Мы поздоровались. Я назвал себя, и то, что я с телевидения, весьма заинтересовало Анну Витальевну. Она как-то преобразилась, все время непроизвольно поправляла прическу, разглаживала складки на длинной юбке, хотя я пришел без Степы, а значит, без камеры. Наверное, такое поведение женщин диктуют им их древние природные качества, просыпающиеся в определенные моменты в их подсознании.
Мы поговорили о предназначении людей с филологическим образованием, их необходимости пребывания в общей массе людей, особенно в наше время, когда отношение к исконно русскому языку стало неуважительным и даже пренебрежительным. Засилье иностранных слов, сленги, какие-то нововведения в проставлении ударений, как того захочется, или «кофе может быть и среднего рода» – все это коверкает, низводит и искажает русский язык. А ведь язык – это достояние нации, без коего нации как таковой не существует. Как нет и народа, утратившего чистоту языка как феномен своей культуры. И филологи, как носители правильного русского языка, как раз и призваны сохранять его природную чистоту как признак существования национальной самобытной культуры и самосознания народа. Без филологических знаний и попустительского отношения к правописанию языка рушится цементирующая основа нации. И сама нация перестает быть таковой…
– Этой проблеме во многом посвящена моя статья «Актуальные проблемы изучения древнерусской литературы на современном этапе жизни России», – сказала в завершение нашего разговора Анна Витальевна. И на ее щеках появился легкий румянец.
Я во многом был согласен с постулатами ученой женщины-доцента. Этим я расположил к себе Анну Благовещенскую. Судя по фамилии, она была из рода русских священников, что и обуславливало ее интерес к древней русской литературе и исконно русскому слову.
– А вы давно занимаетесь русской словесностью? – спросил я, решив потихоньку подходить к цели моего визита.
– С девяносто восьмого года, – охотно ответила Анна Витальевна. – Когда защитила кандидатскую диссертацию.
– А ваши коллеги? – поинтересовался я.
– Например, наш заведующий кафедрой Борис Владимирович Кутаев, профессор и академик Международной академии наук педагогического образования, наукой занимается уже пятьдесят лет. Он даже в Сорбонне и Кембридже преподавал в конце восьмидесятых годов, – со значением посмотрела на меня Благовещенская. – А в начале двухтысячных годов читал лекции по литературе постмодернизма в Оксфорде. Я его ученица… – с гордостью добавила Анна Витальевна.
– А остальные? – спросил я.
– Ну профессор Сергей Михайлович Мокеев на нашей кафедре уже одиннадцать лет, – немного подумав, сказала Благовещенская. – Доценты Николай Петрович Довженков с нами семь лет, а Марина Карповна Резанова – шесть. Профессор Валентин Георгиевич Чекулаев с нами – как защитил докторскую, а это уже четыре… нет, пять лет как… А вас кто конкретно интересует? – подняла на меня взор Анна Витальевна. – Или вам интересно общее направление деятельности нашей кафедры?
– Меня интересует все, – неопределенно ответил я. – Вот, например, Валентин Чекулаев. Он ведь еще и писатель?
– Да, – кивнула Благовещенская. – Если бы не его эта писательская деятельность, отнимающая столько времени, то он, наверное, был бы уже член-корреспондентом.
– А вы читали его романы? – поинтересовался я.
– Да, читала, – тихо ответила Анна Витальевна и опустила голову. – Все до единого…
Легкий румянец Благовещенской превратился в насыщенно-густой. Я понял, что к Валентину Чекулаеву женщина-доцент относится несколько иначе, нежели, к примеру, к доценту Довженкову или профессору Мокееву.
– Вы знаете, я с ним немного знаком, – без нажима и подчеркиваний сказал я. – Недавно приходил к Валентину Георгиевичу брать интервью по поводу его нового романа-бестселлера «Стонущие в шиповнике». Тогда мы с ним и познакомились.
– А жену его вы видели? – спросила Анна Витальевна и как-то демонстративно посмотрела в сторону, будто увидела эту самую жену и испытала несказанное отвращение.
– Видел, – ответил я, несколько удивленный таким вопросом и реакцией Анны Витальевны на свою собственную фразу. – И даже имел честь немного побеседовать с ней, пока хозяина не было дома.
– Честь? – Женщина-доцент натурально фыркнула. – У этой девицы нет ни совести, ни чести.
Слово «девицы» было произнесено с такой ненавистью и презрением, что это меня несказанно заинтересовало. Да и сама фраза была весьма занимательной и толкающей к развитию затронутой темы.
– Что так? – осторожно спросил я, придав голосу как можно более непринужденную тональность.
– А как иначе можно относиться к человеку, буквально женившему на себе перспективного ученого и писателя? – Теперь глаза Анны Витальевны смотрели на меня и, кажется, искали не только понимания, но и сочувствия. – Она ведь с первого курса натурально не давала Валентину Георгиевичу прохода. А он в то время был еще женат…
– Позвольте, – я не сразу понял смысл сказанного женщиной-доцентом. – Они же, насколько мне известно, поженились два года назад, когда Чекулаев был уже год как вдовец.
– Да, – промолвила Анна Витальевна, – держался Валентин Георгиевич долго. И ей не сразу удалось захомутать его. Но мужчины, увы… – Благовещенская снова взглянула на меня, – существа слабые. И перед молоденькими женщинами, как правило, устоять им бывает очень трудно. Особенно перед женщинами с таким напором и наглостью, какие были у этой Жанны. И Валентин Георгиевич, увы, не является исключением…
Вот так, господа. Пришел я сюда, чтобы разузнать о связи Вики с Чекулаевым, а выяснилось, что Вика тут ни при чем и что она все-таки не врала, когда говорила мне о том, что ничего не знала о заложенной в «дипломате» бомбе. Ее, выходит, и правда этот отставной опер Коломийцев использовал втемную. А вот с Жанной связь у Валентина Георгиевича была уже тогда, когда он был еще женат. Получается, что и Валентин Георгиевич, и Жанна врали мне, когда говорили, что познакомились через год после гибели Анны Чекулаевой. А вот почему они врали? Не потому ли, что оба замешаны в ее смерти?
– Вы так тепло говорите о Валентине Георгиевиче, – осторожно произнес я. – Переживаете за него…
– Он просто хороший человек, а она… – Благовещенская замолчала, недоговорив. Очевидно, она не нашла подходящего определения для Жанны. Или нашла, но постеснялась озвучить…
– Вы меня буквально заинтриговали, – еще осторожнее сказал я. – И у меня возникло желание еще раз переговорить с Валентином Георгиевичем. Простите, у вас есть его сотовый телефон? – мягко спросил я. – А то при нашей последней встрече с ним я забыл его попросить дать мне его. Ведь нам еще предстоят съемки, – уже беззастенчиво врал я.
– Мы обычно не сообщаем посторонним людям телефоны наших сотрудников, – не очень твердо ответила Анна Витальевна.
– Ну какой же я посторонний, – улыбнулся я. – Я, как вам уже сказал, тележурналист одной из ведущих московских телекомпаний. К тому же немного знаком с Валентином Георгиевичем, встречался с ним недавно, беседовал… Просто, когда мы с ним встречались, я забыл попросить у него номер его сотового телефона…
– Ладно, записывайте, – Благовещенская не стала заглядывать в бумаги со списком сотрудников кафедры и их телефонами и назвала номер телефона Валентина Георгиевича по памяти.
– Спасибо, – поблагодарил я женщину-доцента, внеся номер сотового Чекулаева в свою телефонную книжку. – Так вы утверждаете, что Жанна и Валентин Георгиевич были знакомы уже тогда, когда Жанна училась на первом курсе? – переспросил я для пущей уверенности.
– Я же говорю, – почти сердито посмотрела на меня Анна Витальевна, – она начала обхаживать его сразу, как поступила в университет. Проходу ему не давала: поджидала его после лекций и около университетского корпуса, сюда приходила, на кафедру, подстраивала как бы случайные встречи на улице. А как жену Валентина Георгиевича убили, то путь к его сердцу оказался открыт. Чего, конечно, не упустила Жанна. И через год после убийства супруги Валентина Георгиевича Жанна женила его на себе. И теперь вертит им как хочет. Заставляет его писать эти романы вместо того, чтобы заниматься наукой. А что, – произнесла с сарказмом женщина-доцент, – быть женой профессора да еще и писателя, известного всей стране, очень престижно. Это значит, что, имея такого мужа, она тоже собой что-то представляет. Ну, так ей хочется думать. Но на самом-то деле она пустая и эгоистичная женщина, каких сегодня пруд пруди. – Анна Витальевна вдруг серьезно посмотрела мне прямо в глаза: – Может, это она и подстроила смерть супруги Валентина Георгиевича. По крайней мере, я такого не исключаю…
– Вы и вправду так думаете? – быстро спросил я, впившись взглядом в лицо женщины-доцента Благовещенской.
– Вы и вправду так думаете? – быстро спросил я, впившись взглядом в лицо женщины-доцента Благовещенской.
– С такой девицы это вполне может статься, – без обиняков ответила мне Анна Витальевна.
– Поня-а-атно, – протянул я и немного помолчал. А потом сказал, как бы сам себе: – А мне показалось, что она его по-настоящему любит…
– Да это у нее не любовь, а болезнь какая-то навязчивая, – почти вскрикнула в сердцах Анна Витальевна.
«А ваша неразделенная и безнадежная любовь, Анна Витальевна, разве не навязчивая болезнь?» – хотел было спросить я, да вовремя удержался. Незачем было обижать несчастную женщину-доцента. Ибо любовь – это кому счастье несказанное, а кому и безграничное горе. Разве не так?
* * *Вернувшись домой, я принялся готовиться к нашей с Ириной вылазке на природу. Достал палатку, сложил в рюкзак большое одеяло, пакет с десятком картофелин, буханку серого хлеба, батон, пару луковиц, пакетик с лавровым листом и перцем горошком (это для ухи), палку копченой колбасы и кусок сыра, обнаруженный мной в холодильнике. Ко всему этому присовокупил железную баночку с классическим цейлонским чаем (мы невесть какой чай из одноразовых пакетиков принципиально не пьем), пачку печенья «Сливочное» и банку из-под кофе, наполненную сахарным песком. В кармашек рюкзака положил соль, спички, ножик и средство от комаров. В другой кармашек – половину рулона туалетной бумаги, мыло в мыльнице, полотенце и еще по мелочам разного необходимого и не очень.
Удочки в брезентовом чехле, как раз две, несколько блесен-вертушек и воблеров я нашел на балконе во встроенном шкафу. Там же были обнаружены котелок и старый чайник с закопченным дном, который и был предназначен для того, чтобы ставить его на огонь. И все время, пока я собирал походные манатки, меня одолевали мысли. Естественно, связанные с моим журналистским расследованием.
Почему Жанна и Валентин Георгиевич скрывали свое давнее знакомство, начавшееся еще за два года до убийства Анны Чекулаевой? Чтобы их не заподозрили в ее убийстве?
И если Чекулаеву не убивали ни Павлов, ни старушка Дробышева (ее я, в общем-то, всерьез и не подозревал) и ни Вика, то на подозрении остаются двое: Жанна и сам Валентин Георгиевич. Ибо больше некому. Плюс кто-то из них является и заказчиком убийства Геннадия Павловича Нехватова, подобравшегося слишком близко к разгадке гибели Анны Чекулаевой. Ну и порешил отставного опера Коломийцева тоже кто-то из них. И, судя по способу убийства, этот кто-то – тот самый человек, который убил Анну Чекулаеву.
В общем, я был уже близок к разгадке всех этих убийств. Оставалось совсем немного. А именно, выяснить, кто убийца: Жанна или Валентин Георгиевич. Или они оба…
Спать я лег пораньше. Зная, что, если Ирина сказала, что заедет за мной в пять утра, значит – заедет именно в пять.
В эту ночь мне снилась рыбалка. Как будто мы с Ириной уже приехали на место: это оказался бережок какой-то небольшой речки. Поставили палатку, позавтракали бутербродами с колбасой и сыром, запивая их чаем, и стали рыбачить. Долго сидели, глазея на поплавки, пока не наступило время обеда. И тут пошел нешуточный клев. Мы натаскали целую кучу гупешек, с десяток скалярий, несколько дискусов и одного глазчатого астронотуса. Откуда здесь, в этой речке, взялись аквариумные рыбки, нас почему-то не волновало и не удивляло.
Потом Ирина, напевая песню из детства ее отца про волны, которые «и стонут, и плачут, и плещут на борт корабля», чистила рыбок, и мы вместе варили уху и самозабвенно пели:
Когда уха была почти готова, невесть откуда взялся огромный мужик с черной бородой, растущей прямо от глаз, в телогрейке и кирзовых сапогах. На его плече висела длинная старинная винтовка с трехгранным ржавым штыком. Мужик выругался по-польски, пнул по котелку, залил костер и повел нас на расстрел. Он довел нас до самой воды, снял с плеча винтовку и стал целиться сначала в меня, а потом в Ирину.
«В меня стреляй, гад, в меня!» – закричал я, но в результате получился какой-то писклявый шепот.
Мужик ухмыльнулся и стал целиться в меня. Я зажмурил глаза, ожидая выстрела, но его почему-то не последовало.
Так, с зажмуренными глазами, я простоял долго. Час, наверное, а может, целых два. А когда открыл их, то увидел Ирину. Она склонилась надо мной и, усмехнувшись, произнесла:
– Вставайте, граф. Вас зовут из подземелья…
– Чего? – не понял я спросонок.
– Вставай, я приехала. Уже пять минут шестого…
Глава 14 Вот так пикничок на природе! или На допросе у майора Волосюка
Эх, ребята! Как славно на природе в конце мая! Все уже зелено, что должно было позеленеть, причем зелень эта сочная, яркая. Это я про траву и листья, разумеется.
А место, куда меня привезла на своем «Жуке» Иришка, и впрямь было замечательным. Настоящий нетронутый кусочек природы: неширокая река, пологий берег с песком и галькой. Позади небольшая зеленая полянка, сокрытая от людского взгляда кустами и деревьями, преимущественно ольхой и березой. Сразу за полянкой – овражек, поросший мать-и-мачехой и калужницей. Подле небольшого овражка березка, изогнутая, как знак вопроса.
Рядом с нами – ни единой души. Тишина невероятная, какой просто не бывает…
На том берегу реки тоже безлюдно, хотя видно, что места там хоженые и наезженные. И не подумаешь, что это юго-восток Москвы и до ближайшей улицы под названием Заречье не более двух километров. Кстати, как называется речка? Такой вопрос я задаю Ирине и получаю ответ:
– Чурилиха или Пономарка. Это как тебе будет удобнее. Кстати, в этой речке водятся окуни.
Ну конечно, мог бы и сам догадаться! Но я не столько смотрел на дорогу, сколько на Ирину, и иногда еще заглядывал в глубь себя. Все-таки мое расследование не давало мне покоя и возможности полностью расслабиться.
Нет, все. К черту! Мы на природе! У нас вылазка, рыбалка и пикник. И это единственное, о чем стоит сейчас думать…
Я начинаю раскладывать палатку. Ирина раскрывает свой рюкзачок и начинает что-то выкладывать из него. Она в джинсах, обтягивающих ее ноги так, что не нужно ничего домысливать, в футболке и кедах. Волосы собраны в конский хвостик, короткий и задорный, как у маленькой девочки. Вообще она до того ладненькая и миленькая, что надо либо стоя на коленях благодарить судьбу за то, что она находится рядом со мной, а не с кем-либо другим; либо умиляться, сдерживая рыдание и глядя на нее со слезой, катящейся из глаз; либо взреветь зверем и начать ее есть, откусывая кусочек за кусочком.
Пока я выбираю, к какому из вышеизложенных «либо» я больше всего склонен, краем глаза замечаю какое-то движение на противоположном берегу, что метрах в пятидесяти от нас. Ну вот, блин! Наша идиллия нарушена: на противоположном берегу останавливается черный джип с тонированными стеклами. Из него не торопясь выходят двое парней. Они то ли в плащах, то ли в длинных пиджаках едва не до колен, какие обычно носит Михаил Боярский. Кажется, такие пиджаки называются сюртуки и были весьма модны в позапрошлом веке. А зачем молодым парням плащи или сюртуки в такую жару?
Я продолжаю наблюдать и вижу, как один из парней рукой отодвигает полу сюртука/плаща. Под ней висит автомат. То же самое делает и второй парень. Твою мать! Я рывком кидаюсь на Ирину, хватаю ее и тащу в конец поляны. Она смотрит на меня дикими глазами, но не сопротивляется. Когда я кидаю ее на дно овражка и падаю сам, первые пули автоматных очередей с того берега речки уже срезают головки калужниц и впиваются в ствол кривой березки. Автоматные очереди очень звонкие. Стреляют с того берега, а кажется, будто метрах в пяти…
Наконец все смолкает. Я поднимаю голову и осматриваюсь: оказывается, я лежу верхней частью тела на Ирине, обхватив ее голову и закрывая ее лицо руками. А вот нижняя часть моего тела расположена перпендикулярно по отношению к продолговатому овражку в форме огурца. И мои пятки лежат в точности вровень с краем овражка. Так что их вполне могли зацепить пули, выпущенные из автоматов с того берега.
В моем мозгу невольно вспыхивают картинки, как пули впиваются в мои пятки и застревают в кости. Я машинально ежусь: картинки отнюдь не из приятных…
Начинает шевелиться Ирина. Она неотрывно смотрит мне в лицо. И молчит. Безмолвствую и я. Еще через минуту я полностью сползаю в овраг, слезаю с Ирины, ползу по пластунски (как в кино про войну) к концу овражка, где растут кусты, и выглядываю.
На том берегу никого нет: ни черного джипа, ни парней в сюртуках. Похоже, что они уехали.
Я разворачиваюсь, подползаю к Ирине, несколько мгновений смотрю на нее и ложусь рядом, перевернувшись на спину. Мы лежим рядом и смотрим в небо. Вернее, в его кусочки, не закрытые ветвями деревьев. Осознаю, что всего этого могло не быть.