— Я — не син-те-тик! — выкрикиваю я вместе со всеми, как клятву.
Римус еще что-то хочет сказать, но в мегафоне кончился заряд. Римус на минуту выпускает руль, левой рукой дергает за шнур — раскручивается динамка, мегафон заряжается снова.
— Дикая энергия! — кричит Римус. — Хей-го! Хей-го! Если ты с нами, ты дикий!
— Хей-го! — вторит толпа. — Ты дикий!
И этот крик подхватывает небо над нашими головами. Тревожно и радостно воют сирены мегафонов. Справа и слева, с крыш невысоких зданий к нам планируют, спускаются по тросам, зависают над головами толпы уцелевшие дикие.
Им надоело ютиться по подвалам, притворяться синтетиками, прятаться и дрожать. Они вытащили из тайников свои крылья, мегафоны, фонари, они кричат и переговариваются на птичьем языке, они вливаются в наше шествие: идут по крышам, по отвесным стенам, выстукивая ритм железными прутьями по решеткам балконов, по крыльям ветряков, по стеклу и по жести.
Мне кажется, что я вижу, как бьют прямые лучи света из ревущих, поющих мегафонов. И одновременно ощущаю, как содрогается земля под ногами и булыжники мостовой начинают подпрыгивать в своих гнездах. Во мне оживает ужас предков: землетрясение! Но в ту же секунду я вижу, как сдвигается крышка канализационного люка и оттуда до пояса вылезает крот — худой, сутулый, в темных очках, с огромным гаечным ключом в мосластой сильной руке.
Не слышно, что он кричит. Я читаю, как Лешка, по губам: мы с вами. Мы с вами. Мы с вами.
И наше шествие продолжается: по улице идет, грохоча, колонна взбунтовавшихся синтетиков, по крышам и стенам несутся дикие, по подземным галереям пробираются, сотрясая землю, кроты.
Я колочу по колоколам, вливаясь в ритм, растворяясь в нем, — и вдруг понимаю, что из похода-гремелки наше шествие превратилось в нечто большее. Ритм, родившийся в толпе, обрел собственную жизнь. И не мы ведем ритм — ритм ведет нас. Это мощный, веселый и безжалостный поводырь. Мы создаем ритмы, ритмы создают нас, человеческая река течет по улице, над улицей, под улицей, с каждым шагом становится больше, принимая в себя ручейки из соседних улиц и переулков, производя новую, тугую энергию, заражая своей силой и слабых, и отчаявшихся, и тех, чьи испуганные лица белеют за стеклами…
Я снова чувствую себя пикселем. На короткий миг.
Римус протягивает мне мегафон, я кричу:
— Освободи! Освободись! Будь свободным и добрым, как Солнце!
— Свободным! Как Солнце! — подхватывает толпа. — Хей-го! Хей-го!
— Ты сможешь! Ты сможешь! Энергия внутри тебя!
— Энергия внутри тебя!
Улица заканчивается. Ритм заливает теперь площадь, небо над площадью и фасады домов вокруг. Толпа идет, ритм раскачивается над нашими головами, как тяжелый, обитый сталью таран…
И навстречу ему выползает, неуклюже ворочаясь в русле улицы напротив, другой таран. Это полицейские — они в броне, у них щиты и дубинки, они колотят металлом о пластик и металлом о металл. Чужой ритм, уверенный и мощный, схлестывается с ритмом нашей колонны.
Удар.
Хочется присесть, зажав ладонями уши. На секунду меня охватывает страх, что вот сейчас из столкновения ритмов родится ватная убивающая тишина…
Тишины нет. Это мои уши, пораженные ударом, на секунду отказали. А ритмы сшибаются, пытаясь одолеть друг друга, сломать, заглушить.
— Свободным! Как Солнце!
— Повинуйся.
— Энергия внутри тебя!
— По-ви-нуй-ся.
Наш ритм живой и гибкий, в этом его сила. Ритм полицейской колонны не меняется, он устойчивый и монотонный — в этом его сила. Я вижу, как колонны замерли: между передними рядами пустое пространство — десять шагов. Барабанщики на железных баках и медных тазах — против барабанщиков на железных и пластиковых щитах. От страшной звуковой атаки подпрыгивают, кажется, камни мостовой…
Нет, не кажется. Кроты бьют снизу в чугунные крышки канализационных люков, и люки подпрыгивают. И камни танцуют. Дикие, захватившие все крыши вокруг площади, танцуют и прыгают на кровельной жести, и каждый их прыжок оборачивается раскатом грома. Я вижу, как синтетики во главе колонны ставят на землю свои бочки и тоже, по примеру диких, вскакивают на них ногами… Гремят, пытаясь подавить, одолеть, захлестнуть полицейских своей энергией, подчинить собственному ритму…
Римус оборачивается ко мне.
— Давай! — читаю я по губам. — Делай свое дело, а мы с ребятами — свое!
Он прав.
С трудом выбираюсь из гремящей толпы. Сворачиваю на соседнюю улицу, бегу вдоль железной ограды. Направо. Налево. Еще раз налево. Через арку — дальше. Противостояние на площади продолжается — его не надо видеть, оно раскатывается над крышами громче грозы. Я инстинктивно открываю рот: сберечь бы барабанные перепонки!
Сворачиваю в неприметный переулок. Стоп, здесь. Эти двери указал мне Максим. Эти вечно закрытые железные ворота.
Обычно перед ними усиленная охрана. Сейчас на посту тревожно переминаются двое. Ритмы, схлестнувшиеся на площади, долетают сюда обрывками, сводя с ума, как рев надвигающегося цунами. Стражи нервничают: один притоптывает, неосознанно повторяя ритм полицейской колонны, другой, сам того не замечая, сжимает и разжимает пальцы в перчатке и то и дело назойливо спрашивает товарища:
— Что там такое? Ты что-то можешь понять?
У обоих тяжелые разрядники через плечо. Не полицейские. Больше и тяжелее.
Подхожу не таясь. Один выпучивает глаза. Другой хватается за разрядник:
— Кто такая?
— Лана, — говорю я.
— Лана?!
Они оба — рабы маршевого ритма. Я двигаюсь в ритме вкрадчивого танца. Любой из них больше и тяжелее меня почти в два раза. Но моя цель — не драться с ними, а, подстраиваясь, использовать их силу…
Разрядник бьет ярко-белой дугой. Ныряю под нее, танцуя, увлекая за собой, пока не оказываюсь между полицейскими. Хозяин Завода сбил бы противников в прыжке, но у меня нету ни его силы, ни веса, поэтому подставляю одного под разрядник второго.
Они почти успевают среагировать. Почти. Один уворачивается, другой убирает палец со спускового крючка, но выстрел уже совершен, и заряд слишком сильный. Задев даже краешком, оглушает.
Второго бью по разряднику — снизу. Выстрел уходит в светлеющее небо. Продолжая свой танец, припадаю к земле и подсекаю его ноги в тяжелых ботинках.
Он ухитряется не упасть. Преследуя меня, будто атакующую осу, поворачивается всем телом. Продолжая его движение, резко дергаю в сторону ствол разрядника — и наконец-то добиваюсь своего. Противник падает.
Я прыгаю сверху. Ствол разрядника утыкается лежащему в подбородок.
— Мне не нужно, чтобы ты умер, — говорю я ему на ухо. — Покажи дорогу.
— Куда? — хрипит он. Я читаю, как Лешка, по губам: с площади несется исступленный грохот, заглушающий все на свете.
— К отгрузочной станции.
— Не знаю, о чем ты, — говорит он.
Врет.
У меня в руках два мощных разрядника, готовых к бою. Пленный охранник ведет меня глухими задворками СИНТа. Встречным полицейским велю бросать оружие и ложиться на пол. Странно, они слушаются: видно, рев и грохот на площади произвели сильное впечатление.
Натыкаюсь на испуганных музыкантов, тех самых, чьи мертвые мелодии развлекали гостей на сегодняшнем празднике. Музыканты забились в угол и не пытаются сопротивляться. Велю парню с барабаном идти со мной. Он страшно трусит, но под дулом разрядника не решается спорить.
Потом я вдруг узнаю это место. Здесь Стефан-Ловец провожал нас, оболваненных, в счастливую новую жизнь. На Завод. На стене сохранился рекламный плакат: «Агентство „Загорье“ — реальное счастье уже завтра. Хорошая работа за горами и десять энергопакетов в неделю». Здесь же яркая картинка: девушка с юношей, обнявшись, ступают на подножку вагона канатной дороги…
Перевожу рычажок разрядника на минимум и стреляю в спину пленному охраннику. Он теряет сознание и падает без единого звука. Парень с барабаном кричит, как заяц.
Отбираю у барабанщика инструмент и велю убираться подобру-поздорову. Парень исчезает, как роса.
Дальше иду очень тихо. Вслушиваюсь. Как я и думала, ритм-таран на площади оттянул на себя почти все полицейские силы. Может быть, отправку топлива задержали? Или, наоборот, решили отправить раньше?!
Я ускоряю шаг. Они же все здесь зависят от бесперебойной работы Завода. Не отправить вовремя топливо — значит потерять должность, а может, и голову…
Я слышу голоса. Прижимаюсь к стене. В дверном проеме — тени; один из голосов принадлежит Стефану-Ловцу.
— Они не проснутся до завтрашнего утра. Просто проследи, чтобы они не задохнулись собственными соплями… И перед разгрузкой выйди на связь с ним, объясни ситуацию.
— Вы мне гарантируете мои пакеты? — дребезжащим голоском спрашивает женщина. — Завтра мне надо пять…
— Гарантия бывает только на кладбище, — говорит Стефан, и я слышу, как он усмехается. — Это очень ценный груз, чрезвычайно ценный, повышенной энергоемкости. Если ты справишься, можешь рассчитывать и на шесть.
— Я справлюсь!
— Не думаю, — говорю я и останавливаюсь в дверном проеме.
Передо мной — посадочная станция. Я отлично ее помню. Здесь нам выдавали пайки на дорогу и матрасы, чтобы спать. В полной готовности стоит вагон канатки, тот самый, на котором ехала я. У двери в кабину — Стефан и щуплая женщина-погонщик в сером поношенном платье.
Расстояние между нами — всего несколько шагов. Рычажки обоих разрядников повернуты на максимум. Я не смогу промахнуться, даже если захочу. И Стефан это понимает.
— Здравствуй, Лана, — говорит он ровно, чуть прищурившись. — Я знал, что ты придешь.
И в этот момент я чувствую ледяное дыхание в затылок. Дыхание смерти.
Не мысль, не предчувствие, даже не интуиция — чутье дикого зверя заставляет метнуться в сторону, и страшный удар, который должен был раскроить мне череп, проходит вскользь. И все равно я падаю, почти теряя сознание.
— Прыткая стерва, — говорит Стефан. — Добей ее.
Я перекатываюсь, и приклад разрядника выбивает искры в том месте, где только что была моя голова. Перекатываюсь еще раз: мой противник не дает себе труда сменить ритм.
— Пуск машина! — кричит Стефан, и я слышу скрип каретки на крыше вагона. — Да пристрели ты ее наконец!
Снова холод в затылке. Я тянусь к одному разряднику — Стефан пытается наступить мне на руку, но я, обманув его, подхватываю с пола другой. Стреляю почти вслепую — с пола, вверх. И одновременно стреляет мой убийца. Наверное, прежде никому в голову не приходило выстрелить из двух разрядников — одновременно — друг другу в упор. Белые разряды сталкиваются. Гремит взрыв. Моего противника отшвыривает далеко назад и прикладывает о стену. Стефана взрывной волной сбивает с ног. Меня осыпает горячими искрами и волочит спиной по бетону, но сознания я не теряю и с ритма не сбиваюсь.
Вагон уже отходит от платформы; еще раз перекатившись, вскакиваю на ноги. Подхватываю упавший барабан и, прихватив разрядник, перепрыгиваю на подножку.
Женщина-погонщица смотрит на меня. Губы трясутся.
— Выходи, — говорю я. — Пристрелю.
Она выскакивает на платформу в последний момент. Мои враги тяжело ворочаются, приходя в себя. Вагон отъезжает, платформа затягивается туманом. Я стою, подняв разрядник, на случай, если кто-то захочет выстрелить мне вслед…
Вижу, как Стефан с трудом поднимается. Издевательски машет мне рукой.
Они все здесь. Лежат, завернутые в матрасы, как в коконы. Лица желтые. Мне становится страшно.
— Алекс, просыпайся!
Никакой реакции. Глаза закатились под лоб.
— Мавр! Маврикий-Стах!
Он спит. Спит Перепелка, спят мальчик и девочка. Спит Лешка, запрокинув большую круглую голову. Спит Лифтер.
Перебираюсь в кабину, но там, конечно, нет никаких рычагов, никакой возможности управлять вагоном. Через люк в потолке выбираюсь на крышу. Город ползет назад. Над крышами раскатывается грохот. Я почти вижу, как вооруженная ритмом колонна наконец-то налетает — лоб в лоб — на вооруженных щитами и дубинками полицейских…
Тянется железный трос. Вертятся колеса в каретке. Хоть бы никого не убили, думаю я, глядя на удаляющийся город. Хоть бы никого не оштрафовали сегодня ночью. «Пощади их», — сказал Хозяин Завода. Разве он, мотор и сердце колоссальной фабрики-бойни, имеет право говорить о пощаде?!
Мне надо верить в Римуса. Верить, что все будет хорошо.
Вагончик катит, облепленный туманом, как ватой. Катит на Завод. При мысли об этом меня начинает тошнить — от ужаса. Требуется огромное усилие воли, чтобы взять себя в руки. Я тяжело спрыгиваю в люк.
Все повторяется. Дежа вю, как сказал бы Алекс. Я в вагоне, несущем меня к Заводу, вокруг спящие люди, и я не знаю, не знаю, как спасти их — и себя!
Я сажусь, скрестив ноги, у изголовья Алекса. Кладу перед собой барабан. Он примитивный, новенький, совсем не похож на тот, с изображением волка… Но зачем-то я его захватила. Могла бы взять второй разрядник, а прихватила барабан!
Начинаю выстукивать. Ладонями. Не думая, только слушая.
Я подняла людей, бросила в прорыв ради того, чтобы спасти друзей. Но не спасла, а сама угодила в ту же западню… Что с Максимом, бывшим полицейским? Его оштрафуют, считай, убьют? А его отца? А десятки и сотни синтетиков, которых, может, и не поймают сегодня днем, но зато ночью жестоко накажут? Они ведь на веревочке — каждый. Достаточно просто не выдать пакет… Человек, как ни в чем не бывало, заходит в сеть, смотрит раздел статистики… А напротив его имени — сообщение о штрафе на неделю вперед!
Не отчаиваться, говорит барабан. Не терять мужества. Не отчаиваться!
Барабан говорит? Или я говорю с собой? Он вовсе не такой примитивный, этот барабан. Он глубоко и чисто звучит под моими ладонями. Я вспоминаю плес Молний, праздник весны. Я вспоминаю Ярого. Я вспоминаю весенний рассвет в горах, крик петуха и песню соловья…
И когда я вспоминаю праздник имяположения — Алекс, лежащий рядом, вдруг содрогается и открывает глаза.
Тяжелее всех просыпается Лешка. Он ведь не слышит. Приходится подносить барабан к самой его щеке — чтобы он кожей сильнее чувствовал вибрацию.
Наконец и Лешка приходит в себя. Целый час после этого мы сидим, ничего не делая и ни о чем не говоря, взявшись за руки. Странно, но мы счастливы.
Потом оцепенение спадает. В кабине погонщика находим паек на двое суток и, что важнее всего, бутыль с водой. Даем напиться прежде всего детям.
Внизу по-прежнему туман. Удобно расположившись на матрасах, мы беседуем — спокойно и с удовольствием, как когда-то в гнезде Перепелки.
— Нас взяли, как идиотов, — сетует Мавр. Видно, что эта мысль ранит его больнее всего. — Как слепых, беспомощных…
— Брось, — мягко говорит Перепелка. — Когда-то это должно было разрешиться. Неужели ты собирался весь остаток жизни прожить под землей?
— Смотря какой он, этот остаток, — бурчит Лифтер. — День, год…
Лешка играет моим барабаном. Улыбается.
— Ну и что теперь? — резонно спрашивает Алекс. И сам себе отвечает: — А ничего. Вломим ему из разрядника. Мало не покажется.
Я качаю головой:
— Покажется. Вагон подходит к тоннелю, там транспортер… и некуда деваться. Слуги Завода умеют воевать с людьми. А их, автоматов, на Заводе сотни.
— А этот твой… Хозяин? Сердце Завода?
— Он никогда не смотрит на топливо, — тихо говорю я. — Для него это не люди. Ему так проще.
Мавр фыркает. Перепелка вздыхает. Вагон катит и катит по тросу, чуть покачивается на ветру. День в самом разгаре. До гор еще далеко. Дети Перепелки смотрят в окно — мутное, забранное решеткой. Кажется, дневной свет сам по себе доставляет им удовольствие.
— Если бы мы могли спрыгнуть, — говорю я, — мы бы ушли к трем родам. Но мне просто повезло тогда, и ведь сейчас не зима… Что ты хочешь сказать, Лифтер?
Лифтер, лукаво усмехнувшись, распахивает куртку. Со внутренней стороны к ней пристегнут толстый моток прочнейшей дикой веревки.
Ночью мы сидим на крыше, свесив ноги, и любуемся горами. Туман разошелся. Небо в звездах. Внизу проплывают едва различимые горные хребты, иногда в свете звезд вспыхивают блюдечками озера. Запах леса явственно долетает сюда, и его не в состоянии перебить даже вонь машинного масла, которым смазаны блоки.
— Я счастлива, — тихо говорит Перепелка.
Мавр обнимает ее за плечи.
Алекс неожиданно обнимает меня.
— Спасибо, Лана, — говорит мне на самое ухо.
— Да за что?! Ведь я…
— Молчи. Молчи. Там будет видно.
Уж не знаю как, но я ухитряюсь прозевать момент высадки. То ли канатка движется на этот раз быстрее, то ли разница между длинной зимней ночью и не очень длинной осенней сбила меня с толку. Когда вагон вдруг вздрагивает на знакомой опоре, я спохватываюсь, смотрю вперед… И понимаю, что огни, которые я принимала за низкие звезды, на самом деле — прожекторы Завода.
— Вниз! — кричу я. — Скорее!
Лифтер привязывает веревку к поручню. Я вытаскиваю из внутреннего кармана ночные очки, подарок кротов. Оба стекла треснули. Ну да мне не привыкать.
Под нами лес. Невысокий, ржавый, но все-таки лес, а не поле. Это сильно затрудняет спуск, но ровное пространство начинается слишком близко от Завода, в невозможной близости.
— Алекс, — говорю я, — давай, ты первый. Возьми разрядник.
Он не возражает. Кажется, он привык к тому, что я командую. Он повисает на тросе и соскальзывает в темноту. Я слежу за ним; Алекс теряется в бурой кроне, и веревка ослабевает.
— Пошли, — говорю сквозь зубы. — Один за другим.
Мавр берет на плечи дочь. Мальчик заявляет, что спустится сам. Я хочу одернуть его, заорать, что не время выламываться и демонстрировать самостоятельность, но встречаюсь с ним взглядом. И отступаю.