— Что, Антонина? — пробормотала Кира Ильинична холодеющими губами.
— Охренеть, говорю, — повторила Антонина, с усилием отводя взгляд от поваленного дерева, заросшего опятами от макушки до основания. — Я вас предупреждала, Кира Ильинична, что добром затея не кончится, а вы не послушали. А сейчас я не могу поручиться, что полностью контролирую процесс. Присядьте, пожалуйста, — она положила испуганной женщине на плечо руку и заставила опуститься на корточки. А сама замерла, сканировала профессиональным оком окружающие реалии. Застыли двое мужчин, сопровождающие председателя совета. В округе сделалось как-то тихо, затихли крики, разбежались люди, еще недавно учинявшие вселенский переполох. Сложилось впечатление, будто звуконепроницаемый экран отгородил четырех человек от событий извне.
— Довольно, Кира Ильинична, мне это окончательно перестает нравиться, — приглушенно изрекла Антонина. Ее лицо немного побледнело. — Нужно уходить в лесничество. Мужчины прикроют сбоку, а я буду прокладывать дорогу. И чего ждем, работники? — неприязненно процедила она в адрес сильного пола, который не рвался проявлять инициативу. — Живо обступили Киру Ильиничну — и ходу…
Грянул выстрел из помпового ружья, и с головы Киры Ильиничны слетела шапочка с козырьком. Женщина завизжала — едва «кондратий» не хватил от страха. А Антонина, верная долгу, уже летела на свою хозяйку, накрыла массой так, что затрещали кости, и Кира Ильинична едва не задохнулась.
— Стреляйте, идиоты! — выкрикнула она.
Двое заметались — куда стрелять, в какую сторону? Слева овраг, замаскированный охапками вездесущей крапивы, справа — черные паданцы, живописно выставившие в небо «руки-крюки». Один застрочил влево, другой — вправо. И тут же воцарилась неразбериха, взмыли птицы с деревьев, заполошно кричали люди.
— Вы как? — прокричала Антонина.
— В ужасе, — призналась Кира Ильинична, готовая уже родить от этого нечеловеческого напряжения.
Затряслись кусты — не слева, не справа, а практически на западе, где деревья толпились уже не так густо, и в ворохах желтеющей листвы светлели прорехи.
— Он там, вы что, не видите? — гаркнула Антонина, скатываясь с «особо ценного» тела.
Она взметнулась на колено, вскинула «Кипарис». И все трое открыли обвальный огонь по кустам. Пули расшвыривали листву, крошили ветки. Телохранители впали в азарт, вбили новые магазины, встали в полный рост и, продолжая вести огонь, двинулись в атаку. Гавкнул помповик, заглушив истеричную трескотню автоматов. Охранник переломился — пуля размозжила колено, он повалился, как подпиленный столб, завертелся. Автомат отлетел в сторону. Второй отпрыгнул, как будто под ногами уже взрывалась граната, но не помогло, прогремел второй выстрел, охранника отбросило, как фанерный щит. Кровь полилась из простреленного бедра. Он вопил, не в состоянии обуздать проникновенную боль. Хор из двух голосов исполнял надрывную чувственную арию. От внимания Антонины не укрылось, что стреляли не из кустов, а несколько левее — из-за ствола полувековой осины. Она метнулась вбок — в канаву, где позиция была поинтереснее. Но одолела лишь половину расстояния, прозвучал выстрел, и пуля разбила ей щиколотку. Передняя часть туловища уже была в канаве, а ноги болтались над травой. Антонина материлась, как заправский дембель. Но про священную обязанность не забыла. Ей удалось заползти в канаву, и вскоре над пучками травы образовался ствол, а чуть выше — перекошенная физиономия, в которой больше не было (и раньше-то было немного) ничего женского. Но невидимый стрелок уже сменил позицию, четвертый выстрел встряхнул неустойчивую тишину — покореженный автомат выбило из рук Антонины, куда-то отнесло. Она машинально подалась за ним, вываливаясь из канавы, безумная боль скрутила простреленную ногу, она неловко приземлилась на здоровую, сломала ее в лодыжке — как выяснится впоследствии, сразу в двух местах. Антонина покатилась обратно в канаву, извивалась, теряла сознание от боли…
Вся эта вакханалия длилась не больше минуты. Охотники, промышляющие в соседних квадратах, не успели выстроить боевые порядки и произвести адекватные действия. Старшие секьюрити отдавали одни приказы, деморализованные боссы — другие. Первобытный ужас сковал Киру Ильиничну, в глазах помутилось, до сознания просто не доходило, что она должна делать. Она куда-то ползла, завизжала, когда молодая крапива обожгла лицо. Наткнулась на собственный оброненный «Кригхоф», машинально схватила его, поместила палец на спусковой крючок, перевернулась на спину. Ни сил, ни духу подняться уже не было. А из мути, стоящей перед глазами, на Киру Ильиничну что-то наезжало, приближалось размытое тело. Злоумышленник вкрадчиво ступал. Проявлялись отдельные элементы его неповторимой личности — ноги в высоких ботинках, залепленных грязью, мешковато сидящее защитное обмундирование, страшная черная голова — увенчанная то ли перьями, то ли листьями. Обозначился хищный оскал, блеснула молния в глазах. Кира Ильинична закудахтала, надавила на спусковой крючок. Ружье прославленной немецкой марки послушно гавкнуло. Но тип отклонился, как будто в этом не было ничего необычного — отклоняться от пули. Хищный оскал будто сделался ярче и объемнее. Он был уже рядом! Женщина завыла, она реально теряла рассудок. Надавила на второй спусковой крючок. Из гладкого ствола, расположенного под нарезным, вылетела порция дроби, но с тем же успехом. Демон играючи увернулся и засмеялся сатанинским смехом. И вдруг остановился, поднял помповое ружье, прицелился женщине в глаз.
Кира Ильинична заверещала, как сирена, неведомая сила оторвала с земли, развернула — и словно пенделя отвесили по симпатичной попке! Она помчалась быстрее зайца. А в голове стучало: сейчас выстрелит, сейчас выстрелит! Никогда в жизни она не бегала с такой прытью — даже в школе, когда ей лучше всех девушек удавалось пробегать стометровку. Страх преследовал, наступал на пятки, она вконец обезумела от этого страха и даже не видела дороги. Влетела кубарем в низину, упала, протаранив дерево, но за падением последовал взлет, она с разгона влетела в орешник, откуда ее выбросило и швырнуло в усыпанный острыми колючками шиповник. Она ранила руки и лицо, но ничего не замечала, швыряла ветки, неслась прочь. Замаячил открытый участок с золотистыми березками. Лавировать между деревьями уже не удавалось — эти чертовы березы ее притягивали. Она билась о бугристую, усыпанную какой-то пылью кору, издавая при этом странные звуки (но уже не крики), обессилев, обнимала стволы, сползала, кланялась березкам. Потом вставала, ковыляла дальше, не видя дороги. По курсу возникли люди в защитном, они бежали навстречу. Страх сломил окончательно: припадочно подвывая, она развернулась и припустила от них так, словно и не устала…
Весть о том, что дичь вооружена, пронеслась по лесу и не доставила отдыхающим приятных эмоций. Вот натерпелись за сегодня! День уже клонился к закату, помутнело светило, закатываясь за деревья. Доведенные до истерики высокие гости выбирались из леса, кто-то ковылял к лесничеству под прикрытием «дружеских штыков», другие залегали в высокой траве. Голосила Кира Ильинична, мол, с нее довольно, она немедленно уезжает. Выглядела она как вылитая вурдалачка — растрепанная, расцарапанная. Ей вторил сенатор Баркасов, измазанный гумусом и до сих пор не проплевавшийся — он потерял на этой войне два зуба, чаша терпения переполнена, он тоже уезжает! Рычал генерал Олейник. Приказывал всем оставаться на местах, любая попытка покинуть урочище будет приравниваться к дезертирству и караться самым решительным образом — не сейчас, так потом. Охране — закрыть ворота на все запоры и замки, ключи убрать подальше, а лучше выбросить и потерять. Никто отсюда не уедет, пока не будет ликвидирован преступник! Металась по парковке и билась грудью в закрытую дверь своей машины полностью дезориентированная Кира Ильинична. Сенатора Баркасова поддерживали под руки, вели в лесничество. Хромой отец Лаврентий прыгал по опушке, источая неприличную для сана брань, и грозил кулаком незримому противнику. Сити-менеджер Коровин, понесший в «неравном» бою исключительно материальные потери, сидел, понурив плечи, и с нажимом протирал очки. Неподалеку от него в покатой ямке обустроился губернатор Василий Иванович. Он выглядел неважно, но держался. Лакеи отскоблили его одежду, а грязь с лица он вытер сам. Саднил порез на щеке, но Василий Иванович терпел. По породистой физиономии блуждали сумрачные тени. Лишь один из участников «кровопролитного сражения», не получивший никакого ущерба — Глобарь Николай Аверьянович, — не утерял приподнятого настроения и беззаботно посвистывал. Создавалось впечатление, что все происходящее пусть и не доводит его до бешеного восторга, но доставляет толику удовольствия.
Охранники выволакивали из леса пострадавших товарищей. Не занятые в транспортировке ходили цепью, контролируя заросли и готовые стрелять при любом шорохе. Раненые оглашали пустырь жалобными стонами. Один пытался идти сам, опираясь на клюку, но постоянно падал, взывал к Всевышнему. Глобарь проводил его глазами, напевая под нос:
— Гангрена, гангрена, тебе отрежут ногу…
Дважды пострадавшую Антонину тащили на наспех сооруженной волокуше. Когда она приходила в себя, то разражалась суровыми мужскими выражениями. Она орала, чтобы ее оставили в покое эти бездарные мужики, которым даже хомяка доверить нельзя! Это так унизительно, она сама способна дойти, куда ей надо, в крайнем случае доползти.
— Антонина, не впадай в амбицию! — хохотал Глобарь.
— Алевтина, — машинально поправил губернатор.
— Один хрен разница, — отмахнулся Николай Аверьянович.
Антонина на грани беспамятства плохо различала людей и голоса, облила шутника отборными словесными помоями. Ее волокли все дальше, а она никак не могла остановиться — крыла матом. Николай Аверьянович недоуменно посмотрел на губернатора.
— Она меня обматерила, Василий Иванович, мне не послышалось?
Губернатор тяжелым взглядом уставился на союзника из мира теней.
— А что вас удивляет, Николай Аверьянович? Ну, догоните, сломайте ей третью ногу. А хотите, я вас тоже обматерю?
— Господин генерал-майор, Григорий Алексеевич! — выбежал из леса и припустил по пустырю начальник охраны Крейцер. Он сжимал под мышкой ворох какого-то тряпья. — Послушайте, Григорий Алексеевич! — взывал к голосу разума благоразумный начбез, — мы нашли одежду Россохина! Он был в ней до того, как переоделся в нашу форму. Бросил под куст — и мы ее нашли. Григорий Алексеевич, прикажите Вавилову, пусть даст ее обнюхать овчаркам и спускает их с привязи! Они возьмут след! Григорий Алексеевич, нужно что-то делать, пока все не зашло слишком далеко!
Все, кто был на пустыре, одобрительно загудели. Генерал колебался, злобно зыркал глазами, гримасничал, как шут гороховый. В принципе, соблазн велик — натасканная живность след возьмет в один присест.
— Григорий Алексеевич, хватит выкаблучиваться! — грозно проревел Василий Иванович. — Спускайте собак, в этом явно назрела необходимость!
Никита похолодел, услышав отдаленный собачий лай. Он прекрасно помнил, что в лесничестве имеются злые собаки, и все же надеялся, что до их использования дело не дойдет. Еще минуту назад, выбираясь из смородинового куста, он испытал невольную гордость — упыри откатились, он один во всем лесу. А теперь опять сделалось тоскливо. Он отвел затвор помповика, высыпал патроны — осталось четыре штуки. Лихорадочно вставил их обратно. Жалко, что не добыл еще оружия. Прицельная дальность этой штуки сорок метров, идеальна при стрельбе в упор, а чуть подальше — уже проблемы. Он прислушался — разноголосый лай делался ближе, становилось страшнее. Можно не сомневаться, что его унюхают, эти псины те еще профессионалы. Он подавил панику, заставил себя успокоиться: дыши глубже, приятель, это всего лишь собаки, пусть они и умнее людей, но ты же умнее собаки?! Он бросился обратно в смородиновый куст, пролез между расщепленным деревом. Озадаченно уставился на мощное развесистое дерево с корявыми ветвями. Идеальный вариант — забраться на него и спокойно отстреливать собак. Каждой по пуле — и одна останется (для себя). Если память не подводила, службу в урочище тащили три овчарки. Нет, он передумал, пробежал мимо дерева, залез в уродливую мешанину голого кустарника. На дереве отличная позиция, но за собаками последует «пехота», его просто снимут с ветки, особо не утруждаясь прицеливанием. Сидеть в кустарнике тоже не дело — собакам до лампочки, а вот ему придется тяжко. Он выбежал на открытую полянку — только так, он должен все видеть, иметь пространство для маневра. Завертелся, запоминая, куда попал, машинально сунул руку за голенище высокого ботинка — нож на месте…
И стало вдруг дурно — прервался собачий лай. Не может быть, эти твари еще умнее, чем он думал! Подкрадутся молча, набросятся внезапно. Никита сжал ружье, попятился на западную сторону полянки, превратился в напряженный слух. Встал на полусогнутые, стал ждать. Ведь не могут эти твари бежать совсем уж бесшумно? Затрясся кустарник, и из вороха листвы багровых тонов с глухим рычанием выскочила палевая образина с оскаленной пастью. Собака прыгнула мускулистыми лапами, он чуть не возопил в сердцах: куда же вы лезете в людские разборки! Это не ваше собачье дело! Раскатисто громыхнул помповик, и собака рухнула, не долетев до цели несколько метров, заскулила, завертелась, обливаясь кровью. Резко и одновременно выскочили еще две громадины. Темнее первой, с клочковатой смявшейся шерстью, с воспаленными бешеными глазами, дружно залаяли, увидев цель. Никита попятился от такого напора, но успел прицелиться, выстрелил, пробив овчарке грудную клетку, и, не дожидаясь, пока на него набросится последняя, отпрыгнул в сторону. Но и тут не удался маневр! Она как чувствовала траекторию движения человека. Никита уже падал, споткнувшись о какой-то сучок, зверюга с растопыренными лапами летела на него, готовая впиться, вырвать горло. Выстрел совпал с ударом позвоночника о землю. Пуля попала в заднюю лапу, лишь усилив ярость зверя. Брызгаясь кровью, угрожающе рыча, овчарка набросилась на него, Никита выставил перед собой ружье, схватившись за него, как за перекладину. Но хватка зверя оказалась сильнее, тварь вцепилась в помповик клыками, вырвала, отбросила (вот же умная какая!), и не успей он схватить ее обеими руками за спутанную шерсть в районе шеи, остался бы без горла. Тварь царапала его когтями, тянулась оскаленной пастью, а он вцепился ей в кожу, держал, сопротивляясь бешеному напору. Клацали челюсти в сантиметре от носа, ярость сочилась из воспаленных глаз, его обволакивало удушливым смрадом, тянулись и рвались жилы, как гитарные струны… Он не мог так долго продержаться, силы уже кончались. Извернувшись, он высвободил правую ногу, принялся бить собаку по простреленной лапе. Та задергалась, захрипела. И он решился — оторвал от шеи гадины правую руку, вложил при этом в левую все, что еще оставалось в организме. Вскинул, согнув в колене, ногу, выхватил из-за голенища здоровый финский нож — и когда левая рука уже теряла чувствительность, а жуткие челюсти готовы были сомкнуться на горле, он принялся остервенело бить овчарку ножом в бок.
Россохин наносил удар за ударом, погружал отточенное острие в податливое тело, вытаскивал, снова погружал. Извивалось распростертое на нем мускулистое туловище, когти впивались под кожу, кровавая пена заливала грудь. Ослаб напор, остекленели глаза зверя. Собака еще не умерла, поскуливала, когда он сбросил ее с себя и начал подниматься. На поляне валялись три агонизирующих тела. Кружилась голова, пришлось расставить ноги, чтобы не упасть. Тело, в принципе, слушалось, за исключением левой руки, повисшей плетью. Он нагнулся, поднял свой трофейный «Моссберг» — ничего, с этой штукой можно управляться и однорукому калеке.
А управляться пришлось немедленно. Недалеко прозвучал призывный вопль:
— Сюда, это здесь!!! — и на поляну кубарем выкатился относительно молодой белобрысый охранник с азартно блестящими глазами. Сообразить, в чем тут дело, он не успел. Бабахнул выстрел, пуля прострелила плечо и зашвырнула автоматчика обратно в кустарник. Нечего тут прыгать! Чуть левее на поляну вывалился возбужденный Глобарь Николай Аверьянович и встал как вкопанный, узрев нацеленный в живот помповик.
— Вот черт… — сказал он как-то удивленно.
Никита нажал на спуск, но ружье промолчало — в общем-то, логично, патроны почкованием не размножаются. И перед тем, как на поляну высыпала масса народа, Никита прыгнул задом в кусты, пробился сквозь мохнатую дикую жимолость и пустился наутек.
— Впрочем, все нормально… — вздохнул Николай Аверьянович и удивленно качнул головой. Отпустило, кажется…
Преследование противника успеха не принесло — этот тип научился договариваться с лесными духами, и те охотно его прикрывали. До наступления темноты уставшие загонщики, повинуясь истерическим воплям начальства, тупо прочесывали лес — двумя отрядами, по дуге, навстречу друг другу. Никого не нашли, хотя смотрели под каждой корягой. А когда они, злые и умотанные, вышли из леса, обнаружили, что одного не хватает. Кинулись обратно, услышали жалобный стон — помогите, дескать. Стали светить фонарями и увидели, что между деревьями ползет, обливаясь кровью, их товарищ, некто Лобов, мрачный нелюдимый здоровяк, способный, как кувалдами, загонять людей кулаками в землю (и однажды на спор этот фокус проделал). Допрыгался товарищ. Что случилось, он толком объяснить не мог. Вроде шел со всеми, уже темнело, то ли наступил на что-то «ядовитое», то ли тварь какая-то поджидала — острая боль, тьма, стоп-кадр, а когда очнулся, оба сухожилия на ногах перерезаны, и сил осталось лишь ползти и жалобно канючить…