Шмель вздохнул: незнакомцу он сказал правду. Возня с флакончиками и травами, с говорящими напитками и едой была для него данью гордыне. Ему хотелось быть исключительным, достигнуть небывалого, знать то, что никто не знает.
Он сел на белый камень и вытащил кусок хлеба, что дала ему Тина.
Учитель рассказывал, что у лесовиков бывают пиршества, где все напитки и яства – одно за другим – рассказывают гостям единую долгую историю. Шмелю много раз снились эти безмолвные пиры: в полном молчании лесовики сидели за длинными столами, и пили, и ели все одновременно, напиток за напитком, кашу за кашей. Вкусы и запахи разворачивали перед ними картины, будили потаенные чувства, и женщины скоро начинали всхлипывать, растроганные, а мужчины расправляли плечи, готовые идти в бой. Под конец пиршества все они испытывали и сладкую ярость, и радость, и боль очищения; жуя свой хлеб, Шмель пытался представить себе, как работали повара и языковеды, составляя для своих людей эти беззвучные песни.
Он хотел бы хоть раз испытать нечто подобное. Хоть раз попробовать самое начало пиршественной истории. Не говоря уже о том, чтобы приготовить ее самому.
Но времена меняются, говорил учитель, и его речи ложились, как в отпечатки, в уже произнесенные когда-то слова отца. Сами лесовики забывают древнее искусство. Знатоков осталось мало. Молодым нужно быстрое и простое: где, как, с кем. Старые мастера еще помнят языкознание, каким оно было, а молодые составляют послания безыскусно, порой с ошибками: «рубить от красного второго камня до болота «скраю». Поди пойми их. Переспрашивать приходится…
Шмель вытащил из мешка отдельный узелок с самыми ценными своими сокровищами. Он давно мечтал составить хоть простенький словарик, собрать флакончики с чистыми вкусами, а на ярлычках написать понятие, которое они означают. Он даже начал работу, правда, вкусов нашлось всего шесть: «большой», «два», «уметь», «ожидать», «касаться», «любить».
В последнем флаконе осталось совсем немного. Если смешать «большой» и «любить», получится первая свадебная чаша. Мастер рассказывал: на свадебных пирах связных историй не бывает, а бывает много маленьких пожеланий, и каждый гость составляет свое…
По дороге застучали копыта. Шмель, спохватившись, подобрал вещи, огляделся; топот приближался снизу, и лошадей там было больше, чем одна.
Шмель на всякий случай отошел в кусты. Кто бы ни ехал по дороге – вступать с ним в разговоры он не собирался; в густых зарослях кое-где висели на ветках белесые плоды. Это ягода Лунь, несъедобная, но и не ядовитая, хорошая для дела: вытяжка из нее придает высказыванию оттенок «сомневаюсь»…
Мимо проехали, не заметив Шмеля, торговец Сходня и с ним погонщик, ведущий в поводу лошадь, груженную вьюками.
* * *Стократ услышал позади торговца со спутником, но не стал пропускать их, а чуть прибавил ходу. Добрался до крутого поворота, остановился, выжидая; сквозь ветки кустов можно было разглядеть часть дороги внизу, и вот на этой дороге показались Сходня со слугой и товарами. Купец ехал, высоко задрав подбородок: гордился, вероятно, вчерашним успехом сына. А может, голову ему задирала привычная, как вывих, спесь.
Пока все шло ровно так, как предсказывал князь: к обеду путники достигнут озера и устроят привал. Потом двинутся дальше; на опасных поворотах верхней дороги, вьющейся, как шерстяной моток, пойдут пешком и поведут лошадей осторожно, шаг за шагом. К этому моменту разбойники почуют запах богатой добычи и вылезут из норы, или где там они прячутся.
Стократ отлично помнил дорогу перед Высоким трактиром: маленькое ущелье, окруженное с двух сторон каменными грядами, поросшее по обочинам густыми зелеными кустарниками. Видно, зодчий этих гор, сам в душе великий разбойник, устроил это место специально для лихих безжалостных братьев.
То, что разбойники убивают свидетелей – всех свидетелей – не вызывало у Стократа сомнения. Но мальчишка идет пешком. После полудня он устанет и замедлит шаг, и доберется до перевала, когда все будет кончено…
Стократ махнул рукой, разгоняя облачко мошкары. А может, сегодня и вовсе ничего не случится. И торговец, и слуга вооружены. Легкой эту добычу не назовешь. Да и не всеведущи разбойники, могут уснуть и потерять чутье, могут убраться подальше, могут раскаяться, в конце концов…
Он ухмыльнулся, вскочил в седло и потихоньку, все время прислушиваясь, двинулся вперед.
* * *Полдень давно миновал, когда Шмель, наконец, вышел на берег озера. Дым еще стелился над водой, и Сходня со слугой только-только поднимались после затянувшегося привала, но Шмель слишком устал, чтобы играть в прятки.
Он скованно поклонился – все-таки подростку надлежит первому приветствовать старших. Слуга равнодушно кивнул в ответ; Сходня поманил пальцем.
Шмелю это не понравилось, но он подошел, хоть и не очень близко.
– Домой идешь?
– Домой.
– Всыплет, небось, отец, что провалил ученичество?
– Всыплет, – отозвался Шмель как мог равнодушно. И подумал: ну чего тебе еще? Не надоест глумиться?
– Свои сыновья будут – тогда поймешь, – проговорил Сходня с неожиданной мягкостью. – Хотим, чтобы вы голода не знали, чтобы не мерзли и чужим в ножки не кланялись. Потому и учим. Мой-то – видел, какой?
– Видел.
– Будет мастер, – уверенно сказал Сходня. – Потому как растил я его, не жалея. Ну, поехали! – он кивнул слуге. – Хлеб и сыр, что остались, отдай мальчишке. А то совсем отощал.
Слуга молча положил на камень у костра сверток, который собирался было унести с собой. И очень скоро Шмель снова остался один – на берегу неподвижного теплого озера, где темнели кострища, давние и свежие.
Чужого свертка он так и не тронул.
* * *Солнце ушло за гору. Стократ лежал на спине и грыз травинку; сегодня весь день у него во рту и крошки не было, живот прилип к спине, зато чутье и слух по-звериному обострились.
Купец и его слуга все еще были в пути. Еще ругали себя за долгие привалы и погоняли лошадей, желая добраться до Высокого трактира прежде, чем окончательно стемнеет. Приложив ухо к земле, Стократ слышал стук копыт недалеко внизу: скоро они будут здесь, приманка явилась.
Приманка явилась, но зверя не было до сих пор. Лежа в полумраке, сливаясь с землей и хвоей, Стократ был невидим, но и сам видел мало. Когда разбойники выдвинутся вперед, собираясь начать дело, он услышит. Но пока душегубы залегли, как он, и ждут.
Или их нет здесь. Ушли, сбежали, разошлись, каждый несет свою долю прежней добычи, и каждый надеется начать жизнь заново…
Жить заново. Открыть, скажем, трактир у дороги. Или построить кузницу, или просто осесть в селении и возделывать клочок земли. Перерезанные глотки остались в прошлом, грабежа и вовсе не было, мы все начнем сначала… Стократ вытянулся, разминая затекшую спину, и в который раз поразился, откуда к нему приходят мысли. В его детстве, холодном и темном, мыслей почти не было. Только борьба и ярость; все вокруг были молоды и обречены.
Меч стал его первым учителем и другом.
Голодный мальчишка бродил по дорогам – сперва бесцельно. Потом тоже бесцельно, но уже сознавая это, пребывая в не-цельности, как в полете. Он много думал о людях: иногда один подпасок, встреченный на рассвете, давал ему пищу для размышлений до самого вечера. Он научился читать незаметно для себя, и даже купил и прочел несколько книг, но истории, рассказанные в них, показались слишком сухими и вымышленными в сравнении с тем, что он видел и о чем думал. Вот, например, некие разбойники молча делят награбленное и расходятся в разные стороны. Откуда Стократу известно, о чем мечтают? Какими словами убаюкивают совесть?
Стократ выплюнул изжеванную травинку, сорвал следующую и поразился ее терпкому вкусу. Вкус… что он означает? О чем, кроме зелени и лета, может рассказать эта терпкая кашица?
Вчера он потратил несколько часов на прогулку к маяку – так называли чашу со смолой, где лесовики, когда желали о чем-то сказать соседям, разводили огонь. Дозорный приносил князю флакончик с посланием. Мастер-языковед, заранее предупрежденный, полоскал рот особо чистой водой и клал сообщение на язык. И после долгого величественного молчания изрекал пожелание – или вопрос, или сообщение.
Стократ так четко воображал себе эту сцену, как если бы сам много раз был ее свидетелем. Вчера он постоял у потушенного маяка, но дальше в лес не пошел: там явно кто-то был, и дежурил, возможно, с луком в руках, и дорога была устлана такой трескучей хвоей, что, пожалуй, в идущего по ней мог попасть и совершенно слепой стрелок…
Будто в ответ его мыслям треснула веточка под чьей-то ногой. Стократ насторожился. Не рановато ли?
Самое время. Три человека, один из них очень тяжелый, молча занимали места на той стороне ущелья. Охотники.
Стократ так четко воображал себе эту сцену, как если бы сам много раз был ее свидетелем. Вчера он постоял у потушенного маяка, но дальше в лес не пошел: там явно кто-то был, и дежурил, возможно, с луком в руках, и дорога была устлана такой трескучей хвоей, что, пожалуй, в идущего по ней мог попасть и совершенно слепой стрелок…
Будто в ответ его мыслям треснула веточка под чьей-то ногой. Стократ насторожился. Не рановато ли?
Самое время. Три человека, один из них очень тяжелый, молча занимали места на той стороне ущелья. Охотники.
Он прижал ухо к земле; и жертвы были совсем рядом. Те самые лошади с парой всадников и поклажей…
И один пешеход. Легконогий. Легкий.
Подросток.
* * *Шмель шагал и печально гордился собой. О каменной тропе, соединяющей два витка дороги, рассказал ему еще в Макухе молодой погонщик, часто сопровождавший купцов через горы. Закончив хвастливый рассказ, как он, бывало, обгонял конных перед самым перевалом и до смерти удивлял их, появляясь впереди, парень потребовал от Шмеля клятвы, что сам он этой дорогой пользоваться не будет: слишком опасно. Но Шмель резонно заметил, что ничего обещать не обязан: погонщика за язык не тянули, а безопасность Шмеля – Шмелева личная забота.
Он и не собирался пробовать эту тропу. День уходил, солнце склонялось, усталость тянула к земле, но впереди еще было возвращение, и предстояло объяснить родителям, почему он так и не стал уважаемым человеком; всякий раз, когда Шмель об этом думал, его ноги шагали медленнее, и он желал, чтобы пути не было конца. Но приметой скрытой тропе служил белый камень на обочине, и, увидев камень, Шмель вспомнил рассказ погонщика и захотел только глянуть: существует «скорая» тропа или это вранье?
А через миг оказалось, что по тайной тропе можно только подниматься. Спускаться нельзя, если тебе дорога шея; обмирая от ужаса и проклиная себя за глупость, Шмель лез и лез вверх. Если я свалюсь, думал он, пузырьки и склянки в мешке разобьются и все мои вкусы пропадут зря… И «большой», и «уметь», и все прочее, включая «касаться» и «любить».
Несколько раз он в самом деле чуть не сорвался. Выдохся, покрылся потом и царапинами, отчаялся – и вдруг выбрался на ровное место. Это был другой виток дороги, погонщик не соврал, и Шмель оставил позади торговца Сходню вместе с его товаром…
Не успел он отдышаться – и на дороге послышался топот копыт. Сходня и погонщик выехали из-за поворота и резко придержали лошадей:
– Эй! Кто такой?
Купец схватился было за оружие. Присмотревшись, опустил руку:
– Ты?! Как здесь оказался, ты!
Шмель растерялся.
– Я? По тропе…
– По какой тропе, ты, признавайся!
Они обступили его с двух сторон. Сходня вытащил нагайку:
– С кем ты водишься? Кто тебя привез? Кто тут еще есть?!
– Никого, – пролепетал Шмель. – Я по тропе…
Погонщик соскочил с седла, закружил, высматривая что-то на обочине, и через мгновение отыскал тропу, сверху – почти отвесную.
– И точно, тропа…
– И как он мог тут шею не сломать!
– Да следы ведь…
– Ловкий пройдоха, – с отвращением сказал купец. – Ладно, до трактира немного осталось. Пойдешь с нами. Вот с твоим отцом и выясним, что за тропы, да кто тебя им научил… Ну-ка, держись за стремя!
Он еще поиграл нагайкой, но бить не стал. Дождался, пока погонщик взберется в седло, пока Шмель возьмется онемевшей рукой за холодное грязное стремя, – и тогда направил лошадь вперед таким скорым шагом, что Шмелю пришлось пуститься бегом.
Каменный флакончик врезался в спину.
Впереди открылась ровная прямая дорога. Шмель знал, что отсюда до трактира в самом деле рукой подать. Ему было уже все равно, что и как объяснять родителям. Пот заливал глаза. Шмель поднял голову, пытаясь сбросить упавшие на лицо волосы, и вдруг увидел человека впереди на дороге. В первый момент Шмелю показалось, что перед ним отец – невесть как узнал о возвращении сына и вышел встречать.
А в следующий миг тот, которого Шмель принял за отца, взмахнул рукой, и воздух завизжал. Будто в ответ, взвизгнул позади погонщик, а торговец Сходня вдруг захрипел и пролился сверху теплым дождем.
Шмель нырнул под брюхо лошади. Чужие ноги в тяжелых сапогах оказались и справа и слева, ржала и рвалась вьючная кобыла, но ее повод крепко перехватили. Сходня, поразительно долго для мертвеца державшийся в седле, наконец-то рухнул на дорогу, и Шмель едва успел отскочить из-под валящегося сверху тела.
Его спасение было – вскочить сейчас верхом и кинуться вперед, к родному дому, где защита и помощь. И он рванулся, схватившись за гриву чужой лошади, но лошадь взвилась на дыбы и сбросила его, и поскакала вперед, окровавленная, одним своим видом разнося дурные вести – а Шмель остался лежать на камнях, и не мог даже пошевелиться, чтобы уйти с пути летящего, как на плаху, топора…
Топор упал в двух волосках от головы Шмеля, причем отрубленная рука, вцепившаяся в рукоятку, еще подрагивала.
Грохнулось тяжелое тело. Очень тяжелое. Прямо на ногу. Шмель вскрикнул: ему показалось, что под этой тяжестью кость переломилась. Рядом заскрежетала сталь, кто-то охнул, а потом послышались удаляющиеся быстрые шаги. Снова заржала лошадь. Шмель остался на дороге один – если не считать покойников.
Поскуливая, плача, он выбрался из-под тяжелого тела. Тот, кто упал на него, был мертвый разбойник с топором – необъятные плечи, огромный рост, такие обычно идут в мясники…
Шмель поднялся и снова сел – ноги не держали. Сходня лежал неподвижно, отвернув лицо, будто смутившись. Тело погонщика в сером плаще почти сливалось с землей. На обочине, в стороне от прочих, валялся еще один мертвец, молодой незнакомец в чистой щегольской одежде, испорченной совсем чуть-чуть – дырой на груди. Лошади куда-то пропали; еле слышно шумел лес, и с каждой секундой становилось темнее…
Снова послышались быстрые шаги. Тень вынырнула из-за поворота – Шмель содрогнулся.
– Шмель? – отрывисто спросил знакомый голос.
– А…
– Вставай.
Его снова взяли под мышки, как малыша, и поставили на ноги. Шмель живо вспомнил сегодняшнее утро – темноту и озноб, и этого вот незнакомца, навязанного ему в провожатые.
– Как ты здесь оказался? – незнакомец заглянул ему в глаза, хотя было уже почти совсем темно. – Вместе с купцом? Почему ты с ними?
– Тропа, – прошептал Шмель. – Я по тропе… короткой.
Этот человек соображал куда быстрее покойного торговца Сходни:
– Не самый удачный день, чтобы ходить по коротким тропам. Я уж думал, тебя убили.
Впереди, куда вела дорога, замелькали огни, послышались голоса и конский топот.
– Встречай отца, – все так же отрывисто велел незнакомец. – Лошадь под окровавленным седлом – не лучший вестник, правда?
* * *Полностью стемнело. Два тела лежали посреди двора, укрытые рогожей. Еще два – в стороне, без покрова. Хозяин трактира, высокий бледный человек, стоял над ними с фонарем, то поднимая свет, то опуская, будто до сих пор не решаясь поверить глазам.
– Твой сын выдержал экзамен, но его не взяли учиться дальше, потому что он не из Макухи.
Хозяин оторвал взгляд от убитых разбойников. Поглядел на Стократа, нахмурился, пытаясь сосредоточиться:
– Не взяли?
– Князь велел не брать пришлого.
– Князь… – хозяин снова посмотрел на трупы.
Его жена стояла, вцепившись в младшего сына. На лице Шмеля засохла чужая кровь. Два его брата вернулись с факелами, ведя в поводу лошадей:
– Вьюки вот… Все целое…
– Целое, – повторил, как заведенный, хозяин трактира. – А ты… Стократ… откуда здесь?
– Не век же мне жить в Макухе. Я бродяга, если ты помнишь.
– Бродяга, – хозяин закусил губу, желая прекратить навязчивую игру в эхо.
– Но Шмель выдержал экзамен, и кто угодно может это подтвердить.
– Отец, – старший сын хозяина остановился рядом. – Мы… еще другого нашли.
– Другого? – хозяин вздрогнул.
Средний сын, пыхтя, втащил во двор рогожу. Каблуки лежащего чертили борозды на черной земле.
Сделалось тихо.
Этот разбойник умер последним: Стократ чуть было не упустил его. Догнал в полумраке, непривычно быстрого и ловкого, и остановил, не окликая, не глядя в лицо…
– Это лесовик, – сказал старший сын.
Стократ взял у него факел.
Лежащий был тощ и невысок ростом, и, пожалуй, молод. Веки его закрытых глаз были пришиты к щекам затейливым тончайшим швом.
– Никогда раньше не видел лесовиков, – признался Стократ. – И часто они идут в разбойники, а?
* * *Был дом, где он вырос, печные дверцы, столы и половицы, запах дыма и влажного дерева, – все, чем он жил в прежние спокойные годы, обволакивало Шмеля, притупляя боль и прогоняя страх. Он вернулся домой, и все, что случилось сегодня вечером, отодвинулось и померкло: смерть купца и его погонщика, валящийся на голову топор, отрубленная рука, вцепившаяся в рукоятку…