Дура! Я же не должна привлекать внимания, Максим мне сто раз об этом напоминал!
— Вы позволите? — Мужчина с ярким созвездием лампочек на лацкане отбирает у меня бокал, ставит на поднос пробегающего официанта, вместо него берет новый и протягивает мне. — Я впервые вас вижу, милая барышня, вы подруга Максима?
Я бормочу что-то невнятное. Жадно пью. Мужчина не сводит с меня маленьких блестящих глаз.
— Вам нравится?
Он имеет в виду музыку. Я мотаю головой, не в силах притворяться.
— Мы можем пригласить другой коллектив, — говорит мой собеседник.
У него мягкий вкрадчивый голос — и очень властная манера держаться. Заметив кого-то в толпе, он резко машет рукой:
— Стефан! Поди сюда.
Я поворачиваю голову…
Стефана-Ловца я никогда не забуду и не спутаю ни с кем, какой бы наряд он ни нацепил на себя. Сейчас он вышагивает в темно-бордовом костюме, на лацканах которого справа и слева целым морем огней горят знаки отличия. Я сглатываю: может, Ловцу дают по ордену-огню за каждый десяток жертв? Или за каждую сотню?
Я хочу убежать. Но ноги будто приклеились к блестящему полу. Так бывает во сне. Я опрокидываю бокал в рот — и кашляю, поперхнувшись.
Мужчина, первый заговоривший со мной, мягко похлопывает меня по спине:
— Ну, ну… Познакомьтесь, это Стефан, мой заместитель. А это подруга маленького Макса, милая… Как вас зовут?
Стефан смотрит на меня. Я знаю, черные очки маскируют меня. Знаю и другое: у людей с таким взглядом обычно профессиональная память на лица.
Я кашляю.
— Мы виделись раньше? — спрашивает Стефан.
Я резко киваю. Продолжаю кашлять, теперь уже нарочно. Через силу.
Все еще глядя на меня, Стефан склоняется к моему собеседнику и что-то шепчет. У мужчины с лампочками на рукаве на секунду вытягивается лицо — и тут же удивление сменяется довольной улыбкой.
— Молодец, — говорит он вкрадчиво. — Браво, Ловец. — И переводит взгляд на меня.
Из оружия у меня только опустевший бокал. И то неплохо. Стою, ожидая, что он скажет.
Он не замечает моего напряжения.
— Хорошие новости. Очень хорошие, милая барышня.
Я сбита с толку. Что сказал ему Ловец? Мое имя — или…
И в этот момент из толпы появляется Максим. Он внешне спокоен. Только бледен, и на скулах горят пятна. У меня сам собой подтягивается живот: что-то случилось. Еще что-то.
Макс находит в себе силы почтительно поздороваться и с моим собеседником, и со Стефаном. Потом берет меня за руку и ведет сквозь толпу — мимо дам с аккумуляторами. Мимо сцены с музыкантами. Прочь, к выходу в коридор. Я все жду окрика в спину: стой! Это Лана! Но окрика нет. У двери я не выдерживаю и оборачиваюсь: мой бывший собеседник и Ловец о чем-то беседуют, не глядя в нашу сторону…
Значит, все-таки обошлось?
Мы с Максом останавливаемся возле окна, плотно задернутого тяжелой портьерой. Здесь не так светло. Хочется снять темные очки, но я вовремя удерживаюсь.
— Взяли твоих диких, — еле слышно говорит Макс. — Только что… минут сорок назад. Проследили… от клуба… всех, и Перепелку с детьми…
Я цепляюсь за портьеру.
— Мавр? Лешка? Алекс? Лифтер? И…
— Всех… — Максим судорожно сглатывает. — Больше того, копают уже и под меня… Ты знаешь, с кем ты разговаривала? Это главный координатор отгрузок…
В глубине меня — в голове? в груди? — зарождается тоненький звук. Как будто писк комара ночью в лесу. Он нарастает, становится похож на вой ветра в трубе… на вой волка в лесу… и в нем прорезывается ритм. Неторопливый, сдержанный, даже холодный. Мои пальцы сами собой начинают барабанить по подоконнику. Так вот о чем сообщил Ловец своему начальнику…
— Их отправят на Завод сегодня, — шепчет Макс. — Уже отдан приказ отгрузить их…
— Макс, — говорю я очень низким, непривычно низким и уверенным голосом, — Завод не получит их. Ни сегодня. Ни завтра. Никогда!
С этого момента все, что происходит со мной и вокруг меня, подчинено строгому, даже суровому ритму.
Праздник продолжается. Тоненько, пошлыми масляными голосами поют скрипки. Гул голосов становится громче. Минута или две — и Ловец вспомнит меня, а за Максом явятся вооруженные коллеги, и на этот раз его не спасет даже отец, главный инженер.
Дурацкое вечернее платье начинает мешать. Высоко подняв голову, ни на кого не глядя, иду к выходу. Чувствую, как напряжена рука Макса под рукавом парадного мундира.
— Уже уходите? — приветливо спрашивает привратник у большой, плотно закрытой двери. Он улыбается, но в его словах мне мерещится скрытый смысл.
— Да, — говорю холодно. — Откройте нам, пожалуйста.
— Ваши пропуска?
В это здание проще войти, чем выйти из него. Максим протягивает две лиловые бумажки с печатями. Привратник всматривается в них, за его спиной сидят на диванчике двое полицейских в полном обмундировании, с разрядниками в расстегнутых кобурах. Мой внутренний ритм подстегивает: быстрее, быстрее!
Привратник очень медленно поднимает голову. Медленно-медленно протягивает руку, возвращая пропуска Максиму:
— Жаль, что вы так рано…
На столе пищит сигнал переговорного устройства. Привратник подносит к уху наушник, к губам микрофон:
— Вахта слушает.
У Макса не выдерживают нервы.
— Мы спешим! — говорит он резко. Полицейские на диване удивленно поворачивают головы.
— Понял, — говорит привратник. Кладет наушник и микрофон на место. Ни слова не говоря, начинает открывать кодовые замки — один, другой…
Когда дверь наконец приоткрывается, переговорное устройство звонит снова.
— Вахта, — говорит привратник.
Мы выходим на высокое крыльцо. Справа и слева горят мощные фонари. Ни в коем случае нельзя бежать.
— Одну минуту! — кричит привратник нам в спину. — Одну минуту!
Мы одновременно срываемся с места. Бежим по ступенькам вниз: только бы завернуть за угол, а там темнота…
На крыше здания СИНТ вспыхивает мощный прожектор. Щелкают разрядники полицейских — сзади, всего в нескольких десятках шагов.
— Держите ее! Это Лана!
Макс оборачивается на бегу. В руке у него — полицейский разрядник.
— Уходи. Я их задержу.
Влетая в узкий переулок, залитый контрастным светом прожектора, слышу за спиной перестрелку.
Я опять одна. И действую на свой страх и риск. Праздник Энергии закончился. Город опустел. На углу велорикша — вертит головой, пытаясь понять, откуда свет и что это за странные звуки. Медленно думает. Наконец решает уехать от греха подальше. Сбиваю его на тротуар, прежде чем он успевает поставить ноги на педали.
Мой внутренний ритм наконец-то прорывается наружу. Машина хорошая: большие колеса, и шестеренки вертятся без единого скрипа. На дикой скорости проезжаю три квартала, потом торможу — дым из-под покрышек — и трачу несколько драгоценных минут, чтобы как следует спрятать машину в тени подворотни.
Сама, ухватившись за край низко нависающего балкона, подтягиваюсь — и поднимаюсь вверх по стене, от балкона к окну, от окна к выступающей балке, от балки к другому балкону, и так до самого верха. Спрыгнув на залитую битумом крышу, низко пригибаюсь и бегу что есть сил.
Бежать легко. Внутренний ритм приходит в гармонию с внешним. А значит, я могу думать.
Ничего не готово. Синтетики разобщены, я ни о чем не успела договориться. Я не спросила их, готовы ли они рискнуть жизнью, готовы ли они умереть, если понадобится, ради того, чтобы был остановлен Завод… Да и что бы они ответили?
Мрачно улыбаюсь на бегу. Одно дело — легенда о всесильной Лане, которая дает энергию, дает жизнь. Другое дело — вот эта ночная гонка по крышам, и осознание, что я ни капельки не всесильна, и его послание: «Лана, помни слова Царь-Матери. Пощади их».
Спотыкаюсь и растягиваюсь на крыше во весь рост. Проклятое вечернее платье, будь я в штанах — не ссадила бы колени…
Поднимаюсь. Оглядываюсь. Позади и внизу, на перекрестке, мерцают фонари. Растекаются направо и налево. Берут меня в кольцо. У полиции есть новый опыт: им ведь удалось захватить диких на верхушках башен…
Снова бегу. Все дома на этой стороне улицы стоят вплотную друг к другу, так что я запросто перебираюсь с крыши на крышу. Пока передо мной не открывается улица — широченная щель, которую ни перепрыгнуть, ни перелететь. Оглядываюсь. Полицейские будут здесь через пять минут, и отсидеться на крыше на этот раз не удастся.
К торцевой стене приколочена пожарная лестница. Я спускаюсь за несколько секунд. Вагон на Завод будет отправлен утром, завтра — уже сегодня — через несколько часов. А меня, кажется, затравили. Как зверя.
Спрыгиваю на землю. Озираюсь. Вижу в нескольких шагах, прямо посреди дороги, канализационный люк.
Тяжеленная крышка. Нечем поддеть. Цепляюсь за край люка пальцами, ногтями, наконец сдвигаю на несколько миллиметров. Еще.
Спрыгиваю на землю. Озираюсь. Вижу в нескольких шагах, прямо посреди дороги, канализационный люк.
Тяжеленная крышка. Нечем поддеть. Цепляюсь за край люка пальцами, ногтями, наконец сдвигаю на несколько миллиметров. Еще.
Вдоль улицы ложится свет фонарей. Полицейские гонят на веломобиле — прямо ко мне. Прямо по осевой. Рыча от напряжения, отодвигаю люк (вход в колодец становится похож на месяц накануне полнолуния) и ныряю вниз. Успеваю заметить фары полицейской машины — в нескольких шагах перед собой…
Через несколько секунд колесо попадает в открытый люк и машина — я слышу — терпит крушение.
Я пробираюсь вдоль бетонной шахты. Где-то льется вода. За спиной мечутся лучи фонариков — меня преследуют по пятам. А время уходит, секунда за секундой. Уходит драгоценное время!
Железные трубы. Гирлянды старых проводов, давно никому не нужных. Я пробираюсь, где на четвереньках, где в полный рост, обхожу завалы, перелезаю через оборванные провода. Мне не хватает очков ночного видения. Продвигаюсь почти вслепую, вытягиваю руку вперед, пытаясь нащупать проход…
Меня хватают за запястье.
Я не удерживаюсь и кричу. Эхо прыгает от стены к стене, полицейские слышат мой крик и поворачивают в мою сторону лучи фонариков…
— Тихо, — говорит у меня над ухом скрипучий голос. — За мной.
Я видела этого человека раньше. Это один из кротов, что предлагал мне помощь в клубе у Бана. Теперь он молча протягивает ночные очки.
Он двигается, как вода, непринужденно просачиваясь в любые щели. Я — за ним, чуть медленнее, но все-таки пробираясь в узкой щели между двумя бетонными блоками. Вспоминается та труба, в которой я застряла на Заводе. Алекс сказал бы клаустрофобия…
Воспоминание об Алексе подстегивает.
Полиция остается далеко позади. Крот доползает до пролома в бетонном покрытии и спрыгивает вниз. И я за ним.
Здесь можно выпрямиться в полный рост. Это огромный, давно заброшенный, темный и сырой коридор. Может быть, это один из пневмотоннелей, в котором гонялся еще Хозяин Завода?
— Что тебе нужно, Лана? — спрашивает крот. Здесь, в темноте, его глаза широко открыты. И на нем нет очков.
Я тяжело дышу. Из расцарапанной щеки капельками скатывается кровь. Вечернее платье разодрано в клочья.
— Что тебе нужно? — спрашивает он еще раз. — Помнишь, мы говорили тебе: все, что ни попросишь, сделаем для тебя?
— Пожалуйста, — говорю я умоляюще. — Дайте мне во что-нибудь переодеться.
Весь город под землей пронизан тоннелями. Вдоль тоннелей тянутся трубы, большей частью мертвые, пустые. Я сижу у одной из таких труб, в руках два старинных гаечных ключа. Я играю на трубе.
Труба дрожит, вибрирует. Вибрация передается моим рукам. Никогда в жизни, ни у кого на свете не было такого инструмента. Выбиваю ритм, он растекается по тоннелям от трубы к трубе. Проникает в отверстия, куда не пробраться человеку. В глубину и вширь. Где-то осыпаются с труб чешуйки ржавчины. Где-то сыпется песок, капает вода. Я играю.
В подземный зал, куда крот привел меня, стягиваются люди. Кого-то из них я видела раньше. Кого-то вижу впервые. Все они знают мое имя.
— Лана пришла к нам за помощью, — говорит Бан, хозяин «Бан-кротства». — Говори, Лана.
— Мне нужно отбить моих друзей, — говорю я. — Они в СИНТ.
— Где?
— В том месте, откуда отправляют топливо на Завод… Там полно полиции. Там все контролеры города. Я не знаю, что делать!
Они переглядываются. Они тоже не знают, что делать, но в этот момент у входа начинается сутолока. Расталкивая кротов, ко мне прорывается человек в разорванной на плече рубашке.
— Римус! — Я не верю своим глазам. — Ты уцелел! Они тебя не забрали!
Он обнимает меня. И мне, впервые за долгое время, делается спокойно.
До рассвета несколько часов. Синтетики спят без задних ног, утомленные фальшивым «Праздником Энергии».
Мы с Римусом пробираемся на Сломанную Башню. Тот самый небоскреб, который обрушился много лет назад, от которого остался пень. То самое место, где впервые почувствовала себя дикой. Где когда-то был клуб «Сорванная крыша», разоренный полицией.
Прожекторы разбиты все до единого, и ветер унес осколки. Ударная установка разобрана, стойка барменов опрокинута, вместо насестов болтаются оборванные цепи. Зато в центре площадки по-прежнему стоит огромный барабан. Верхняя дека занесена пылью и мелким летучим хламом.
— Помнишь, я говорил тебе, что раздал свои барабаны синтетикам? Барабаны, бубны, все, что звенело и гремело, все, что у меня было?
Я молчу.
— Пробуй. — Он протягивает барабанные палочки. — Если у тебя не выйдет, не выйдет ни у кого.
Я касаюсь верхней деки тяжелой барабанной палочкой. Барабан гудит.
— Римус, — спрашиваю я. — А… зачем? Чем они нам помогут?
— Бей, — говорит Римус.
Я задерживаю дыхание — и бью изо всей силы.
Взлетает пыль. Подпрыгивают песчинки. Подпрыгивают крошки и ссохшиеся комья картона. Взлетают, зависая над декой, капельки воды, хотят опуститься и не могут, подброшенные новой взрывной волной. Еще, еще, еще; я мерно колочу, понемногу заражаясь спокойной уверенностью барабана, который повидал всякое, и многое еще пе-ре-жи-вет…
Римус кладет мне руку на плечо. Я замираю, а барабан все еще гудит, и сквозь это гудение я слышу ответный барабанный бой.
Первый барабан отзывается совсем неподалеку — где-то на крышах пятиэтажек. Он звонкий, высокий и дерзкий, как голос храброго подростка. Ему отзывается другой, басовитый, и третий, глуховатый, и ритм — мой ритм летит от одного к другому, как отражение. Как отблеск огня. Как приказ.
По всему городу. На юге, на юго-востоке, на западе. На севере. Барабаны перекликаются, изменяя, развивая, перебрасывая друг другу один и тот же ритм — мой ритм.
— Это мои барабаны. — Римус улыбается в полутьме. — Вот видишь, я был прав. Они нам еще пригодятся.
Синтетики выходят на улицу. Как после энергетического часа. Только нет эйфории: лица бледные, настороженные, почти не видно улыбок. Я присматриваюсь и узнаю бледную девушку с косичками, другую, черноволосую, узнаю молодых синтетиков, которые совсем недавно отважились отказаться от манжеты. Кто-то на один день. Кто-то навсегда. Среди знакомых лиц мелькают незнакомые: застывшие, встревоженные.
— Тащите все железное, что может звучать и греметь, — говорю я. — В горах так призывают гром. А нам очень нужна гроза. Сегодня. Сейчас.
Они переглядываются. Не понимают. Многие вообще не знают, что такое гроза.
— Надо отвлечь полицию, — объясняет Римус. — Надо, чтобы поднялась тревога. Чтобы они не знали, что делать и куда бежать, а мы в это время…
— Римус, — я стискиваю его руку, — спасибо. Но в СИНТ я пойду одна.
Мы почти деремся. Мы почти разругались навеки. Он хочет идти со мной, время утекает, а я не могу, не могу объяснить ему, что это мое, только мое дело!
Римус сотрясает кулаком. Я ловлю его на особо темпераментном жесте и, продлевая его движение, бросаю через себя, стараясь не больно уронить на асфальт.
Он молча поднимается. И долго не говорит ни слова.
— Ладно, — сообщает наконец, не разжимая зубов. — Тогда так… Я сделаю так, что СИНТ в эти часы вообще опустеет.
Светает. У меня в запасе остается час, не больше. В городе царит предрассветная тишина…
И тишина вдруг взрывается.
Они пришли. Их больше, чем я могла ожидать. Они несут с собой железные баки и крышки кастрюль, листы жести и цепи, наконечники шлангов и обрезки труб. В центре колонны едет Римус на веломобиле, и вся машина увешана большими и малыми колоколами. Римус вертит педали, я иду рядом и бью во все колокола, а вокруг творится невообразимое.
Ревут сирены с динамическим приводом. Грохочут жестяные банки, полные камней. Грохочут бочки, грохают цепи, бьет железный прут по обломку железной решетки — и вот из этого адского шума мало-помалу вырастает ритм.
«Мы идем» — слышится в этом ритме. И у меня по коже ползут мурашки.
— Мы идем!
— Жить своим ритмом! — кричит Римус в динамо-мегафон.
— Жить сво-им рит-мом! Жить сво-им рит-мом! — подхватывают люди вокруг.
Содрогаются стены домов. Летят разбитые стекла, не выдержавшие нагрузки. Город раздирается между восторгом и паникой. За окнами мечутся лица. На подоконниках подпрыгивают стаканы. Падают и бьются, добавляя звона в музыку нашего шествия. Я выбиваю синкопы по колоколам, вплетаясь в общий ритм особенным узором. Получается красиво, хотя слышу это, наверное, я одна.
— Давай! Вперед! Иди вперед к вершине!
— Я — не синтетик! — кричит в мегафон Римуса девушка, на секунду вскочившая на подножку веломобиля.
Римус широко разевает рот, чтобы сохранить барабанные перепонки.