Эория презрительно фыркнула.
– Покамест я только вижу, как иные не жалеют себя для спасения других, а эта раскормленная бестолочь даже свою задницу не может спасти. Сидит и ждёт, чтобы её выручили другие!
Женщина в розовом платье беспомощно обернулась к ним и сказала:
– Мой муж велел мне ждать его здесь. Он сказал, что всё разузнает и вернётся за мной…
Эория ожесточённо поскребла левый висок и хмуро посулила:
– Если она скажет это ещё трижды, я сама её придушу.
– Не суди строго, сегванская воительница, подал голос Шатун. – И уж подавно не суди по себе! Ты, как я понял, выросла на корабле, где тебя научили всякой работе и приохотили к оружию… Верно говорю?
– Верно, – сказала Эория. Подумала и добавила: – Пусть завидуют те, к кому не так щедры были Боги их веры!
– А она, – продолжал Шатун, кивая на свою безвольную подопечную, – родилась дочерью знатного и богатого нарлакского рода. Её ли вина в том, что в подобных семьях детей сызмальства окружают мамки и няньки, так что мальчики вырастают в юношей, чьих коней всегда водят под уздцы слуги, а девочки превращаются в девушек, едва умеющих прясть?.. Если вдуматься, сущее посрамление славным воинам и добрым жёнам, когда-то прославившим род, но не о том речь… Вот и выросла ещё одна юная красавица с нежным ротиком и маленькими руками, не ведавшими ни мозолей, ни дела, за которое с неё был бы спрос. Она сидела дома, как подобает знатной девице нашего племени, и даже не знала, что на свете есть совсем другая жизнь, где изюминки не сами собой на блюдечке появляются… В должный срок её выдали замуж за молодого вельможу, выбранного родителями, и первую ночь они провели на простом войлоке, как водилось у кочевых предков, но потом и до самого вчерашнего дня она засыпала на пуховых перинах, которые для неё взбивали служанки. Винить ли бедняжку, что вчера, когда налетел Змей, она не смогла встретить его так же достойно, как, должно быть, встретила ты?
Эория некоторое время молчала.
– Я не буду с тобой спорить, потому что ты, наверное, прав, – проговорила она затем. – К тому же я не почитаю забавным кого-то судить, и подавно эту толстуху, до которой мне дела-то никакого нет. Но вот что я тебе скажу, Шатун! Если, к примеру, выяснится, что она должна была присмотреть за детьми и по глупости и безделью не уберегла их, вот тогда я точно её удавлю, и рука ведь не дрогнет. И третьего раза, чтобы мужа помянула, дожидаться не буду.
– Значит, твоему гневу не суждено излиться, воительница, – улыбнулся Шатун. – Эта женщина прожила двадцать лет замужем, но детей у неё нет.
Коренга ненадолго оторвался от рычагов.
– Ты так складно поведал нам про неё, господин мой, – заметил он, разминая ладони. – Ты увидел всё это по знакам рода, непривычным и невнятным нашему глазу? Или, может статься, ты просто знаешь её?
Шатун снова улыбнулся, на сей раз довольно-таки грустно, и развёл руками:
– Ты угадал, друг мой. Я знал её раньше.
ГЛАВА 30 Рассказ Шатуна
– Тогда ты и отправился странствовать, дяденька Шатун? – неожиданно подала голос Тикира. – Это потому, что её выдали не за тебя?
Все обернулись к ней, и она без особого смущения пояснила:
– Дяденька до того складно всё объяснил про девушку из богатого рода, ну, я и смекнула: чтобы так доподлинно знать, что к чему, надо либо самому быть вельможей, либо долго служить в богатой семье. Но на слугу дяденька не больно похож…
Она пожала плечами, дескать, поспорьте, если кто скажет, будто я не права.
«А девка не дура…» – подумалось Коренге. Вчера он выяснил, что Тикира была заботливой и отчаянно смелой девчонкой. Счастлив дед, сумевший вырастить подобную внучку. А сегодня вот оказалось, что она была ещё и умна!
Подумав так, Коренга в который раз про себя поразился женскому строю рассудка. Девка ведь сделала из услышанного совсем иные выводы, чем, к примеру, он сам.
Между тем все смотрели на Шатуна, ожидая ответа. Шатун опустил руку с лёгким походным топориком, которым прорубал очередную валежину, и сказал:
– Не совсем так, моя сообразительная красавица. Твоя правда, не мне довелось целовать её нежный ротик на войлоках брачной ночи. Но в дорогу меня погнала причина совершенно иная…
Такой ответ подразумевал начало рассказа. Шатун, похоже, давно отказался от скрытности, якобы придающей значительность человеку. Кажется, он предпочитал рассказывать о себе людям, не дожидаясь расспросов: судите, дескать, по своему разумению, всё равно мне с того суда ни жарко, ни холодно!.. Коренга попробовал примерить на себя подобное поведение. Получилось не очень. Хотел бы он быть так же уверен в себе, как этот Шатун!
Или уметь врать так же складно…
А нарлак продолжал свой рассказ.
– Я в самом деле сын хорошего рода, – проговорил он так спокойно и просто, что ему все сразу поверили, невзирая на потасканную одежду, простоту обхождения и то обстоятельство, что он путешествовал в одиночку. – Мои предки начальствовали над ратями государя кониса во дни Последней Войны и явили в боях великую доблесть. Их воинская слава могла бы сослужить мне хорошую службу, позволив в самом начале жизни ступить в стремя удачи. На срам и беду, я был глупым мальчишкой и не сумел должным образом распорядиться тем, что само пришло ко мне в руки.
Он улыбнулся. Так улыбаются, припоминая прошлые ошибки, настолько давние и поросшие быльём, что о них даже не хочется более досадовать, сетовать или грустить. Они просто случились, точно небесная непогода, и миновали, и в судьбе, которую они изменили когда-то, быть может, именно благодаря им успело произойти немало хорошего. И ещё. Примерно так, словно вглядываясь в затянутую дымкой рассветную даль, улыбалась бабушка Коренги, когда баяла любопытному внуку о своей молодости. Помнится, однажды он не удержался и спросил её, что уж такого хорошего было в те засушливые, неурожайные, тяжкие, в общем-то, годы, чтобы всякий раз, вспоминая, мечтательно улыбаться. Бабушка подумала и ответила: «Мир был ярче для меня, малыш. Небо выше, солнце светлее, трава зеленей. Я была молода…»
– Нас родилось двое братьев, – продолжал Шатун, – и я первым появился на свет. Право, если бы все старшие сыновья в знатных семьях удавались вроде меня, нашу страну бы давно уже разделили между собой Халисун, Саккарем и Нардар! И ещё твои соплеменники, воительница, откроили бы себе кусочек… Я рано постиг все преимущества, коими наделяло меня звание наследника, а обязанностей и знать не хотел. По счастью, мой отец не зря назывался вельможей. Уже готовясь воссесть за пиршественный костёр в кругу предков, он окончательно ужаснулся моим выходкам и отрешил от всего, что я считал незыблемо своим по праву рождения. «Тебя, младший сын, тоже не назовёшь сплошным украшением рода, – сказал батюшка моему брату. – Кое-кто даже склонен считать твои недостатки пороками, губительными для чести нашей семьи. Однако я думаю, что твои достоинства с лихвой их искупают. Наследуй же мне, и да осияет твой путь Священный Огонь». Так я лишился всего…
Краем глаза Коренга заметил усмешку Эории. Похоже, у сегванки было своё мнение об отце, который в должное время не озаботился воспитанием сына-наследника и спохватился лишь на смертном одре. Однако воительница промолчала. Не лай родителя в присутствии сына, если не хочешь, чтобы сын взялся за меч!
– Теперь я склонен думать, что отец правильно поступил, лишив меня первородства, – сказал Шатун. – Брат многого добился и поистине возвеличил наш род, а как преуспел бы на его месте я, теперь можно только гадать.
– Ты ушёл сам? – спросила Эория. – Или твой брат показал тебе на ворота?
– Ты не угадала, воительница. Брат не отрекался от меня и не гнал за порог, так что после смерти отца я по-прежнему ни в чём не знал недостатка. И это опять не пошло мне на пользу. Если раньше я бесчинствовал по харчевням просто оттого, что был молод и глуп, то теперь у меня был для этого уважительный повод: я размешивал в винной кружке горечь обиды.
– Ты повествуешь о себе, точно о худшем из людей, – подал голос старик Тикарам. – Что же переменило тебя?
– Всё произошло негаданно, – ответил Шатун. – Дни шли за днями, мои прежние друзья перестали знаться со мной и стали друзьями моего брата, и девушку по имени Алавзора, с которой я мечтал протереть до дыр брачные войлоки, давно выдали за другого, годы неслись прочь, как искры в ночи, а я всё ждал очередного утра, чтобы опохмелиться, и потом вечера – чтобы снова пить и буянить… И всё это время со мной был один старый слуга, которого я называл дядькой, потому что он меня вырастил. У нас ведь, если кто не знает, так принято, чтобы за мальчиком с рождения ходил мужчина-слуга, а за девочкой – служанка. Этот дядька был единственным, кто меня не покинул. Он разыскивал меня в самых непотребных местах, приводил домой, умывал и переодевал, и утешал, и терпел от меня поношения. А потом однажды он умер, стоя на коленях и стаскивая с меня левый сапог. В тот день я протрезвел сразу и навсегда. Я вышел, и затворил за собой дверь, и оставил за ней себя прежнего…
Он и в самом деле рассказывал о своей впустую потраченной молодости, словно речь шла о совсем чужом ему человеке. О постороннем юнце, не стоившем сердечного переживания.
– Это было давно? – полуутвердительно проговорила Тикира.
– Это было давно, – кивнул Шатун. – С тех пор моя семья успела перебраться в Фойрег, потому что наши предки были кочевниками, и мы до сих пор очень легки на подъём, особенно если призывает к себе государь конис… Я же начал странствовать, думая поднабраться ума, и, по прошествии лет, жалею только о том, что не пустился в путь раньше. Я назвался Шатуном не по зароку и не назло, а в знак добровольного отрешения от всего, что, как я когда-то думал, у меня неправедно отняли… Ну а теперь мне просто вздумалось навестить брата, вот я к нему и иду.
Тикира слегка смутилась, но, поколебавшись, всё же спросила:
– Это разве не он увёл на войлоки любви твою ненаглядную девушку?
Шатун изумлённо посмотрел на неё, потом хлопнул себя но бедру и громко расхохотался.
– Жена моего брата, – сказал он, отсмеявшись, – уж точно не сидела бы одна на дороге, брошенная без присмотра!
Женщина в розовом платье вздрогнула, словно разбуженная среди ночи. Огляделась и произнесла:
– Мой муж велел мне ждать его здесь. Он сказал, что всё разузнает и вернётся за мной…
– Удавлю, – еле слышно зарычала Эория.
«Я-то баснословные повести людям вру и нарочно такими длинными их делаю, чтобы правды не говорить… – с усилием двигая рычаги тележки, раздумывал Коренга. – А он, Шатун этот, – интересно, зачем? Впрочем, мне какое до него дело…»
ГЛАВА 31 Любопытство Тикиры
Он заметил, что Тикира уже некоторое время всё порывалась о чём-то спросить Шатуна, но в последний момент неизменно прикусывала язык. Коренга успел решить про себя, что бойкую девку влекли и смущали какие-то обстоятельства первой любви Шатуна, но тут Коза внезапно решилась и выпалила:
– Если дяденька такой знатный и род его теперь при дворе кониса в Фойреге, может, дяденька и самого государя Альпина видел?
Шатун улыбнулся.
– А как иначе, – сказал он. – Обязательно видел. Так же, как тебя сейчас вижу.
Тикира открыла рот ещё что-то сказать, но тут её неожиданно осадил старик. Он резко бросил несколько слов по-саккаремски, будто хлестнул. Кто бы заподозрил этакую властность в едва оправившемся старце?.. Коренга не понимал саккаремского языка, однако всё было и так вполне очевидно. Дед предвидел, о чём будет вопрос, и запрещал внучке его задавать.
Тем не менее Тикира лишь дёрнула плечом, словно сбрасывая руку, лёгшую на это плечо. Залилась краской и спросила:
– Значит, ты видел при дворе купеческого сына Иннори, искусного вышивальщика?
Дед со вздохом отвернулся и опустил голову на руку, как бы отрешаясь от происходившего не по его воле. Коренга заметил, с каким страданием покосилась на него Тикира. Уж верно, она никак не хотела обидеть старика, но удержаться от вопроса о купеческом сыне Иннори было превыше её сил.
«Могла бы обождать до привала, – рассудил про себя молодой венн. – А там подстеречь Шатуна где-нибудь в сторонке, чтобы дед не услышал…»
Шатун же ответил:
– Я встречал вышивальщика Иннори, когда моя семья обитала в Кондаре, и, признаться, мало радости перепадало мне от этих встреч, ибо Иннори был для меня живым напоминанием о том, что самый младший сын может на деле составить истинную славу семьи. С тех пор прошли годы, но, думаю, юный мастер и посейчас не обойдён милостью кониса. Смотри, безрукавка на госпоже совсем новая, и, по-моему, такие папоротники на ней мог вырастить лишь один человек!.. – Он улыбнулся и спросил не без мужского лукавства: – А что тебе до купеческого сына, дитя?
Вот когда пришёл черёд Тикире не просто заливаться краской, а рдеть густым свекольным румянцем. Тем не менее она ответила бесстрашно и без запинки:
– А то, дяденька, что я тоже знала Иннори. Он в нашей деревне, в Четырёх Дубах, больной лежал, я ему нитки распутывать помогала. Я там в услужении жила при постоялом дворе, я ж сирота… Только матушка Иннори однажды увидела, как я её сыну волосы расчёсывала, и на другой день наместник продал меня дедушке Тикараму, который как раз уезжал.
– Он предупреждал меня, что ты дерзкая, строптивая и места своего знать не желаешь, – пробормотал старик. – А пуще всего, что язык у тебя длинный и вперёд разума поспешает… О Богиня, как же он был прав!..
– С тех пор целый лес в золу успел превратиться, а я всё равно хотела бы знать, – упрямо докончила Тикира, – кто теперь Иннори волосы чешет.
Шатун сгрёб левой рукой целый куст и ударом топора срубил его сразу под корень, освобождая проезд для тележки Коренги. Тот двинул рычагами и переехал, вмял в землю поверженные ветви. Не зазеленеть им с приходом надёжного тепла, не расцвести… Кокорин сын не мог отделаться от мысли, что без него и его неповоротливой тележки всю эту зелёную жизнь не пришлось бы губить. Остальные походники прошли бы здесь без большого труда.
Некоторое время нарлак молча трудился впереди. Коренга решил уже, что Шатуну было нечего поведать любопытной Козе. Но наконец, продравшись вперёд на добрую сотню шагов, тот остановился, вытер мокрое лицо и проговорил:
– И печалить тебя не хочется, дочка, и не сказать грех. Так уж случилось, что государь наш Альпин, да согреет его Священный Огонь, предпочитает тешить свой взор не девичьими танцами, а лихими плясками юношей. Когда собрался Круг выбирать нового верховного кониса, иные даже говорили, что подобная склонность не подобает правителю народа и может стать причиной грозных несчастий. Большинство тогда всё же решило, что лучшего кониса нам всё равно не найти, и, по-моему, правильно сделало, хотя недовольные голоса до сих пор раздаются. Не удивлюсь, если и нынешнее прохождение Змея Альпину вменят в вину… Это всё я к тому, что Иннори твой, сколько я его помню, был очень славным мальчишкой, ласковым и красивым. Словом, ты не больно-то удивляйся, если однажды разыщешь его – и окажется, что парень ни на кого смотреть больше не хочет, только на своего кониса.
У Тикиры сделался такой вид, словно у неё разом заболели все зубы.
– От Иннори лихой пляски вряд ли кто-то дождётся, – упрямо сказала она. Когда нас разлучили, было ещё не вполне ясно, сможет ли он ходить не хромая. Да и некогда ему особо плясать, его иголки с нитками ждут!
– Вот и я так думаю, – согласился Шатун. И поудобнее перехватил топорик, готовясь прокладывать путь дальше.
До вечера путники одолели вполне ощутимое расстояние, вплотную приблизившись к дороге, что вела в стольный Фойрег. Когда же начало темнеть, Шатун разбил лагерь на высокой горушке. Дрова и воду для котелка пришлось таскать за двести шагов, а на лысой макушке холма ощутимо поддувал ветер, но никто из исходников не возроптал. По лесу вполне ещё могли скитаться растерянные, озябшие и промокшие люди, для которых этот костёр послужил бы путеводным маяком. Коренга, Эория и дед с внучкой хорошо помнили, как сами сутками ранее точно так же вышли к Шатунову костру…
А галирадского беглеца не больно-то спрашивали.
ГЛАВА 32 Сон о крыльях и звездах
Наверное, праотец Кокора всё же не слишком рассердился на Коренгу за погубленные кусты. В эту ночь молодого венна вновь посетил самый любимый сон. Действительно самый-самый, даже лучше того, что порой забредал в его разум из наследной памяти Торона. Те сны, где он был симураном и летал над заснеженными горами, неизменно несли в себе могучие взмахи крыльев и лишь потом – бездумное блаженство парения. Этот сон был совсем не таков. В нём Коренга опять скользил в своей лодочке по наклонной поверхности загустевшего оползня, только наклон был не таким крутым и опасным, как наяву. И кажется, ему не требовалось спешить вниз, к терпящим бедствие, поскольку всё его внимание было отдано натёкшим один на другой слоям зыбуна и тому, как ловчее соскакивать по этой «лестнице» вниз. Прыжок следовал за прыжком, Коренга упивался мгновениями полёта… и даже не сразу обратил внимание, что подскоки оказывались какими-то очень уж неторопливыми и плавными, гораздо неторопливее, чем обыкновенно велит тяга земная. Уж ему ли, владевшему своей тележкой-лодочкой подчас лучше, чем собственным телом, эту тягу было не знать!..
«То-то славно! – нисколько не удивившись, а лишь обрадовавшись, сказал себе Коренга. – Вот, значит, как я ещё могу!»
Молодой венн начал пристально ждать очередного прыжка, а когда лодочка вновь оторвалась от «лба» грязевого натёка – устремил всю силу желания на то, чтобы она подольше не касалась днищем земли, чтобы так и плыла вдоль склона по воздуху. Сон – на то и сон, чтобы мысль о невозможности подобного счастливо обошла его стороной… и, наверное, поэтому у него получилось. Не легко и не просто, но получилось же! Лодочка послушно заскользила на расстоянии полуаршина от подсыхающей жижи. Она больше не оставляла на ней следов и плавно поворачивала туда, куда наклонами тела направлял её Коренга. Когда же, дерзнув отложить весло, он повёл лодочку прочь от земли – ему пришлось для этого лишь развести руки в стороны и, чуть согнув их, слегка приподнять запястья.