минувших дней набросили тень на мою душу и еще не рассеялась эта тень…