Господи, нигде мне потом так не хлопали, никогда зал не вставал в таком едином порыве, как в женском учительском институте города Курган-Тюбе!..
* * *А вот эту новеллу я могу публиковать только с пометкой 18+. Дело, напомню, происходит в 70-е, в Курган-Тюбе, вернее, в ресторанчике за городом, куда после триумфа в женском учительском институте нас с Марксом Чаклайсом вывезли поужинать. Принимающая сторона – первый секретарь обкома комсомола и второй секретарь, но по идеологии, обкома партии – настроена по отношению к нам исключительно доброжелательно: подливают, подкладывают, восторгаются нашими несравненными дарованиями.
И черт дернул меня спросить (молодой же был, нахальный): «А как у вас сейчас с обрезаниями?»[284] Первый секретарь, но комсомола, напрягся, а старший товарищ не растерялся ничуть. «Да, – говорит, – был у нас действительно такой предрассудок. Но сейчас нет, сейчас никого уже, конечно, не обрезают». Ну и хорошо. Выпили по второй, по третьей – за прекрасный горный край, за дружбу народов. А я не унимаюсь. «Так как, – говорю, – с обрезаниями?» «Бывают – нехотя признался таджикский идеолог, – еще бывают, но в деревнях. Боремся с этим предрассудком».
Сколько мы еще тостов подняли за дружбу народов, я и наутро вспомнить не мог, но свой, уже перед прощанием, вопрос помню: «Так как все-таки с обрезаниями-то?» Секретари, направляясь к свои «волгам», тормознули, и старший молвил: «Ты нигде и никогда не увидишь необрезанного таджика. Вот так. Нигде и никогда!»
* * *Поездки, особенно за границу, скажу я вам, вообще очень многое проявляют в писательских амплуа и натурах.
Моей первой заграницей была Монголия, куда за счет Союза писателей мы отправились на предмет творческих встреч вдвоем: туркменский поэт для детей и я, в ту пору критик, в том числе, литературы для подростков и юношества (и не смейтесь, пожалуйста, ибо и первая моя книжка была в аккурат об этом, и даже в членах редколлегии ныне покойного журнала «Детская литература»[285], мне довелось состоять).
Выдали нам командировочные, да мы и сами наменяли сколько можно, но по прибытии в Улан-Батор выяснилось, что тугрики эти немереные девать некуда. В городских магазинах не было ничего, ну совсем ничего, кроме верблюжатины, которую монголы вроде бы не едят, трехлитровых баллонов с томатным соком и целлулоидных гэдээровских пупсов.
Ой-ой-ой! – взвыли мы, проникновенно глядя в глаза сопровождавшего нас главного редактора местной «Комсомольской правды». Он расстарался, и мы получили пропуск в «двадцатку», как назывался спецмагазин для тамошней номенклатуры. Была, говорят, еще «десятка» для членов ЦК, но мы же не члены и даже не кандидаты. Нам и «двадцатки» хватило: понабрали там уйму раскрашенных сувенирных масок. И купили по негнущейся дубленке: я, молодой столичный критик, себе, а умный туркменский поэт, разумеется… Кому?
Разумеется, своему московскому переводчику.
* * *Да, так вот о преимуществах социализма, Улан-Баторе и моем туркменском сотоварище-поэте. Тугриков у нас, даже после приобретения дефицитных дубленок, оставалось еще вдосталь, и мы буквально извели нашего поводыря – главного, напомню, редактора местной «Комсомольской правды» – вопросами, куда бы, мол, нам их потратить. А он только хитро улыбался и говорил: «Военторг». Оказывается, уланбаторский гражданский аэропорт обслуживала тогда советская воинская часть, и при ней был, естественно, свой магазинчик.
Подъезжаем, уже направляясь на вылет, к этому магазинчику и зовем друга-монгола с собою. А он артачится. Но мы были настойчивы и пошли-таки втроем. И сержант, что, развалясь, сидел на табуреточке у входа, нас пропускает, а нашего монгола отстраняет. Такой, знаете ли, фейсконтроль: узкоглазым хода нет. Топчемся в сторонке, спрашиваем Володю (так мы его привыкли уже называть): «Может, тебе чего купить?» – «У меня все есть, спасибо, – гордо говорит он, а потом помявшись: – Ну, может быть, немного масла?»
Немного масла! – главному редактору и тоже, кажется, кандидату в члены ЦК…
Так что пошли мы с туркменом вовнутрь и купили монголу сливочного масла. Килограмма три, а может быть, и четыре.
* * *Первый поцелуй, первый поход к стоматологу, первую книжку, купленную по собственному выбору, наверное, все помнят. Здесь нет ничего хитрого, но жители одной шестой земного шара точно так же, я думаю, помнят и первый доллар, попавший в руки.
У меня это в Болгарии случилось, куда мы в год, когда дочке в школу надо было идти, отправились семейно. И вот вообразите: Слънчев бряг, золотой песочек, ласковая водная гладь, до горизонта покрытая радужной пленкой от кремов и лосьонов, балкон, выходящий прямиком на соседствующий с нашим нудистский пляж. И отель, где, кроме еще одной пары из Мончегорска, советских не было. Сплошь немцы и, кажется, шведы. Это называлось индивидуальным туризмом, так что соотечественников, живших группами, мы слышали только по вечерам, когда они – группами же – проходили мимо нашей гостиницы с «Катюшей» или, еще чаще, с «Подмосковными вечерами». Советских мы чуть-чуть стеснялись, с немцами и шведами без языка особо не разговоришься, поэтому жили сами.
И всё бы хорошо, но я от природы законопослушен, поэтому в первый же день, как и было велено, отправился куда-то на другой конец первой линии на инструктаж. Курортный чекист – в шортах, в рубахе, расстегнутой до пупа, – посмотрел на меня с некоторым даже изумлением. «Вы, – говорит, – главное на пароме в Стамбул за дубленками не плавайте, а так что же – солнышку радуйтесь». Мы и радовались, но ближе уже к отъезду обнаружилась проблема с бонами – их в обмен на рубли, но почему-то не местными левами, выдали столько, что не потратишь. «А вы их на доллары – и в здешнюю валютку», – советуют более предприимчивые мончегорцы. На доллары?! Как? Где? Да тут же, в пункте проката пляжных велосипедов.
Так что уже через несколько минут я мял в руках запретные бумажки с ликами американских президентов, а еще через час, никем не арестованный, вывалился из валютки с красочными пакетами: джинсы там итальянские, сарафанчик жене, обновки для дочери. «Вот теперь бы и в Стамбул», – думаю, разохотившись, но все же пугливо. Сходил даже узнать расписание паромов, удостоверился, что ближайший уйдет уже после нашего отлета в Москву, – и разочаровался немного, и от сердца отлегло. Не все же, с другой стороны, советские законы нарушать сразу…
* * *В марте 1987 года нескольким молодым писателям, моим ровесникам или чуть старше, которых называли тогда «сорокалетними», предложили поехать в Париж. В поездку отчасти туристическую, поскольку какие-то деньги, в сумме, впрочем, не очень запоминающейся, с нас все-таки взяли, а отчасти официальную, так как предстояли дискуссии с писателями уже французскими – по линии общества «СССР – Франция».
Ввиду, вероятно, этой официальности традиционных собеседований в райкомовской выездной комиссии уже не было. Но инструктаж-то никто не отменял! И когда собрались, помню, в Доме дружбы на Калининском, то выяснилось, что в составе нашей группы едет еще и Сережа Бобков[286], поэт-авангардист и сын первого заместителя председателя КГБ Филиппа Денисовича Бобкова[287]. Ну, это бы еще ладно. Хуже, что в руководители нам определен Феликс Чуев[288], автор бессмертного акростиха, где первые буквы каждой строки складывались в бессмертный же мем «Сталин в сердце».
Мы переглянулись. И переглянулись снова, когда было сказано, что с нами поедет еще и Владимир Иванович[289]. Какой такой Владимир Иванович? Невзрачный человек в ординарном сером костюме, сидевший как-то между столом, за которым инструкторы, и нами, привстал и поклонился. «Вы – писатель?» – нагловато спросил кто-то из зала. «Считайте меня лучше журналистом», – был ответ.
И вот мы летим. И вот мы уже прилетели. «Настоящая» заграница у каждого из «сорокалетних» была первой, так что запомнилось все – и движущиеся ленты в аэропорту Шарля де Голля, и крохотный номер (опять на двоих!) в крохотной же гостиничке рядом с площадью Республики. Приняли наскоро душ и – мы ведь не спать в Париж прилетели! – тут же, не сговариваясь, спустились, хотя дело шло уже к ночи, в отельный вестибюль. Там, подле стойки портье, сидел уже Владимир Иванович и читал газету. «Что ж, дело молодое», – сказал он нам с понимающей улыбкой.
А мы ватагой вышли на Большие бульвары и уже через полчаса – минут через сорок очутились… Да, вы не ошиблись, очутились мы именно в порнокинотеатре.
Об этом говорить как-то не принято, но, я думаю, едва не каждый из советских, впервые попав в «настоящую» заграницу, проходил испытание секс-шопом и либо пип-шоу, либо порнокинотеатром. А как иначе, если у нас, в СССР, за просмотр, допустим, «Последнего танго в Париже» по домашнему видюшнику даже тогда сажали, когда на Авторханова никто уже внимания не обращал, и я, помнится, написал в одной из более поздних «перестроечных» статей, что «Плейбой» у нас в свободной продаже появится позже максимовского «Континента» (как оно, кстати сказать, и вышло).
И еще помню, как тогда же, то есть двумя годами после нашей парижской поездки, прочел в журнале «Молодая гвардия» очерк Василия Ивановича Белова, которого до сердечной боли возмутило представление в вологодском Доме железнодорожников, более бесстыдное, по его словам, чем то, что показывают на пляс Пигаль, где ему, Василию Ивановичу, тоже случилось побывать.
Ах же, думал я, помнится, что же вас-то, автора романа «Все впереди», понесло не в Гранд, понимаете ли, Опера, а именно на пляс Пигаль и почему, негодовал я в своей «литгазетовской» колонке, вы так уверены, что созерцание голых титек вас, лауреата Государственной премии СССР, не испортит, а вологодских хлопцев и девчат испортит непременно.
Но это уже, простите, перестроечная риторика. А я о порнокиноатеатре, про который рассказать особо и нечего. Разве намекнуть, что поведение писателей почвеннического извода, а среди нас и такие были, в порнокинотеатре на Больших бульварах – это зрелище истинно для богов, но тут мы все-таки целомудренно отведем взгляд в сторону.
И вот, фильм закончился, мы – все той же ватагой – еще немножко погуляли, разглядывая ярко освещенные витрины, и воротились часу в третьем ночи к себе, где подле стойки портье нас, всё верно, ждал Владимир Иванович. И читал газету.
* * *И еще о весеннем Париже 1987 года. Мы, «сорокалетние» писатели из Москвы, не только, конечно, ходили в порнокинотеатр и «Тати» (о, «Тати»! – ты заслуживаешь отдельной новеллы[290]), но еще и дискутировали с теми французскими писателями, каких обществу «Франция – СССР» удалось завлечь в свою, а теперь уже и нашу, орбиту.
Говорили разное и по-разному. Понятно же, что воззрения либерала Анатолия Курчаткина ничем не схожи с воззрениями почвенника Владимира Личутина, поэтому с плюрализмом в одной отдельно взятой советской делегации все было в полном порядке. Но как-то так получалось, что спорили мы друг с другом, а французы… Французы оживлялись только тогда, когда слово брал неукротимый Феликс Чуев. Он поблагодарит belle France за то, что страна чтит память генералиссимуса Сталина в топонимике Парижа, – аплодисменты. Он воскликнет, что капитализм должен стать наконец бесславным прошлым человечества, – оживление и смех в зале.
Мы стали даже роптать – ну что же, мол, в самом деле, одних коммунистов на нас собрали. Пожаловались на это профессору Клоду Фриу[291], который тоже ходил на наши встречи, а он и говорит, что нет, не только коммунисты в зале сидят, но и нормальные писатели. Просто французов, как и всех европейцев, развлекает экзотика, вот они и развлекаются спичами товарища Чуева. «А вы… – тут он помедлил, чтобы не слишком нас обидеть, – говорите то, что мы и сами думаем, а это нам не так интересно. Знаете ли вы, – это я Фриу не то чтобы цитирую, но вспоминаю его слова близко к тексту, – когда у советской литературы был настоящий, то есть коммерческий, успех во Франции? В конце сороковых – начале пятидесятых, когда в переводах шли „Молодая гвардия“ или „Счастье“ Павленко. Вот уж где экзотика так экзотика!» А Солженицын? – спрашиваем. У Солженицына, да, тоже был коммерческий успех, но недолгий и только у интеллектуалов; для простого человека то, что он пишет, слишком страшно, знать об этом никому не хочется. Но вот, говорим, есть же у нас сейчас замечательные писатели – Трифонов, Аксенов, Битов… Да, отвечает, писатели очень хорошие, но в Европе много и своих хороших писателей, которые о том же, что и они, пишут…
Профессор Фриу, наверное, ошибался. Но есть о чем, согласитесь, задуматься и современным русским писателям – тем из них, по крайней мере, кто ищет успеха не только у себя дома, но и в скучающей Европе.
* * *Булат Окуджава со всеми, кажется, кого он знал, был на «ты» и по имени. Со мною тоже, и я понимал эту его привычку как грузинскую. И вот стоим мы утром подле гостиницы в Париже, куда его почему-то весной 1987 года принесло вместе с «сорокалетними», ждем автобуса, чтобы ехать на экскурсию в долину Луары, и он мне говорит: «У меня здесь пластинка вышла». «Поздравляю», – отвечаю я искренне, заранее рассчитывая, что подарит с автографом. «И денег много дали, – продолжает Булат раздумчиво. И тут же, без перехода, заговорщицки: – Давай я немножко тебе дам, а ты потом когда-нибудь отдашь. У тебя же франков, я знаю, совсем нет».
Франки, положим, нам всем выдали – то ли как туристам, то ли как командировочным – в эквиваленте к советским тридцати пяти вроде бы рублям. И я отказался от щедрого предложения. «Ну и зря», – резюмировал Булат Шалвович, снисходя к моей глупости.
И вторая сценка, тоже про деньги. Аэропорт Шарля де Голля. Мы вылетаем в Москву. И я неприлично мечусь по дьюти-шопу, поскольку в кулаке зажата еще какая-то мелочь, а времени, чтобы ее истратить, почти не остается.
«Чего это ты?» – заинтересовался Булат моими судорогами. «Ну как, – бормочу, – мы ведь уже улетаем». И раскрываю ладонь с потными медяками. «Полетишь в следующий раз – тогда и истратишь», – говорит мне Булат с некоторым даже недоумением. И я остолбеневаю, потому что во многое я верил в 1987 году, но вот в то, что еще раз когда-нибудь побываю в Париже, не верил ни на секунду. Окно… да не окно, а форточка случайно для меня открылась и тут же захлопнется.
Только так могло статься, и никак иначе.
* * *Начало, наверное, 80-х. В Доме литераторов какое-то многошумное сборище. Антракт. И вот стоим мы со Славой Тарощиной[292], тогда сотрудницей отдела информации «Литературной газеты», у входа в битком набитый Пестрый зал, смотрим на ликующих, праздно (и не праздно) болтающих. И она тихо говорит мне: «Господи, как же я их всех раньше любила. Пока не узнала поближе. А теперь…»
Писателей, действительно, лучше знать по книгам, издали. Вблизи же – «о, сколько нам открытий чудных!..». Один спесив, другой искателен, третий скупехонек, и все маниакально обидчивы. Ну, почти все. Особенно много лишнего о писателях узнаешь, когда от тебя начинает что-то зависеть – публикация, сумма гонорара, выдвижение на литературную премию… Иной раз иного готов просто возненавидеть.
Но я нашел способ справляться с раздражением. Надо в минуту жизни трудную просто подумать: «Они же смешные. Ну, чисто дети». И – от сердца отлегает.
* * *Да вот хоть памятная поездка литгазетовцев в Ленинград начала 1980-х. Прибыли, как и подобает, «Красной стрелой». Поселились, как и подобает, в «Октябрьской». Соответственно рангу мне, тогда обозревателю, и Александру Александровичу Иванову, ныне, кажется, полузабытому, а тогда бешено популярному, узнаваемому на улицах, полагался полулюкс. Но, как тогда было принято, один на двоих.
Ну что? Сняли пальто, шапки, умылись по очереди, опять стоим перед выходом в город в пальто, в шапках, смотрим на сияющие белизной, тщательно заправленные постели. Нам в них не спать; в полночь ту-ту, «Красная стрела» покатит нас в Москву. «Эх, – говорит вдруг отчаянно Александр Александрович. – Деньги-то уплочены». И как был, в пальто, в шапке, в ботинках, ныряет в накрахмаленное великолепие своей постели. Побарахтался-побарахтался, встал и, видя мое онемелое изумление, повторил, но уже тоном ниже: «Деньги-то уплочены…»
* * *Или вот – как на старом поляроидном снимке – ничего и никому не говорящая история[293].
80-е, а может быть, еще и 1970-е, какая разница. В Доме литераторов только что отшумел большой, как тогда говорили, хурал, и в вестибюле, где раздевалки, не протолкнуться. Гардеробщики споро снуют с писательскими пальтишками, едва успевая, вместе с номерками, принять у кого двадцать копеек, а у кого аж целый полтинник. И вдруг, вижу, один из гардеробщиков выходит из-за стойки и сомнамбулически движется дальше, дальше – прямо к ступенькам, где стоит Олжас Сулейменов[294] и двумя поднятыми вверх пальцами держит радужную двадцатипятирублевку.
«У нас, конечно, таких денег нет», – говорит завистливо кто-то за моей спиной. А ему отвечают: «Деньги-то, может, и у нас есть, а вот такого куража точно нету».
* * *Середина 1970-х. Мы, надежда русской литературы, шумной компашкой сидим в Пестром буфете ЦДЛ за столиком, тесно уставленном рюмками, кофейными чашечками и тарелками, на которых когда-то, часа два назад, еще лежали бутерброды. А мимо, скорее всего из ресторана, идет член Президиума Верховного Совета Расул Гамзатов[295]. Приостановился подле нас и, зорко выбрав самую раскованную из наших спутниц, пальцем указал ей на дверь: пойдем, мол. Уж не знаю, как повела бы она себя в другой ситуации, но тут… разговор наш застольный был так хорош, так интеллектуально насыщен, что героиня этой новеллы от возмущения вспыхнула, будто маков цвет. И тогда классик многонациональной советской литературы, ничуть не уговаривая, нимало не заигрывая, укоризненно-укоризненно сказал ей чистую правду: «Не смотри, что Расул некрасивый. Расул зато богатый». И пошел себе дальше. Чтобы на ступеньках уже обернуться: «Тебе все скажут: Расул на полу не валяется».