– Ты… странствующий вершитель справедливости? – князь криво ухмыльнулся.
– Я не знаю, что такое справедливость, – ровно отозвался Стократ. – Думаешь, она существует?
Князь снова засопел; Стократ встретился с ним глазами. Князь вздрогнул.
– Я всего лишь путник, – сказал Стократ примиряюще. – Иду, куда глаза глядят. Мир смотрю, вести разношу. В Лесном Крае, слышали, в трех местах загорелось этим летом?
– Большая беда, – глухо отозвался князь.
– Немалая. Цена на лес выросла повсюду…
Стократ сделал многозначительную паузу.
– Ты еще и купец? – теперь уже князь цепко глянул ему в глаза.
– Куда мне, – Стократ улыбнулся.
– Цена выросла, торгуем много, – проговорил князь с непонятным раздражением. – У нас ведь не просто лес, у нас розовая сосна, таких во всем Мире больше нет. Видал, какие дома?
– Видал.
– А вот это? – князь подхватил со стола резной деревянный кубок, стряхнул на пол несколько капель со дна, протянул Стократу. – Скажи… это правда, что о тебе болтают?
Стократ взял в руки кубок. Розовая сосна, если правильно ее обработать, становится прозрачной. Тина, помнится, рассказывала об этом долго и подробно, и Стократ цокал языком, гладя пальцами ее деревянные сережки – и пылающие мочки ушей.
– Что обо мне болтают? – повторил он, вертя в руках княжеский кубок.
– Что ты один можешь… десяток положить? Вооруженных? Один?
– Красивая работа, – Стократ вернул кубок. – И ты веришь слухам?
Князь в раздражении хлопнул кубком о стол:
– А кто тебя знает… Мы тут на краю света почти, с лесовиками бок о бок, и не захочешь – а начнешь верить всякому…
– А что, ладится у вас с лесовиками? – Стократ боялся, что в голосе его слишком явно прозвучало любопытство. Он был почти уверен, что разговор с князем так или иначе коснется лесовиков и смутные разговоры насчет «положить десяток» будут иметь продолжение.
– Ладится, – сквозь зубы бросил князь. – Твари они спокойные, ни с кем, кроме нас, не водятся, а мы у них лес берем по бросовой цене… Я о другом. Перевал здешний знаешь?
– По дороге сюда ночевал там.
– Ага… Место нехорошее.
– Ничего такого не заметил.
– Ага, – сквозь зубы повторил князь. – Разбойничье место. Торговцы, вон, петицию принесли, – он щелкнул пальцем по желтому свитку на столе. – Грамотный?
Не отвечая, Стократ развернул свиток. Написано было средне-западным говорком, «как слышится – так и пишется», в три строки всего: «у князя торговая Макуха просит покровительства от разбойников душегубов три каравана уже порешили все боятся в месяц белой зари торговля встанет». И столбик подписей.
– В месяц белой зари, – Стократ потрогал жесткий краешек свитка. – Это когда же было?
Князь раздраженно вынул свиток у него из рук и бросил на стол:
– Полгода назад, – сказал отрывисто. – Я тогда со стражей на перевал съездил… Никого не видел. Но грабить перестали.
Он обошел вокруг стола, встал напротив Стократа, уперся о столешницу костяшками пальцев:
– На прошлой неделе опять убили троих. Не наших, из Долины. Ехали к нам по торговому делу. Глотки им перерезали, кошельки забрали… Ладно, грабь, горло резать зачем?!
– Чтобы потом не узнали, – сказал Стократ.
– Значит, из местных…
Князь помолчал. На хмуром лице был написан полный отчет о его чувствах: он долго не хотел верить, что разбойники на перевале принадлежат к числу его подданных, и что его, князя, ответственность за злодейство таким образом удваивается.
– Они были вооружены? Те, кого убили? – помог ему Стократ.
– Да. Торговец из Долины, ехал с деньгами, с ним два охранника в броне, с мечами. Их порезали, как цыплят.
– Как ты узнал?
– А неважно, – князь уселся в высокое кресло. – Я, может, не с трона золотого правлю и армии не вожу, но в Макухе я князь и свое дело знаю… Узнал вот. Еще, было, на тебя подумал…
– На меня?!
– …Но тех разбойников было трое, а о тебе говорят, что ты всегда один. Да еще кое-какие приметы… Так что с тебя я подозрение снял.
Стократ удивился – и из милосердия показал свое удивление князю. Тот сразу успокоился, залоснился, раскинулся в кресле:
– А ты думал? Я не слепой и не глухой. На своей земле я все знаю!
– А в Макухе об этом молчат. Даже в таверне.
– Потому дело тайное, – отрывисто сказал князь. – Нехорошее дело. Если разбойники вернулись – народ забеспокоится по ту и эту сторону гор, торговля встанет… А это вред большой.
Стократ молчал.
– И беда большая, – князь повысил голос. – Людей вот так резать, как мясо… Убийцы без наказания… А кого мне туда посылать? Стражу – так ведь спрячутся они от стражи. Самому ехать? А?
Он снова замер, и решился на этот раз посмотреть собеседнику в глаза.
– Ладно, могу сходить, – медленно сказал Стократ. – Только они ко мне целоваться не выскочат, я не купец… Где мне их искать?
– Искать, – князь потер широкие ладони, звякнули друг о друга кольца. – Ну…
Он поманил гостя пальцем, склонился к его уху:
– Сами найдут. Но не тебя. Один… торговец завтра на заре за перевал едет. Один, ну, со слугой… А торговец приметный.
– И ты его не предупредишь, – пробормотал Стократ.
– Предупрежу – так не поедет.
– А если его убьют?
– Многих убивают. Того, другого… Хватит уже.
– Но об этом ты плакать не будешь.
– Может, и поплачу, – князь болезненно ухмыльнулся. – Мне главное с разбойниками покончить.
– Ясно, – медленно проговорил Стократ.
Князь сказал правду, но не всю. Стократ еще не знал, надо ли в этом деле обнажать спрятанное и узнавать потаенное. Некоторые тайны нельзя не раскрыть. Некоторые – лучше не трогать.
– Я… – князь кашлянул, – за душегубов… награду назначу.
– За наградой возвращаться не буду. Может, пришлю кого-нибудь.
– И деньги тебе не нужны? – князь прищурился. – Хотя правду говорят: зачем колдуну деньги…
– Низачем, – легко согласился Стократ. – Завтра пойду туда, а если что случится – ты узнаешь.
* * *Гуляки разошлись рано: сам торговец Сходня поднялся из-за стола первый. Завтра спозаранку ему предстояло отправляться по делам за Горную Стрелку, через перевал. Впрочем, Сходня всегда вставал рано, и его домашние поднимались раньше всех в поселке, и торговец любил прихвастнуть в разговоре: вот отчего я богатею, я усердием и трудом богатею, а кто ленится – тот сам себе древесная лягуха.
– Всем в постель! – объявил Сходня, с грохотом отодвигая тяжелый стул. – Мой младший сын теперь – единственный ученик мастера и работать должен, как тягловый скот!
Неизвестно, что подумал Плюшка в ответ на эти слова, но очень скоро таверна опустела. Шмель, весь вечер пролежавший на своем тюфяке в углу кухни, тихонько встал, чтобы сжевать кусок хлеба: от огорчения ему хотелось есть больше обычного, и во вкусе ржаной горбушки мерещился горький упрек.
Поначалу он хотел оставить в таверне все склянки и бутылочки, крошки снадобий и подушечки с ингредиентами, которые перешли к нему за восемь месяцев учебы, – но оказалось невыносимо жалко расставаться с сокровищами. Вот сито для просеивания порошков, вот каменный флакон, старинный, с неразборчивым рисунком на гладком боку, вот ожерелье из смоляных шариков, нанизанных на нитку. Шмель разглядывал их, откладывал и снова брал в руки, совал в мешок и вытаскивал наружу. Уже Тина закончила прибирать, уже вытерла посуду и погасила светильники. Уже стояла за окнами глухая ночь, догорел огонь в очаге, а Шмель все сидел на краю лавки, поставив свечку в стенную нишу, и пытался решить, какие из сокровищ можно взять, а какие придется навсегда оставить.
Потом залаяли собаки и сразу угомонились. Тихонько открылась входная дверь. Вошел кто-то высокий и большой, но странно бесшумный, как ночной зверь. Казалось, он и сапогами-то ступал нарочно громче – чтобы в таверне не подумали, что он крадется.
Сбежала по лестнице Тина. Привалившись спиной к стене, Шмель слышал их разговор.
– Что же ты так поздно? Я ждала…
– Завтра на рассвете ухожу.
– Завтра?! Ты же хотел остаться… еще хотя бы на денек…
Ее шепот и шмыганье удалились вверх по лестнице. Шмель понял, что у него слипаются глаза.
Тогда он собрал все подарки мастера в свой заплечный мешок, поставил его у тюфяка на полу – и заснул.
Ему снился котел с кипящим на огне варевом. Шмель зачерпывал из котла серебряной ложкой на деревянной ручке и подносил к губам; вкус растекался во рту, как заря под небесами: это был длинный рассказ о замечательной жизни и славной смерти, рассказ с картинками, которые возникали и складывались будто сами по себе. Во сне Шмель мечтал никогда не забыть этот вкус, навсегда сохранить и пересказать людям – но его уже трясли за плечо, и сон ускользал, а вместе с ним ускользнул и вкус.
Над ним нависало лицо Тины, бледное, помятое, с красными глазами:
– Вставай, дурачок… Стократ на перевал выезжает, так иди с ним, что тебе на дороге одному делать? Вставай, скорее!
Она сунула ему хлеб, завернутый в тряпицу.
На улице было сыро и зябко, Шмель сразу же затрясся, застучал зубами от холода. Человек с мечом у пояса вывел из-под навеса свою лошадь, уже оседланную, а Тина подтолкнула Шмеля вперед:
– Вот, с ним поедешь, я хоть спокойна буду…
Шмель растерялся. Он сторонился незнакомцев. До десяти лет отец запрещал ему разговаривать с чужими – вообще, как если бы мальчик был немой.
– Я сам!
– Да вместе же легче! Мало ли, в горах ногу подвернешь, и что? Звери там… Даже купцы караванами ходят!
– Да на что я сдался зверям? – Шмель попятился. – Я не купец, я сам сюда пришел, сам обратно дойду…
– Ноги сотрешь о камень, – тихо сказал приезжий, поймав его взгляд.
Шмель странно успокоился. Никогда прежде ему не доводилось быть таким равнодушным.
– Ноги сотру о камень, – повторил он шепотом.
Приезжий взял его под мышки и подсадил на лошадь. Никто не подсаживал Шмеля с тех пор, как ему минуло шесть – повсюду забирался сам.
– Прощай, Тина, – тихо сказал приезжий.
И, больше не слушая ее, вывел лошадь за ворота.
* * *Первым желанием Стократа было отговорить мальчишку от сегодняшнего похода на перевал: там, где должны были встретиться купец, Стократ и разбойники, мальчишка явно оказался бы лишним.
А потом заговорило любопытство. Мальчишка долгое время был учеником языковеда и сам умел читать по вкусу напитка; возможно, он своими глазами видел лесовиков. Поддавшись любопытству, Стократ решил, что парню ничего не угрожает: и купец, и Стократ всю дорогу проедут верхом и прибудут на перевал куда раньше, чем пешеход-подросток. К появлению мальчишки все будет кончено, а Стократ, пожалуй, успеет и прибрать на месте происшествия.
– Ты сам видел когда-нибудь лесовиков?
– Нет. Они чужих не любят.
Шмель отвечал, как во сне, и смотрел прямо перед собой, на дорогу. Стократ шел рядом, ведя лошадь в поводу. Мальчишка сидел в седле неуверенно и не доставал до стремян.
– А кто же к ним ходит? На переговоры, например?
– Дозорные от князя, стражники, двое или трое. Когда в чаше огонь зажгут – дозорный бежит за посланием. И обратно так же.
– А лесорубы их видели?
– Тем они не показываются.
– Лесовики, что же, опасны? Раз уж с ними так считаются?
– С такими не считаться – себе быть врагом. Они бойцы хоть куда. И яды у них… мастер говорит, яды у них отменные.
– Их много?
– Не знаю. Уж не меньше, чем нас.
– Они похожи на людей? Или как деревья – ноги в земле?
– Да какое там! Люди как люди. Только глаз нет.
– Совсем слепые? И как же бьются тогда?
– Не знаю. Говорят, они слышат не ушами, а всем телом.
– Как это?
– Не знаю. Я не видел.
– Допустим… А что это такое – их язык?
– Великое искусство.
– Да ну! А как ты, к примеру, читаешь такое послание?
– А так. «Соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время». Это главная основа, а на ней снасти: тепло и холод, гладкий и терпкий, вязкий и легкий. И еще послевкусие…
– Сложно, – сказал Стократ. – А скажи, зачем тебе языкознание? Зачем учиться пошел?
– Хотел знать, чего не знают другие.
* * *– …чего не знают другие.
Шмель покачнулся в седле и вдруг проснулся. С момента, когда приезжий посмотрел ему в глаза и сказал что-то… неважное, какие-то бессмысленные слова, – с этого момента он был сонный, спокойный, сам себе чужой; за восемь месяцев его много раз спрашивали, зачем пошел к мастеру в ученье, и всем он врал: хочу послужить князю, хочу выбиться в люди, хочу заработать… А правду сказал только сейчас, в оцепенении. И от этого, должно быть, очнулся.
Он сидел верхом на чужой лошади, справа и слева тянулась дорога, пустынная, уже далеко от жилья. У седла был приторочен его заплечный мешок и еще какие-то вьюки. Незнакомец шел рядом, задавая вопросы, и кто знает, сколько уже Шмель успел ему выболтать!
– Я сойду, – он испуганно завозился в седле. Лошадь вопросительно повернула голову.
– Меня зовут Стократ, – негромко сказал незнакомец. – Можешь меня не бояться.
– Я не боюсь!
Он неловко сполз на дорогу. Лошадь поглядела осуждающе.
– И мешок мой отдайте…
– Почему мастер тебя прогнал, как ты думаешь?
Шмель замер с протянутой рукой.
– Он ведь прогнал тебя по приказу княжеского советника, – Стократ кивнул. – Но обставил дело так, будто ты сам виноват. С князем у тебя ссоры не было, случайно?
– Насмехаетесь, – грустно сказал Шмель. – У меня-то, ссоры с князем… ха-ха.
– Тогда за что?
– Я чужой, – Шмель снова потянулся за мешком. – Отдайте мои вещи.
– На, – Стократ отцепил мешок от седельной луки. – Тяжелый. Камни несешь?
– Золотые слитки.
– Не сердись на меня, – Стократ погладил лошадь по шее. – Я колдун, да. Но вреда от меня тебе не будет.
Попятившись, Шмель забросил мешок на плечо. Что-то твердое – наверное, каменный флакончик – впилось в спину сквозь куртку.
– Я сам по себе, с меня нечего взять, – пробормотал он скороговоркой. – И не боюсь ничего, что мне бояться?
– И на мастера не злись, – Стократ глядел на него поверх седла. – Он с самого начала мог выбрать этого… сына торговца. Если бы рассчитывал на подарки. А с князем ссориться ему не с руки.
– Почему не с руки? – вырвалось у Шмеля. – Он же единственный мастер в языкознании, как без него обойтись?
– С учениками – уже и не единственный. А борода седеет… Ты где ночевать будешь?
– Ночевать?! Я до заката на перевал приду!
И, не говоря больше ни слова, Шмель развернулся и поспешил по дороге вверх.
Через минуту его обогнал всадник. Проскакал мимо, махнув на прощание рукой.
* * *К перевалу от Макухи вела единственная дорога, хорошая, но местами довольно-таки крутая, узкая, над обрывом. Здесь ездили по торговым делам, реже – по личным, еще реже забредал чудак-путешественник, сборщик редких трав или птицелов. Дорогу называли Белой – потому, что во многих местах из-под земли проступал здесь искрящийся светлый камень, красивый, но хрупкий и не поддающийся обработке.
Белую дорогу Шмель знал неплохо: отец брал его с собой несколько лет назад, когда ездил к самому князю договариваться насчет налогов с Высокого трактира. Тогда они ехали медленно, с ночевками, останавливались у озер, ловили кроликов и удили рыбу. Та поездка заняла три дня в один конец и столько же в другой; Шмель удивился потом, когда обнаружил, что спуститься от трактира к Макухе можно от рассвета до заката.
Ну и подняться почти столько же – от темна до темна.
Отпечатки подков скоро пропали на белом камне. Шмель шагал, пытаясь удобнее пристроить на спине мешок, но тот был сложен до того неудачно, что, как ни поверни, в спину что-то впивалось. Надо было остановиться и перепаковать поклажу, но Шмель решил про себя, что первый привал устроит, когда сильно устанет, не раньше.
Еще вчера в это время он мечтал пройти испытание и остаться учеником. Еще вчера он рассчитывал, что долгие месяцы учебы – а ведь учился честно! – не пропали даром. Выходит, пропали.
Незнакомец по имени Стократ одним словом поставил все на свои места. Конечно, мастер подстроил его провал. По справедливости, оставаться в учении должен был Шмель, а не Плюшка… Но кого волнует справедливость?
Внизу разошелся туман. Сквозь тучи проглянуло солнце, и сделалось почти жарко. Шмель остановился на минутку, чтобы посмотреть вниз – на огромные пространства, поросшие розовой сосной. На реку, лежавшую подковой, на почти незаметные с такого расстояния Правую и Левую руки. И Макуху, которая за восемь месяцев сделалась почти родной.
А я все равно буду учиться языкознанию, подумал он и сам испугался своей дерзости. Я знаю основы: «соленый как воля, горький как время…» Днем я буду работать в отцовском трактире, а по ночам – тренироваться, составлять питье, собирать травы и готовить сочетания…
Солнце спряталось. Шмель со вздохом сгрузил на траву свой заплечный мешок.
Зачем это нужно? Отец, помнится, тряс его за воротник и все твердил: зачем? Чтобы составлять пару раз в год напитки-послания к лесовикам? Чтобы пробовать и разбирать их мутное варево? Это очень выгодно, конечно, это почетно, когда ты единственный мастер во всем княжестве. Но времена меняются, говорил отец, князь не допустит, чтобы мастер и дальше был один. Найдется ученик, другой, третий – и скоро выяснится, что языкознание вовсе не волшебная тайна, что этому можно выучить любого сопливого мальчишку. И останешься ты, со своим искусством, но без всякого ремесла, босой и голый, и окажешься никому не нужным, потому что кому твои флакончики сдались? А если повезет, говорил отец, лесовики повымрут от какой-нибудь лесовичьей болезни, и переговариваться всеми этими кашами-варевами станет не с кем. Так зачем тебе это нужно?