В пустом просторном коридоре Мила от одного только школьного запаха ощутила тревогу, сосущий страх. Чего она боялась все свои школьные года? Да вроде и нечего было бояться, а вот каждое утро сгибалась пополам от ноющей боли в животе, от какого-то нехорошего предчувствия. И так изо дня в день.
Из-за дверей с надписью «1-й «Б» раздавался пронзительный голос:
– Лушин, ты будешь отвечать или нет, что ж ты отмороженный-то такой? Как на перемене, так тебя одного и слышно. А сейчас? Спой, светик, не стыдись!
Лушин что-то тихо проговорил. Слова Мила не разобрала.
– Яснее говори! Что у тебя с дикцией? – донесся вопрос Виктории Анатольевны.
Лушин виновато молчал.
– Давай сюда дневник, я родителям напишу, чтобы они тебя к логопеду отвели! – послышалась команда. И мгновение спустя: – Лебедева! А ты что приготовила? Ну, говори! Та-ак! Читай теперь! Как ты читаешь? Возьми глаза в руки! Ты думаешь: заколки в волосы нацепила – ума уже не надо? Сколько раз тебе говорить: шевели мозговыми извилинами!
У Милы привычно заныл живот. Все было ясно. Захотелось скорее повернуться и уйти, но надо было дождаться перемены, чтобы помочь учительнице отвести малышей в столовую.
– Казаков! – услышала Мила свою фамилию и вздрогнула.
Коля внятно, ясным голоском сообщил, что прочитал книжку «Три толстяка» и что она очень интересная.
– А я что задавала читать? – вкрадчиво, но громогласно поинтересовалась Виктория Анатольевна.
– Сказку. А это как раз сказка! – обрадовался Коля.
– А какую я задавала сказку? Скажи нам, раз ты самый умный.
Раздался дружный смех. Все поняли суровую иронию учительницы. Коля молчал.
– Я русскую народную сказку задавала! Ты чем в прошлый раз слушал? Ушами или чем? Ладно, читай свой отрывок, раз уж принес, – смилостивилась она.
Коля принялся читать. Мила немножко успокоилась. С этим, к счастью, у Коли проблем не было. Сейчас он реабилитирует себя в глазах суровой наставницы.
И тут раздался звонок. Мила отпрянула от двери и стала ждать, когда откроется дверь и можно будет войти в класс.
– Вы Казакова мама? – поинтересовалась молодая женщина с сердито нахмуренными бровями.
– Да. Здравствуйте! Как дела у Коли, Виктория Анатольевна? – льстивым уважительным голоском заговорила Мила.
– Да не очень наши дела. Невнимательный. Не ту книжку на урок принес.
– Извините, пожалуйста, – попросила Мила. – Я в следующий раз прослежу.
– И еще! Он читать не умеет. Я там ему в дневник записала, вы распишитесь.
Видно, в глазах Милы застыл немой вопрос. Учительница пояснила:
– Мы сейчас все по слогам читаем, а он лезет поперед батьки в пекло.
Вечером Мила говорила мужу:
– Увидишь, она за эти три года из них полных идиотов сделает. И хамов. Он же несчастный стал у нас, злой, раздраженный. А я-то думала: вырастет, в школу пойдет, станет нам полегче, повеселей. Сестричку ему хотели. Зачем еще одну несчастную в этот мир? Что же делать-то нам?
– Может, мне пойти поговорить с ней?
– О чем, о чем с ней говорить? – горестно повторяла Мила.
А в голове все вертелось: «Как из камня сделать пар…»
Пособие по уходу
Продолжался день. Хотя что такое зимний московский день? Вдох – выдох, и нету. Скрылся в темноте. День-невидимка. Изгнанник, преследуемый ночью…
Однако пока свет еще не удушен тьмой, следует принять решение. Затягивать ли эту пытку холодом, голодом и безнадежным осознанием нравственного и физического бессилия перед надвигающимся злом? Или добровольно устраниться? Но в этом случае душа будет обречена на муки вечные. Милосердие Господа безгранично, и испытания он посылает не зря. А что, если это не Он посылает испытания? Что, если Он устал смотреть на безобразия человеческие? Как это писал протопоп Аввакум? «Выпросил у Бога Сатана Русь светлую, дабы окропить ея кровью мученической…» Кажется, верно вспомнил. И хорошо, что вспомнил. Куда ему до протопопа! Тот выстоял до конца, ни в чем против себя не пошел. А тут – всерьез думать о смертном грехе, когда ничего еще не случилось такого, что нельзя было бы пережить. Ведь все пережил уже – и жив. Память не подводит. Мысль бьется, как прежде, заставляет забывать голод, работать, писать, осуществляться.
Работа спасала всегда. Отгораживала от всего непроницаемой стеной. И когда пришло это страшное извещение о гибели Петеньки за Отечество и рухнули все его монархические убеждения – ибо смел ли отец-монарх посылать на гибель лучших своих сынов во имя чуждых России интересов, – спасся умственным трудом. Усилия мысли не прекращались и после трудной смерти жены. Сейчас-то видно, что Господь любит праведников: забрал бедную Вареньку к себе прямо на пороге февраля семнадцатого года, в такую же вот стужу и мглу. Два года прошло с тех пор. Только два года! А какая пропасть пролегла! Вечность…
Профессор перекрестился, чтобы отогнать сгущающееся зло. Что толку думать о прошлом? Его нет, и ничего не вернешь, не выхватишь оттуда, как дорожный сувенир. Не было той жизни. Приснилась. А эту надо доживать в меру сил. Тем более что, вероятнее всего, доживать осталось совсем ничего. Ведь, конечно же, оборотень не солгал. Зачем ему? Лучший студент, любимый ученик, так больно напоминавший Петеньку, теперь красный комиссар. А ведь какие умозаключения ему в наследство предназначались, по каким путям русской идеи должен был пройти! Ударился в разгул, превратился в хищного зверя. Тоже русский путь. Бывало, бывало не раз…Ударил Иванушка шапкой-чудодейкой об землю и обратился в серого волка… Да, вот вам сказание о Беовульфе в чистом виде. Осуществление мифа…
И тем не менее что-то человеческое сохранилось. Иначе зачем было приходить, предупреждать? Как тать в ночи. «Профессор, вам следует скрыться на некоторое время, за вами должны прийти…» Атавизм человечности. Ненужный отросток. Аппендикс. Ничего, удалят. Хирурги они решительные. Скоро все человеческое из себя вытравят. Людей повыведут. Останутся одни «хозявать». Построят новую жизнь с себе подобными. «Жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…»
Сколько ж ему самому осталось? Считаные дни? Месяцы? И что ждет? Тюрьма? Пытки? Безвестная смерть, безымянная могила? Или обыщут, разорят все, что осталось от семейного гнезда, и оставят жить из милости, на их подаянии?
Он вновь перекрестился, шепча слова своей детской молитвы. Пусть будет, что будет. Он должен дописать заветное, выстраданное. Этим и займется. Бежать некуда. И терять нечего.
Он растопил печь в кабинете, не жалея своего скудного месячного запаса дров. В последний домашний день он насладится теплом русского зимнего дома, он истомится от жары, забарствует.
Он и не заметил, как сгустилась тьма. Карандаш бегал по бумаге, подхватывал мысли. Те, что важно было оставить. Почему-то очень нужно было, не спрашивая себя «кому?», «зачем?», зафиксировать последние наблюдения, вывести последние формулы погребаемой эпохи.
Оторвался только, когда без освещения работа стала невозможной. Подкинул дров в печку, пламя вспыхнуло с новой силой. Искры, треск, уютное печное гудение – много ли человеку надо для доброго расположения духа? Сегодня сделано великое дело. Многомесячный труд практически завершен. Он выудил из глубин собственного мозга спасительную для России идею, ту самую национальную идею, в поисках которой растоптали страну, кинули ее на поругание черни. И на этот раз он в своей правоте уверен как никогда.
В углу у печки что-то зашуршало, зашевелилось. Он старался понять причину шума, разглядеть непонятное, однако мешал яркий печной огонек, из-за которого затушевывалось все окружающее пространство. Но через долю секунды из темноты выдвинулось нечто живое, светлое. Вся комната озарилась, как бывало ранним июньским утром. Перед ним возникло человеческое существо.
Сон разума рождает чудовищ… А работа разума в полную силу провоцирует галлюцинации. Профессор потер ладони, чтобы осознать собственную материальность, и дунул в сторону видения. Ладони, теплые и сухие, великолепно ощущали друг друга, а дуновение никоим образом не воздействовало на фигуру, разве что черты ее приняли еще большую определенность.
На первый трезвый взгляд можно было констатировать следующее. В настоящий момент в его комнате находилась светящаяся девица, ростом явно выше его, но очень-очень тонкая, словно прутик. Одета более чем странно: обтягивающее трико лазурного цвета не закрывало даже пупок, а заканчивалось чуть ниже колена. Сверху маленький оранжевый лифик, прикрывающий совсем невыразительные грудки. Босая. В пупке серьга. Над серьгой вызывающая татуировка: двуглавый российский орел с мощными крыльями и когтистыми хищными лапами. На шее болтался непонятного назначения предмет, отдаленно напоминавший серебряную табакерку. Стрижена коротко, как тифозница, чуть-чуть только обросшая волосами после счастливого выздоровления. Смуглая, зеленоглазая. Нет, скорее загорелая, чем смуглокожая от природы, такие ясные беляночки обычно бледнотелы. Левая ее рука прижимала к телу металлическую коробку размером с энциклопедический словарь.
Но позвольте, это явление в любом случае не есть проявление реальности, как бы ясны ни были отдельно взятые черты и фрагменты.
– Не пугайтесь, – очень спокойно и буднично попросила девушка-призрак.
– Я не напуган, я, вернее сказать, удивлен, – вступил в диалог профессор, убежденный теперь в том, что все это ему снится.
Впервые за зиму он протопил печь как подобает, согрелся, перетрудился, вздремнул, и вот результат.
– Я вам не снюсь, – предупредила гостья деловито.
– В таком случае – я вам снюсь, – добродушно парировал профессор.
– Никто никому не снится. Все по-настоящему. И времени мало. Так что, если вы готовы выслушать меня, начнем.
– Ну что ж, и начнем. Представьтесь, милая барышня. С кем имею честь…
– Варвара Володарская, сектор транспортировки, начало третьего тысячелетия, точнее – двадцать первый век, 2012 год.
– Очаровательная точность, – поощрил профессор.
Во сне можно беседовать свободно и раскованно с любым фантомом. Он даже решил, что, проснувшись, обязательно запишет этот милый бред, последнее его вольное впечатление. В пользу гипотезы о сновидении свидетельствовало и совпадение имени покойной жены с именем вестницы из будущих времен. Имя его первой и единственной любви. Натурально, оно первое возникнет в спящем мозгу в процессе формирования сновидения.
– Времени в запасе – чуть больше двух часов, точнее, сто сорок три минуты, и я должна подготовить вас ответить на все вопросы. Давайте не затягивать, – посоветовала мнимая Варвара довольно фамильярным тоном.
– Через сто сорок три минуты за мной придут? – догадался профессор, взглядывая на часы, чтобы засечь время.
Он записал карандашом на уголке титульного листа своего труда – 18.01. Вот проснется и посмотрит, когда ему ждать палачей. Для верности он даже добавил цифру 143, обещанную сном.
– Часы у вас отстают, – заметила Варвара, откинув крышку своей табакерки на груди и глянув на светящийся циферблат, – на пять минут отстают.
– Скорее всего вы правы, они имеют такую тенденцию, но сверить мне не с чем, довольствуюсь этими. Так почему 143, вернее, теперь уже 142 минуты, остается в нашем распоряжении?
– Придут за вами в районе двенадцати ночи. Есть свидетельства. Хотя им не всегда можно доверять. Иной раз вроде стопудово уверена, что будет так-то и так-то, а прибудешь на место – ничего общего, хотя в мемуарах все в один голос. Но чаще совпадает. Так что в этом отношении время у вас есть.
– Что такое «стопудово»? – Профессору не доводилось слышать это слово, и он быстренько записал его на титульный лист под цифрами.
– Это значит «на сто процентов точно», примерно так. Вырвалось. Хотя по инструкции я должна придерживаться лексического запаса времени, в котором пребываю. Но я же живой человек. Иногда никаких нервов не хватит, пока все объяснишь. И все, главное, сразу – «сон», «видение», «какие у вас есть доказательства, что я не сплю». А у меня никаких доказательств, мне самой надо успеть доказательства нарыть, что это тот человек.
А то притащу какого-нибудь хмыря болотного вместо того, кого заказали, переведут в запасные, это, знаешь, сколько бабок, ну, денег – бабки – это деньги у нас, еще грины, зеленые (ну, это про доллары), еще лавэ, бабло, но это уж совсем жаргон, просторечие. Вон Алка так вместо Менделеева перетащила его истопника. Пьяного в сиську. Так-то похож. Борода, все дела. Побеседовать с ним она не могла, лыка не вязал. Она ему: «Вы Менделеев?» А он: «Менделеев спит». И брык – захрапел. Она думает, что это он о себе в третьем лице, ну, алкаши так часто. Тем более что Менделеев типа водку изобрел в ее теперешнем составе, у нас так считают. Ну, думает, раз водку изобрел, значит, пьющий. И потянула. А химикам грант на ученого из прошлого вообще чудом выбить удалось. Они этого бородатого назад даже не смогли отправить, финансирование-то кончилось. Пристроили его в котельную, он как раз не жалуется. А у них – облом века. Все. Жди теперь, когда кто-нибудь о науке подумает. А Алка после всего этого жуткача два года в запасных тренируется. Денег еле-еле хватает, привыкла-то к другому.
– Алкаш – это алкоголик? – зачем-то спросил профессор, понимая, что безумие происходит не во сне.
– Ага. Алкоголик, пьянь. Ну что, будем по делу беседовать?
– У меня такое чувство, что где-то, каким-то непостижимым образом я вас уже видел. Эффект дежавю, если вы понимаете, о чем идет речь, – тревожно отметил профессор.
– Дежавю у нас каждый ребенок знает, профессор. Но у вас другое. Мы действительно беседовали неделю назад. Нашу неделю назад. Предполагалось предложить вам перемещение во времени, когда вам исполнится двадцать три. Вы закончили университет, полны были сил и надежд. И тут появилась я.
– Да-да! Двадцать два года назад! Я вспомнил! Я вспомнил наш разговор, Ваш облик! Вам тогда не удалось убедить меня, что все это реальность.
– Отчего же. Вполне удалось. Вы поверили. Вы вообще тогда быстрее соображали. На будущее возлагали колоссальные надежды. Верили в светлые силы разума и любви, в просвещение народное.
– Но я тогда только женился на Вареньке.
– Вот именно. Вы женились, и уже ожидался беби, доктор принес вам благую весть. Вы, как сейчас, сидели в кабинете и писали в дневнике… О чем вы писали?
– Я писал об энергии счастья. О том, какой могучий созидательный импульс может дать человечеству ощущение счастья.
И я нашел слагаемые этого состояния, я записал их… И потом, на полях, я вывел имя. Имя сына. Я твердо знал, что будет мальчик. Петр.
– И тут появилась я.
– Ваше предложение показалось мне нелепым. Я хотел своими глазами увидеть новый, двадцатый, век, оставалось лишь три года до его прихода, я был уверен, что наступит эра счастья, мы стояли буквально на пороге грядущего. Я ощущал его свет, его зов.
– Личность полностью установлена, – четко произнесла Варвара, вновь открыв свою загадочную табакерку.
– Но вас прислали за мной во второй раз, – поразился вдруг профессор, – что же, финансирование в данном случае позволяет?
– Так это социально-политический сектор, они все могут. Деньги, власть. Тем более вы – спецзаказ.
– Кому же понадобилась моя скромная персона?
Барышня скорчила многозначительную физиономию и подняла глаза к потолку. Видно, речь шла о верховной власти.
– Главе государства? – догадался профессор. – Верховному комиссару? Царю?
– Президенту, – кивнула Варвара.
– Вот как… Президент. Так что же – жива Россия?
– Поехали, увидите. В общем и целом жива. Изменений много, но жизнь бьет ключом.
– А что большевики? Коммунисты?
– Есть такая думская группировка, понемногу сдают позиции.
– Это интересный поворот, весьма интересный. И научные изыскания зашли столь далеко, что вы научились перемещаться во времени.
– Прежде всего в пространстве научились. Самолеты летают только так. С континента на континент. От Москвы до Нью-Йорка девять часов лета. В космос полететь – не проблема. На Луне были. Правда, не мы, американцы. Зато первый человек в космосе – наш. Юрий Гагарин.
– Из князей? – радостно изумился профессор.
– Нет, однофамилец. И это давно было, еще в 1961 году.
– Я знавал одного из Гагариных, который, впрочем, носил другую фамилию[12]. Он верил в бессмертие, в родство всего человечества… Учитель… Вот мы где сейчас очутились, Учитель… И вы, милая барышня, утверждаете, что всего через сорок два года человек окажется в космосе! Невероятная новость!
– А во времени перемещаемся с 2001-го. И раньше могли бы, но перестройка, развал. Теоретически-то все было готово к началу девяностых. Один из разработчиков пытался главные схемы на сторону загнать, но на серьезных людей не вышел, а мелкая разведшушера недопоняла. Тут наши просекли, что он продаться решил, повязали его. Но, в общем, ничего не просочилось. Исключительно наше ноу-хау, изобретение в смысле. Ну, после двухтысячного деньги привалили. Прижали кое-кого, они и отстегнули. Вот тут пошло-поехало.
– И вам доступны теперь любые исторические пласты!
– В том-то и дело, что нет. Мы пока только в прошлое можем. И то не дальше девятнашки.
Профессор, несколько приспособившийся к своеобразию речевого строя пришелицы, уже не спрашивал, что такое «девятнашка». Другое занимало его.
– А с какой же целью посещаете вы наши руины? Это что-то вроде археологического интереса?
– Мы нужных людей к себе перетаскиваем.
– Вот как? Разве ваше время не родило нужных для вас людей? И потом… Зачем вам живые люди? Существует научное, литературное, культурное наследие, достаточно только внимательно изучить. Хотя, возможно, для вас это слишком энергоемко?
Девица, ничуть не обидевшаяся на колкость, пояснила:
– Наследие-то изучают. Но время какое было! Многим дожить не дали до главного труда! А некоторые со страху все пожгли или так позапрятали, что разве что археологам лет через тысячу отыскать удастся. Рукописи – оно, ясное дело, как говорится, не горят, но люди умирают. И еще как умирают. И ни прощальных слов, ни могилки не остается. А если человеку предназначено было открытие совершить или на новый путь род людской вывести, а его, как собаку бешеную, лопатой по голове, а потом сапогом кованым под ребра для верности… И тогда нарушается самое важное.