– Да-а, не скоро ты все это разберешь!
Саня вздрогнул. Саша стояла у него за спиной и, наклонившись, заглядывала в рукопись через его плечо. Светлые локоны, которые так привлекли сразу его внимание, щекотали ему при этом висок.
– Да. – Он с трудом заставил себя вернуться из музыкальной в обычную действительность. Локоны у виска очень этому поспособствовали. – Ты права, ощущение времени теряется напрочь.
– Предлагаю следующее, – сказала она. – Мы сейчас едем на дачу. Своей компанией. Присоединяйся.
И снова – тот же сверкающий взгляд. На этот раз он был дразнящим и испытующим. Саня должен был бы считать себя идиотом, если бы не принял такой соблазнительный вызов. Правда, архив…
– Далеко дача? – спросил он.
– В Кофельцах, за Солнечногорском. Не волнуйся, архив никуда не убежит. У Федора Ильича машина – доедем быстро. Там переночуем, завтра вернемся.
Что можно было на это ответить?
– Спасибо, – кивнул Саня. – С удовольствием.
Глава 11
Компания, в которую он так неожиданно попал, оказалась очень даже интересной, потому что в ней были представлены разные психологические типы и разные типы отношений между ними. Да, отношения вовсе не были ровными, хотя, как Саня понял, все знали друг друга с детства.
Кирка оказалась не парнем, а девушкой. Она была толстушка, от всех на ходу отставала и всех поучала, но мало кто обращал на ее поучения внимание, хотя, если вслушаться, они были разумны.
Федор Ильич был старше девчонок года на три-четыре, не больше, и то, что они называли его по имени-отчеству, было, видимо, данью какому-то детскому обыкновению. Или тому, что он был надежен как скала, и именно ему поэтому предоставляли право принимать решения; это было главное его качество, Саня сразу понял.
Вообще вокруг Федора Ильича так или иначе вращались интересы всех трех девчонок этой компании: Люба была в него влюблена, Саша дразнила Любу, направляя на него все свое обаяние, а Кира не давала им рассориться.
Любу было жалко, потому что Федор не испытывал к ней ничего, кроме дружеской приязни. Это было видно невооруженным глазом и доводило ее до отчаяния, которое проявлялось во всем – в том, как она молчала по дороге в Шахматово и обратно, и в том, как накрывала на стол, пока все остальные были увлечены разговором, и в том, как сердито поглядывала на Сашу своими узкими черными глазами.
Похоже, она была просто задавлена комплексами. Причину этого Саня не понял – на его взгляд, внешность у Любы была в необычности своей интересная, и переживать ей на этот счет не стоило.
Непонятно было, умна ли она, но что проницательна – точно, этого нельзя было не заметить. Хоть она в основном и молчала, но вот когда затеялся, например, разговор про какого-то общего знакомого, сказала мимоходом:
– Он из двух зол всегда выбирает оба.
Это было интересно по сути и необычно по словам, и уж точно не должен был испытывать комплексы человек, способный делать такие наблюдения.
То, что она из-за чего-то внутри себя переживает – даже, может, просто из-за своего странноватого имени, – вызывало у Сани уважение: самоуверенность казалась ему признаком мелкотравчатости, а люди, в которых самоуверенности не было, сразу становились ему симпатичны.
В общем, Сашина компания ему понравилась. В ней было принято думать и говорить о том, чего нельзя съесть или надеть на себя; Саня ценил в людях потребность таких разговоров.
И когда Кира объявила засидевшейся на веранде компании, что пора спать, он даже почувствовал сожаление. И разговор, интересный для него, прервется, и придется ведь еще объяснять Саше, что не хочет он завершать такой хороший день обычным удовлетворением физиологической потребности, а ничего, кроме физической тяги, он к ней и не испытывает…
Но ничего ему Саше объяснять не пришлось.
Они ушли с веранды вдвоем, и вдвоем же дошли до конца коридора внутри дачного дома.
– Тебе сюда, – сказала Саша, указывая на дверь комнаты. – А мне на второй этаж. – Она вдруг посмотрела на Саню совсем просто, без привычного натиска обаяния, улыбнулась и сказала: – Ты не сердись.
– За что?
Он не мог не улыбнуться в ответ: без специального натиска обаяния в ней было еще больше.
– Что я тебя так нагло клеила. Я просто не сразу поняла, что ты талантливый, – объяснила она.
– При чем здесь талант? – удивился он.
– При том, что ты, значит, видишь меня насквозь! – рассмеялась она. – А я не сразу об этом догадалась. И спать я с тобой совсем не хочу, не думай!
Она повернулась и побежала на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. Саня стоял, прислушиваясь к дразнящему топоту ее ног и к еще более дразнящему ее смеху. Улыбнулся, головой покрутил и вошел в отведенную ему комнату.
Но заснуть он не мог.
Ум его взбудоражили разговоры, которые велись на веранде, – о скрытом очаровании вещей, осмысляемом японской философией, о лесах и туманах в блоковских стихах, о потоке Персеид, который нынешней ночью подойдет к Земле, о сути риска в человеческой жизни… Чем дальше они отодвигались по времени, эти разговоры, тем более важными ему казались, более редкостными и существенными.
А тело его было взбудоражено Сашиным кокетством. Все-таки что там ни говори про талант, который позволяет видеть человека насквозь, а хорошо было бы снять с этого человека соблазнительно просвечивающую батистовую блузочку, и губами коснуться груди, и… Саню даже в пот бросило от этих мыслей.
Он быстро встал, оделся и, не застегнув рубашку, вышел из комнаты.
Оказывается, не он один не мог уснуть этой ночью: на ступеньках веранды сидела Люба. Она сидела, опустив ноги в траву, и такая резкая беззащитность была в ее темном силуэте, что Сане стало ее жалко.
Он сел рядом и сразу почувствовал, что она охвачена тем, что называется тоской предутреннего часа. Саня по себе знал, что это самая безнадежная тоска из всех, какие подстерегают человека, потому что она не имеет рационального объяснения и вследствие этого не может быть преодолена усилием воли.
Но молчать рядом с нею было легко – видимо, потому что не было к ней той тяги, которая была у Сани к Саше, – и они долго молчали, опустив босые ноги со ступенек в холодную от ночной росы траву.
И вдруг Люба вскочила, как рукою чьей-то подброшенная! Он не понял, в чем дело, а она смотрела в небо, и подпрыгивала как маленькая, и кричала:
– Смотри, Саня, смотри!
Такое сильное выражение чувств было настолько неожиданно в ней с ее замкнутостью и зажатостью, что Саня сразу задрал голову.
Небо было прочерчено звездными линиями. Оно даже и не прочерчено было – тонкие острые всплески возникали на нем прямо сейчас, на глазах. Они появлялись, исчезали, на их месте сразу же возникали новые… Все небо сверкало звездным дождем!
Это и был поток Персеид, словно возникший, соткавшийся из вдохновенных ночных разговоров.
Люба так была этим потрясена, что даже за руку Саню схватила, подпрыгивая на ступеньках. Он встал, чтобы ее поддерживать, а то она ноги переломала бы от этих прыжков. Кажется, она даже про свою несчастную любовь к Федору Ильичу забыла в эту минуту – перешла в то состояние, в котором не бывает несчастья, а бывает только чистый детский восторг.
– Загадала желание? – спросил Саня.
Она отвела взгляд от неба, посмотрела на него и улыбнулась. Это была совершенно человеческая улыбка, без всякой уязвленности, подавленности – без всего, что, как ему показалось сегодня днем, составляло Любину сущность.
Она была двойная, вот что. Как ее имя – Жаннетта и Люблюха. Когда он понял это теперь, то почему-то обрадовался.
– Не-а, – с детской интонацией ответила Люба. – Не успела сформулировать.
Они снова сели рядом на ступеньки и стали разговаривать. Люба уже не испытывала к нему настороженности, и ему было с ней легко и даже радостно – непонятно, правда, почему.
Они даже не разговаривали, а просто болтали в темноте. О Любином необычном имени, о доме на углу Малой Бронной и Спиридоньевского, еще о чем-то подобном, что мгновенно возникает, когда мысли, и чувства, и речь текут без усилия.
Что-то в Любе было такое, что позволяло говорить с нею, как будто с самим собой.
Но что это в ней такое есть, Саня понять не успел – она вдруг вспомнила о чем-то прежнем, для нее мучительном, и сразу же закрылась, схлопнулась, как физическая величина, и только физической величиной сразу же и стала. И ушла в дом.
Что ж, бывают такие встречи – когда человек лишь на мгновение позволяет тебе увидеть яркий свет, сияющий у него внутри. И не обязательно такое должно повториться в твоей жизни, да и встреча с этим человеком не обязательно должна повториться.
Но она повторилась, встреча, и человек этот колотил сейчас Саню кулаками в грудь, и рыдал, и бился, и ненавидел его за то, что он не дал ему убить другого человека.
Глава 12
– Ненавижу тебя! – выкрикнула Люба.
Но она повторилась, встреча, и человек этот колотил сейчас Саню кулаками в грудь, и рыдал, и бился, и ненавидел его за то, что он не дал ему убить другого человека.
Глава 12
– Ненавижу тебя! – выкрикнула Люба.
И вдруг почувствовала, что силы ее оставили. Из ее рук словно проволоку вынули, и они повисли как веревки, и кулаки разжались. И ноги подкосились.
Она шагнула назад, села на большой валун и закрыла лицо руками.
– Зачем ты мне помешал?
Она сама слышала, с какой глухой усталостью звучит ее голос.
– Люба, как бы ты жила, если бы убила?
Его голос звучал спокойно. Что-то еще было в его голосе, кроме спокойствия, но что, понять она не могла. Да и не хотела. Какое ей дело до его голоса, до него самого, до того, откуда он взялся ночью под окнами дома в Берггартене, откуда он взялся в Германии, вообще на белом свете!..
Он не дал ей убить Сигурда Яновского и вырвать таким образом из своего сердца леденящую ненависть, с которой невозможно было жить. И жить она теперь не хотела.
– Что бы ты делала? – повторил он.
Люба отняла руки от лица, посмотрела на него. Взошла луна, и лицо было видно во всех его чертах, в пронзительных контрастах света и тени. В нем было очень много жизни, и особенной жизни, Любе неведомой. В том состоянии, в котором она находилась сейчас – после сильного напряжения многих дней, после еще более сильного разочарования, которым напряжение это разрешилось так внезапно, – она чувствовала эту неизвестную ей жизнь ясно и остро.
Но ей не хотелось чувствовать жизнь! Ни свою, ни тем более чужую.
Однако ненависть, которая полностью поглощала ее всего полчаса назад, теперь исчезла – сменилась злостью. Не к Сигурду Яновскому – он каким-то странным образом вообще исчез из Любиного сознания, и на том месте, где был он, осталось лишь садняще пустое место, – а к этому так некстати явившемуся кавалеру; Люба приладилась так называть его в мыслях и упрямо называла.
– Я спрятала бы ружье, пошла в гостиную и ахала бы вместе со всеми над несчастным покойником, – глядя в его глаза сощуренными злыми глазами, отчеканила она.
– Допустим, – усмехнулся он. – Ты понимаешь, что через пятнадцать минут здесь была бы полиция?
– А я при чем? Нет оружия – нет отпечатков пальцев, нет экспертизы.
– Жаннетта, ты просто дура. – Он вздохнул. – Еще через пятнадцать минут они обнаружили бы твои следы под окном. Я уж не говорю о том, что от тебя бы порохом несло за километр.
Он был прав. Об этом она не подумала. Люба постепенно начинала понимать, что состояние, в котором она пребывала все время с тех пор, как мама рассказала ей, кто такой Сигурд Яновский, вообще не предполагало способности думать.
В какую-то запредельную область сдвинулось ее сознание, и обычный человеческий мир виделся из той области совсем другим, чем был на самом деле.
А теперь она вернулась обратно. И это далось ей так тяжело, что всю ее, не руки и ноги только, а вот именно всю, до донышка, охватила страшная усталость. Даже злости к этому Сане она больше не чувствовала. Ничего она не чувствовала. Ничего.
Судьба подала ей пустой знак. И ее саму опустошила насмерть.
– Помоги мне. – Люба произнесла это неожиданно для себя. Что-то другое она хотела сказать, но сказала это. – Я домой не дойду.
– Пойдем.
Саня взял ее за руки и поднял с валуна. Обнял за плечи и повел вверх по склону. Она шла спотыкаясь, цепляясь за полу его куртки.
Перед домом слышались голоса. Поочередно завелись моторы одной машины, другой. Гости собирались уезжать, Бернхард провожал их.
– Т-туда… – пробормотала Люба и слабо махнула в сторону заднего крыльца.
Что будет, если Бернхард увидит, как она входит в дом в таком состоянии? Люба не знала. Но знала, что взять себя в руки и притвориться бодрой у нее не получится.
Саня довел ее до задней двери. Она так и осталась незапертой с тех пор, как Люба вышла через нее из дому. Значит, Бернхард не выглядывал сюда, иначе не оставил бы дверь открытой.
– Куда ружье? – спросил Саня.
Оказывается, он подобрал с земли штуцер. Люба уже и забыла о том, что он отнял у нее оружие.
– Там шкаф. Сейф, – сказала она.
– Пойдем, покажешь.
Появление ее в доме с незнакомым человеком тем более не показалось бы Бернхарду обычным делом. Но и об этом она думать не могла.
Они вошли в кабинет. Люба достала из стола ключ, отперла оружейный шкаф. Саня положил туда штуцер. Она заперла шкаф и бросла ключ обратно в ящик стола.
– Ложись спать, – сказал Саня. Люба кивнула. Сил говорить у нее больше не было. – Где твоя комната?
Она покачала головой и побрела к спальне. Саня придерживал ее за локоть – она еле переставляла ноги.
Она вошла в спальню, не оглянувшись на него, услышала только, что входная дверь, ведущая в лес, открылась и закрылась за ним почти бесшумно.
В спальне Люба разделась и легла за минуту до того, как в комнату вошел Бернхард.
– Либхен? – удивленно сказал он, заметив ее в полутьме; свет она выключила, но луна светила в окно. – А я искал тебя в мастерской. Почему ты не зашла к нам в гостиную?
– П-простыла… – пробормотала Люба. – Знобит…
За три года, прожитые в Германии, она стала говорить по-немецки без затруднений. Но сейчас с трудом шевелила губами. Впрочем, и говори она по-русски, было бы то же самое.
– Давай я тебя посмотрю, – встревожился Бернхард.
– Не надо, – вяло проговорила она. – Сейчас пройдет. Я усну.
Для убедительности она закрыла глаза. И к собственному изумлению, действительно провалилась в сон. Мгновенно.
Нет, едва ли можно было назвать сном то состояние, в которое она впала.
Пять лет назад Любе удаляли аппендикс. Операцию делали под каким-то странным наркозом – она не забылась от него, а словно переместилась в другое пространство. В этом пространстве клубились темные и багровые облака, переливались друг в друга какие-то огнедышащие субстанции, бесконечно множились одинаковые сущности… Люба тогда еле дождалась, когда операция пройдет и весь этот ужас закончится.
И что-то подобное переживала она сейчас. Мир, в котором она оказалась, был страшен. И самое страшное в нем было не то, что он состоял из каких-то непонятных веществ и субстанций – Люба вообще не сознавала, из чего он состоит, – а то, что он был бесконечен.
Он нес в себе ужас, и этому ужасу не было конца.
Люба попыталась из этого ужаса вырваться – бесполезно. Она хрипела, стонала – никому не было дела до ее крика.
Наконец она взвыла, как одичалая собака… И села на кровати.
Пот лился по всему ее телу ручьями, длинными скользкими дорожками. Зубы стучали. Ужас не проходил.
Она взглянула на спящего рядом Бернхарда.
«Я могла попасть в него, – все с тем же неодолимым ужасом подумала она. – С чего я взяла, что не промахнусь? Ведь я никогда не стреляла из штуцера. А если бы и попала в кого хотела… Из Бернхардова оружия!»
Думать об этом было так мучительно, что она застонала. Бернхард открыл глаза, тоже сел на кровати.
– Люба, тебе плохо? – спросил он, включая торшер.
Она кивнула.
– Дать воду? Или жаропонижающее?
– У меня нет жара, – проговорила она. – Бернхард…
– Что? – с недоумением спросил он, не дождавшись продолжения фразы.
– Попроси Клауса, чтобы он никогда не привозил сюда этого человека.
– Кого?
Спросонья, конечно, нелегко было понять, что это вдруг ей в голову взбрело.
– Сигурда Яновского, – сказала Люба.
Бернхард помолчал и спросил:
– Ты знала его раньше?
– Нет. Берни, пожалуйста, не спрашивай почему… так. Попроси Клауса больше его не привозить.
Он помолчал еще несколько секунд. Потом сказал:
– Он больше сюда не приедет. Ложись, Либхен. Тебе надо успокоиться.
Люба легла. Бернхард выключил свет, лег, притянул ее к себе. Она вспомнила, что в первый же день их близости заметила, как хорошо лежать на мускулистой его руке.
Сейчас ей не было хорошо. Она ненавидела себя, свое тело, и душа ее залита была чернотой.
Она потерлась щекой о руку мужа и сказала:
– Спи. Я проснусь здоровой.
Он уснул сразу – он всегда так засыпал.
Люба лежала без сна, вглядываясь в белесое пятно луны за оконной занавеской. Там, за занавеской, гулял по небу ветер, и казалось поэтому, что луна живая.
«Как бы я жила, если бы убила?»
Только сейчас она подумала о главном. Только сейчас! Она даже не подумала об этом, а просто вспомнила, как спросил ее этот… Люба вдруг забыла его имя… Да неважно! Кавалер де Грие.
Он спросил: «Как бы ты жила, если бы убила?» – а она тогда подумала, что он имеет в виду последовательность ее дальнейших действий.
Последовательность была бы неважна. И неважно было бы, где она оказалась бы после выстрела – в доме Бернхарда, в лесу, в тюрьме. Она оказалась бы в сплошном ужасе, и ужас этот был бы несовместим с жизнью, но при этом так же долог, как жизнь. Или даже еще дольше.