— Попросим нашего Гарриса сочинить песэнку о милой Варшаве, — утешал его Рознер.
Чекист, рассматривая в тарелке обсыпанный сухарной крошкой «дирижаблик» с косточкой, шепотом внушал Кондрату:
— Врет Бельзацкий про телефон. Не может быть такого. У нас даже большие начальники годами ждут установки домашнего телефона! Это типичная пропаганда.
Он ножом нажал на котлету — оттуда на его костюм брызнула струйка расплавленного масла. Ружевич тихо матерился, сыпал на жирное пятно соль.
Ирэна хихикнула.
А Бельзацкий, обращаясь ко всем за обоими столиками, шутил:
— Человек, собираясь на маскарад, спрашивает: «Какой костюм мне надеть, чтобы меня не узнали?» А ему советуют: «Наденьте чистую рубашку».
Музыканты оценили анекдот, смеялись.
— Почему они все такие веселые? — раздраженно прошипел Ружевич и повернулся к Кондрату.
— Не оглядываются. Не рассчитывают на подслушивание.
— Думаете, Кондрат, тут без ушей? — чекист кивнул в сторону снующих официантов.
— А музыкантам плевать.
— Ой, доплюются.
— Это сколько же на их болтливый буржуазный коллектив требуется «обязательных друзей»! — притворно-горестно вздохнул Кондрат.
Их соседи по столу встали. Лео отодвинул стул юной жены, подал ей руку и подхватил гитару. Еда женщины оставалась почти нетронутой.
— Смачнэго, — пожелала белорусам Ирэна. — Приятно вам кушать.
Кондрат поднялся, кивнул благодарно. Ружевич продолжал с осторожностью ковырять котлету.
К их столику подошла миловидная девушка со значком Осоавиахима. Серебристый самолетик поддерживал на тонких цепочках звездочку, подрагивавшую на ее пышной груди.
— К вам можно? Свободно?
Ружевич, мазнув ладонью по губам в масле, расплылся в улыбке:
— Пожалуйста. Для вас — конечно!
Вернулся Рубинчик и протянул Кондрату бумажный листок.
— Это вам контрамарка на наш концерт: открываемся пятого июня, в шесть тридцать, Летний театр сада «Эрмитаж» — от Эдди Игнатьевича.
Кондрат глянул на Рознера — тот поднял бокал, а толстячок Павлик стукнул по стеклу ножом.
Ружевич толкнул локтем Кондрата, зашептал с набитым ртом:
— Я вас одного не отпущу — просите и мне пропуск. Идите в номер. Я догоню.
На выходе, в широких дверях ресторана Кондрат стал свидетелем, как невесть как появившихся в Москве Айзека Мовчара и Илью Горского вежливо задержал администратор:
— Здесь, товарищи, спецобслуживание: только делегаты, только по талонам. За наличные — вон в тот зал, пожалуйста.
И те сделали вид, что не заметили делегата Кондрата Крапиву.
Ночное кино
Допущения:
суспензия из фактов истории и анекдота.
Ночь. Ночь простерлась над великой Советской страной. Спали шахтеры Донбасса, рыбаки Каспия, хлеборобы Черноземья, спали новорожденные дети. И светилось лишь одно окно: не спал в Кремле товарищ Сталин.
Он нажал кнопку звонка. В дверь кабинета просунулась лысая голова помощника.
— Товарищ Поскребышев, — попросил вождь, — разбудите и пригласите ко мне товарища Молотова.
Через несколько минут нарком Молотов в халате, застегнутом не на ту пуговицу, стоял в кабинете. Спросонок он никак не мог укрепить на переносице пенсне, оно соскальзывало.
— Вот что, Вячеслав, — размеренно начал вождь. — Говорят, ты заикаешься. Это правда?
— Да, т-товарищ Ст-талин.
— Хорошо, что сразу признался. А знаешь, кто мне это сказал?.. Каганович. Ну ладно, иди. Прости, что ночью побеспокоил.
Ночь. Ночь простерлась над великой Советской страной. Спали оленеводы Чукотки, трактористы Полтавщины, токари заводов Урала, дачники Подмосковья, спали заслуженные и народные артисты. И светилось лишь одно окно: не спал в Кремле товарищ Сталин.
Он нажал кнопку звонка. В дверь кабинета просунулась лысая голова помощника.
— Товарищ Поскребышев, — попросил вождь, — разбудите и пригласите ко мне товарища Кагановича.
Через несколько минут нарком Каганович в тапочках, обутых не на ту ногу, стоял в кабинете.
— Вот что, Лазарь, — размеренно начал вождь. — Говорят, ты — еврей. Это правда?
— Да, товарищ Сталин.
— Хорошо, что сразу признался. А знаешь, кто мне это сказал?.. Молотов. Ну ладно, иди. Прости, что ночью побеспокоил.
Ночь. Ночь простерлась над великой Советской страной. Спали лесорубы Сибири, балерины Большого театра, бакинские нефтяники, спали свободные от вахты моряки-черноморцы. И светилось лишь одно окно: не спал в Кремле товарищ Сталин.
Он размышлял: «Молотов заикается, Каганович — еврей. Надо собрать съезд партии».
Вспомнив предыдущий съезд — в марте прошлого, 39-го, — вождь улыбнулся самому яркому воспоминанию. Тогда артистка из БССР заверяла делегатов: «Мы — пограничная республика и в случае вражеского нападения грудью защитим страну!» Ворошилов тогда облизнулся восхищенно: «Такой, как у нее, грудью, — можно!» А вождь осадил: «Ты с грудью твоей еврейской Розы помолчал бы. Или тебе, Клим, мало еще и балеринок Большого театра?»
Он нажал кнопку звонка. В дверь кабинета просунулась лысая голова помощника.
— Пригласите ко мне товарища Ворошилова, — попросил вождь.
— Он пришел на просмотр. Ждет.
Вошел Ворошилов, не поздоровался — они сегодня виделись, — сел через кресло от Сталина.
— Помнишь, Клим, ту минскую артистку, которая обещала грудью. Помнишь?
Нарком хихикнул.
— Наверное, приедет на декаду. — Вождь черенком трубки очертил грудь, пошутил: — Будет своих белорусов защищать. От Храпченко.
— Приедет, — согласился Ворошилов, — если еще на сцене, если еще поет, если еще.
— Товарищ Поскребышев, что нам Большаков сегодня привез?
— Сейчас позову.
Не успел помощник это произнести, как в дверях возник председатель Комитета по кинематографии.
— Добрый день, товарищ Сталин.
— Какой же «день», Большаков? Ночь над великой Советской страной. Что сегодня смотреть будем?
— «Три мушкетера» с Эрролом Флинном. Вам понравился его Робин Гуд.
— А, тот забияка со шпагой!.. Кто у нас так может фехтовать? Все на экране трактористы, пастухи, парторги. Начинайте.
Под неторопливую мелодию пошли начальные титры фильма.
— Студия «Уорнер Бразерс» представляет фильм «Три мушкетера». В роли д’Артальяна — Эррол Флинн, — сухо читал с экрана переводчик, — мадам Бонасье — Оливия де Хэвилэнд, режиссер — Майкл Кертиц, композитор — Сэмюэль Пок.
— Остановите проектор, — вдруг скомандовал Сталин.
Экран погас, в зале включился свет.
— Отмотайте пленку на начало.
Он нажал кнопку звонка. В дверь кинозала просунулась лысая голова помощника.
— Товарищ Поскребышев, — распорядился вождь, — пошлите машину за композиторами братьями Покрасс.
— Сейчас? — осмелился спросить помощник.
— Мы с вами работаем ночью. Пускай и советские композиторы будут при деле — мы же их ценим, награждаем. Подождем их.
Поскребышев, многоопытный служака, держал тут, рядом, «в сенях» сталинского кабинета всех, кто мог понадобиться по ночному хозяйскому вызову. Но возникали и непредсказуемые ситуации. Вызов братьев Покрасс как раз был из таких.
Сталин спросил, вроде бы ни к кому конкретно не обращаясь:
— Что можно пока посмотреть интересного?
Председатель Комитета по кинематографии Большаков возник в дверях, не осмеливаясь войти, предложил:
— Из немецкого посольства передали свежий выпуск киножурнала «Ди Дойче Вохеншау». Прикажете демонстрировать?
Хроника была жуткой: напористые, скалящиеся солдаты Вермахта неумолимо теснили, громили, загоняли за реку Маас военных в хаки, в касках с плоскими полями — высадившихся на материк англичан. Эти несчастные беспорядочно отстреливались, бросали технику — танки, машины, орудия, — поднимали руки, другие бежали к морю, спешно грузились на просевшие баржи: лишь бы быстрее покинуть берег. Море виделось спасением, хотя и на неповоротливые баржи, накренившиеся от перегрузки, пикировали немецкие самолеты. Диктор с победной интонацией упоенно чеканил нескончаемый список трофеев, количество убитых и плененных англичан; часто звучали названия «Маас», «Дюнкерк», «Ла-Манш». Много раз мелькал крупный план: из танкового люка отдавал команды по рации запыленный генерал в круглых солнцезащитных очках, и звучала его фамилия: Роммель.
Включился свет. Сталин, мундштуком трубки поглаживая усы, с ухмылкой обратился к Ворошилову:
— Этот материал англичане нам не прислали. Нам эту хронику передал. товарищ Геббельс. Есть чем хвалиться немцам. И этот их молодой генерал. Роммель — запомним фамилию.
— Запомним, товарищ Сталин, — заверил нарком.
— Этот материал англичане нам не прислали. Нам эту хронику передал. товарищ Геббельс. Есть чем хвалиться немцам. И этот их молодой генерал. Роммель — запомним фамилию.
— Запомним, товарищ Сталин, — заверил нарком.
— Клим, а что это за новый танк у англичан?
— Легкий, хилая броня, слабо вооружен, но скорость — прет до девяноста километров! Марку не помню, — бойко отвечал Ворошилов.
— Правильно, нарком: зачем помнить, зачем нам такой танк? По шоссе гонять?
Заглянул помощник.
— Прибыли. Дмитрий и Даниил Покрассы.
Вошли и встали у двери кудрявый, с обозначенным вторым подбородком крепыш Дмитрий и худощавый бледный Даниил.
— Извините, товарищи, что побеспокоил. Недавно показывали американцам фильм «Трактористы» — они после просмотра напевали вашу песенку «Три танкиста». — Сталин махнул трубкой, предлагая братьям места. — А сегодня мы будем смотреть американский фильм.
Затрещал проектор, на экране засветился щит с маркой студии, пошли титры.
Переводчик забормотал:
— Студия «Уорнер Бразерс» представляет фильм «Три мушкетера». В роли д’Артальяна — Эррол Флинн, мадам Бонасье — Оливия де Хэвилэнд, режиссер — Майкл Кертиц, композитор — Сэмюэль Покрасс.
И вот тут Покрассы поняли причину ночного вызова: Сэмюэль — Самуил — их родной брат-эмигрант в США, о чем оба знали, но не указывали ни в одной анкете. Для вождя, оказывается, это не тайна.
В откровенной декорации, изображавшей якобы средневековый Париж, под песенку «с развалочкой» цокал копытами конь-доходяга, а восседавший на нем актер распевал.
По низу кадра шли титры перевода:
Вари-вари, мечта моя — Париж,
Поэтами воспетый от погребов до крыш!
Шагай туда быстрее, мой верный конь Малыш, —
Туда, где небо всех светлее,
Туда, где вина всех краснее,
Красотки всех милей — туда, в Париж!
Д’Артаньян с тройкой. нет, не мушкетеров, а их слуг, — это была пародийная кинокомедия — искусными трюками дурил гвардейцев кардинала, привычно дрался на шпагах, бражничал, ухлестывал за красотками.
Братья с трудом воспринимали экранное действие; уставившись в затылок Сталина, думали об одном: выпустят ли?
Госпожа Бонасье укрылась за дощатой калиткой, но в прорези в виде сердечка виднелось ее милое личико. Сердцеед Эррол, прильнув щекой к калитке, сладким баритоном в ритме вальс-бостона сладко пел сладкую мелодию «Май леди».
Фильм, конечно же, чем-то окончился; мелькнул титр «The End». Братья очнулись только когда включился свет и в аппаратной залязгали бобины, опустевшие от прокрученной пленки.
Вождь развернулся к Покрассам, осмотрел одного, перевел взгляд на другого, покачал головой; трубкой через плечо указал на экран.
— А братец-то — талантливей вас. Отдыхайте, товарищи. Извините, что побеспокоил.
Композиторы, подталкивая друг друга, покинули зал.
— Можно отдохнуть. — Сталин устало поднялся с кресла.
— Что завтра хотите смотреть, товарищ Сталин? — осмелился спросить Большаков.
— Завтра. нет, уже сегодня открывается Декада белорусского искусства, — напомнил, ни к кому конкретно не обращаясь, Сталин и пошутил: — Я купил билет в Большой театр, на ее открытие. Вы, товарищ Пономаренко, не будете в третий раз переносить свою декаду?
В дверях уже обозначился Первый секретарь белорусского ЦК, подал голос:
— Доброй. добрый. — он не знал, как определить время суток. — Здравствуйте, товарищ Сталин. Мы готовы.
— Это хорошо. Правда, в Западной Европе войска «товарища Гитлера» теснят войска английских империалистов. Но уверен, это не помешает мне слушать вашу оперу. Как она называется?
— «Михась Подгорный», — отрапортовал Пономаренко.
— Хорошее простое название: как «Евгений Онегин». А кто такой этот Подгорный?
Нависла тишина: ответа не знал никто.
— Везем в Москву оперу — и не знаем, о ком она. — Взгляд Сталина уперся в Пономаренко — тот сжался, струсил. А Сталин продолжал с едва уловимой издевкой: — Неизвестный «Подгорный» — герой оперы. Кого воспеваем? Кого прославляем? Наш человек или не наш? Чьи интересы он защищает?
— Грудью, — неудачно встрял Ворошилов.
— Кстати, товарищ Пономаренко: как фамилия певицы, которая от БССР выступала на съезде партии?
— Соколовская. Людмила Эдуардовна.
— Ее включили в белорусскую делегацию?
— Она на открытии будет петь главную партию в опере. — Пономаренко споткнулся, закончил едва слышно: — «Михась Подгорный».
— Слышал, Клим? Приедет Эдуардовна. И будет нас с тобой защищать. Грудью. — Черенком трубки вождь потыкал в грудь наркома.
Тот подобострастно захихикал.
— И чем Москву удивлять будут белорусы? Чего не было у других братских народов нашей страны?
Сталин был главным зрителем и оценщиком всех декад союзных республик; в расчете на его восприятие, собственно, и составлялись их программы. Он непременно бывал на открытиях декад — все шесть предыдущих начинались национальными операми, — и на заключительных банкетах. Программы строились с желанием угодить его непредсказуемому вкусу.
Пономаренко знал ответы на вопрос вождя, осмелел, докладывал уверенно:
— Еще новая опера и балет, Ансамбль солдатской песни и пляски Белорусского Особого военного округа.
— Красная Армия поет — это хорошо.
— И танцует! В финале у них, товарищ Сталин, сюрприз для вас.
— Сюрприз — тогда зачем рассказываете? Увидим.
— Очень интересный детский балетный номер, джаз-оркестр Эдди Рознера.
— Вы им дали статус Государственного коллектива БССР. Да, ни одна республика не имеет своего джаз-оркестра. Утесов обиделся. Молодец, Пономаренко, хороший пример другим секретарям дал.
— Они завтра начинают работать в саду «Эрмитаж». На все десять дней билеты проданы.
— Значит, я не попаду, — делано сокрушался вождь. — Придется летом в дни отпуска послушать их в Сочи.
— И еще. чего не было у других: еще мы решили привезти драматический театр. Играть будут на белорусском языке.
— И правильно! На съезде ваша Соколовская читала приветствие на белорусском — и все всё поняли.
— Там. у нас спектакль. комедия. сатирическая.
Сталин задумался, раскурил трубку, покивал одобрительно.
— Что-то наши сатирики примолкли. Неужели мы построили такое безупречное общество, в котором нечего высмеивать? В комедиях обличают управдомов, мелких бюрократов, пьяниц. Никто не осмеливается обличать, бичевать так, как учили Гоголь, Салтыков-Щедрин. Или не умеют? А как ваша сатира называется, товарищ Пономаренко?
— «Кто смеется последним».
— Хорошо. Товарищи посмотрят вашу комедию и мне расскажут: кто же у вас там последним смеется. А кто этот ваш «Салтыков-Щедрин»?
— Кондрат Крапива.
— Сколько этой ночью надо запомнить новых фамилий: Сэмюэль Покрасс, генерал Роммель, Кондрат Крапива.
Над Москвой занимался рассвет 5 июня 1940 года.
Десять дней, которые потрясли Москву
Допущения:
могло произойти, скорее всего, так.
Первый из этих дней начался привычно: с радиопозывных Москвы «Широка страна моя родная», исполненных на виброфоне. Затем шли выпуски известий, перемежаемые бодрыми песнями, утренней гимнастикой. Несколько раз дикторы сообщили об открытии декады искусства БССР.
Кондрат и Ружевич неразлучно бродили по Москве, уступая друг другу в выборе интересовавших каждого объектов. Осмотрели Триумфальную арку, высившуюся у Белорусского вокзала, от которой начинался Ленинградский проспект. Из закрепленных на столбах черных квадратных раструбов радио звучала бравурная музыка.
Кондрат, восхищенный Москвой, вглядывался в лица прохожих, подолгу застывал у витрин, дивился на двухэтажные троллейбусы, что катили по улице Горького; поливальные машины водяными усами освежали мостовую. Он как бы узнавал столицу СССР, сравнивая с виденным в киножурналах и в фильме «Светлый путь».
В начале Тверского бульвара, рядом с аптекой, постояли у памятника Пушкину, тут же, задрав головы влево, заглянули под пачку балерины, что балансировала на одной ножке на крыше углового здания. Ружевич не преминул заметить скабрезно:
— Можно рассмотреть, какие трусы носили женщины при царе.
Кондрат этого словно не слышал: рассматривал книги на лотке с открытой выкладкой, осетров в витрине-аквариуме рыбного магазина, вертящийся глобус на фасаде Главтелеграфа. Где-то в подсознании звучали строки песни: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля.» На башнях с рубиновыми звездами краснокирпичного Кремля отбивали время куранты.
Отстояли змеящуюся очередь в Мавзолей Ленина. Невидимые лампы освещали труп розоватым светом. Благоговения Кондрат не испытал: так, кунсткамера. Выйдя оттуда, перешли Красную площадь: прямо напротив Мавзолея стоял памятник гражданину Минину и князю Пожарскому. Простертая рука князя как бы призывала изгнать супостатов и указывала: где они. Тянулась она, отметил Кондрат, через площадь, к Мавзолею. Голова князя, развернутая к гражданину Минину, как бы звала того разделить с князем его благородный порыв.