Хранители очага: Хроника уральской семьи - Георгий Баженов 19 стр.


— Догадливый, однако.

— Алексей батькович! Алексе-еей! — закричал Братов в дом. — Во как, не отзывается. Ладно, мать, обещал — завязывай хреновину, дело на мази. Пойду ведь я. Вот прямо сейчас и пойду.

— От бутылки-то не оторвешься.

— Тьфу на нее! Иду. Иду уже. Видишь?

— Не споткнися.

— Не, мать, кто с истиной — тот не споткнется. Потому — движенье есть обличье бога. Это я сказал, Кирилл Братов. Поняла?

— Иди, иди уж, христовый. «Обличье бога!»

Вытащил-таки Кирилл Алексеевич Алешку из дома, вышли они на улицу.

— Чего сердитый-то?! — прикрикнул Братов на Алешку.

— Не, я не сердитый. Я молчу.

— Чего? — удивился Братов.

— Молчу.

— Молчишь? — протянул Братов. — Ладно, посмотрим. Вот сейчас придем и посмотрим. Посмотрим, какой ты молчун…


Закончив с прополкой, Петровна вымыла руки в кадке, которая стояла под водосточной трубой, присела отдохнуть на крылечке. Вот о таких-то минутах она и мечтала всегда — посидеть на крылечке после трудов праведных, посмотреть на огород, полюбоваться цветущей уже вовсю картошкой, оглядеть-осмотреть свои богатства. Для кого это, может, и ничего не значит, а для нее тут вся жизнь — видно хоть, что не зря живешь и топчешься по земле, а заодно и плоды соберешь трудов своих, как пойдет-найдет с севера холодная осень. В другом чем как-то и не увидишь себя, а в огороде соберешь домашний урожай — сразу видно, сколько потрудилась с весны до осени, да что там с весны — с зимы уж готовишься: считай, как ударили настоящие холода, так уже и думаешь о будущей весенней страде. Навоза своего нет — вот и первая забота: договориться с соседями, чтоб к февралю — марту воза два тебе кто-нибудь подбросил наземчика. У парника стекло поразбилось — тоже тебе забота; как говорится, готовь сани летом, а телегу зимой: или уголочки заставь, или совсем новое стекло вырежь; а стекла-то нет, надо еще достать его, достанешь — стеклорез вдруг пропал, опять забота новая. Под сараем осенью как скидаешь все, в спешке-то, так и валяются лопата, грабли иль тяпки; тоже зимой подберешь их, поднаточишь к лету-весне, жердочку сбоку сарайки приколотишь и туда, как оружие — вверх дулами, так и здесь — вверх лезвиями, составишь инструмент. Зимой и ты́чки для гороха заготовишь, и кой-какую поделку для парника принадумаешь, и зелинку в ожидании тепла припрячешь в сторонке, и картошку семенную лишний раз переберешь, укоротишь ростки. А в подполье тоже зимой то там доску, то тут прилатаешь. В общем, дел хватает, уж если есть у тебя хотя бы даже простой огород — что зимой, что летом, — голова и руки от забот отдыха не знают.

Посидела еще Петровна на крыльце, посидела, а уж вечерами попрохладней становится, вот и подумала: дай-ка кофту шерстяную на плечи накину. Поднялась — да и в дом; кофточка, та, что Аня с Кольшей подарили, всегда у нее в большой комнате висела, за дверью, а тут смотрит — нет ее. Видно, в шкаф повесила. Заглянула в шкаф — и там нет. Что такое… Ну да, может, когда из Алешкиной комнаты вещи перетаскивали, все ведь заново укладывала-перекладывала, может, тогда и сунула куда. Залезла в диван — тоже нет. Ну, не в комод же убрала? Заглянула — ну, конечно, откуда ей в комоде быть. Туда-сюда — а ведь нет нигде. И вдруг что еще вспомнила: рылась в шкафу, а там ведь Анино выходное платье висело, в цветочек, кримпленовое, и как будто не заметила его что-то. Сунулась — точно нет. Может, Аня с собой взяла? Да нет, вроде не собиралась. Ну, а может, и взяла. И пока думала старуха, еще одно вспомнила: а где костюм-то Кольшин, куда пропал? Тоже ведь все в шкафу висел, никто его и не трогал, тронешь лишний раз — только слезы бегут, в груди затяжелеет… Она когда об этом костюме подумала, как-то ей совсем худо стало, присела даже на стул, душа так и заныла. Господи, вот напасть-то. Пусть бы там что другое пропало — это бы ладно, но Кольшин костюм… нет, не может быть. Старуха снова поднялась со стула, пересмотрела везде, где только можно, даже в сундук заглянула, который уж совсем редко тревожила, в последний раз, пожалуй, было это на Гаврилину смерть, ордена и медали оттуда его доставала, которые он и на первой мировой, и в Великую Отечественную заработал, сапером был, ни разу не ошибся, частенько приговаривал: сапер, мать, однажды в жизни ошибается… Вот ни разу и не ошибся, а помер своей смертью, на рыбалке, так с ней, с рыбалкой этой, даже и в смерти породнился. Умер — и положили на подушку награды, многие даже и удивлялись, не знали, что дед Гаврила сапером был, потом пионеры приходили, расспрашивали для музея, а Петровна ничего толком не знала, только все повторяла, что, дорогие вы мои девочки и мальчики, пионеры наши, Гаврила Симуков, муж мой, царство ему небесное, частенько мне говаривал: сапер-де ошибается однажды в жизни, а больше я ничего и не знаю. И потом в газетке местной один журналист даже обыграл бабкины слова: ничего и не надо к этим словам добавлять, не ошибся старый сапер ни разу — значит, всю войну воевал героем! Так и заметку назвали: «Он был героем!» И внизу снимочек: Гаврила сидит в лодке, усы такие длинные, и «козью ножку» смолит. Фото было любительское, Кольша сфотографировал, горел он одно время этой фотографией, и кормить не надо — дай только с пленками со своими повозиться. А вот умер, убили, — кто и вспомнит теперь, что там любил Кольша да чем увлекался. Это ж сколько всего за жизнь было, одна, может, мать только и помнит, что было, а что и быльем поросло. Но костюм этот он любил, это уж точно, хотя и редко его нашивал в последнее время — тесен стал. А любил, потому что был в этом костюме, когда с Аней познакомился. Как раз на двадцать третье февраля во Дворце металлургов вечер проходил, пошел туда и Кольша, говорил позже, смотрю, девчонка такая стоит симпотная, а ноги красивые-е… ну, думаю, все, пропал Кольша… Подхожу: разрешите вас пригласить, — окатила меня таким взглядом, хоть стой, хоть падай, глазищи — во, ну, усмехнулась так, а руку все же протянула, я-то тоже парень не промах был, взял одну ручку вот так, другую этак, развернул ее, крутанул, смотрю — глаза счастливые, смеются, то-то… Да, вот в этом он тогда и был костюме, чистая шерсть и рисунок в диагональ, модно тогда считалось, и цвет темно-синий, как раз что надо. Одно только непонятно — куда теперь запропастился, ну нигде нет. Пока рылась старуха, по мелочи приметила, будто еще кой-чего нет на месте. И никак не могла взять в толк, куда же все могло запропаститься.

Села посреди комнаты, задумалась-пригорюнилась.

И когда вдруг звякнула щеколда ворот и она услышала голоса Алешки с Братовым, ей и стукнуло в голову: Кирилл Алексеевич! А что, если Кирилл Алексеевич?!

И даже пот старуху прошиб от этой мысли.

Алешка, когда вбежал в комнату, такую и застал Петровну — огорошенно сидящую за столом. Но он привык видеть ее разную, то грустную, то уставшую, то с чудинкой, и как она сидит — ему было все равно, он знай свое затараторил, и так у него блестели глазенки, столько было восторга в словах, что старуха невольно забыла о своем, залюбовалась внуком, покачивая головой в ритм его радостных вскриков, иногда улыбаясь или гладя Алешку но взъерошенным волосам. Надо бы Алешке отца, конечно, ох, надо…

— …он говорит мне: а ну берись за руль, я берусь, а дядя Кирилл р-раз только — ка-ак перехватит у меня, а парус ка-а-ак вжикнет, аж над головой просвистело, дядя Василий орет: тебе чего, жить надоело?! — и тут ветрище надул паруса, во-о-от так, — Алешка раздул щеки что было мочи, — и яхточка как рванет! — по-не-еслась по ветру, у-ух! Я аж закричал…

— Постой, постой, чего-то я не пойму… вы же на паровозы пошли смотреть?

— На паровозы! А по дороге дяденька Василий попался, у дяди Кирилла знакомый такой, говорит: катался на водных лыжах? — говорю: нет, — ну, тогда, говорит, сейчас покатаешься!..

— А говоришь, на яхтах катался…

— Ты слушай, бабушка! Лыжи сегодня не работают, а яхты гоняют, чё ж не понять-то? Сели мы, значит, я к рулю, а парус над самой головой, аж у уха вжикает, летим — что ты! Брызги во все стороны, а дядя Кирилл, — тут Алешка рассмеялся, — песню запел, чё поешь-то, не слыхать, кричит дядя Василий, а дядя Кирилл рот разевает и поет себе, никого не слышит, ух и здорово-о!..

— А сам-то тоже кричал, — сказал Кирилл Алексеевич.

— Я-то? — обернулся Алешка. — Я кричал: да здравствуют первоклассники, ура-а!..

— Чего? — рассмеялась Петровна.

— А чего? Я и сам не понимал, кричу: да здравствует школа, ура!

— Ну, понравилось, видать, — как похвалила, сказала Петровна. — Молодец.

— Ты погоди, мать, — сказал Братов, — тому ли еще научим твоего постреленка! В смысл жизни вникнет, существованием займется. Это я тебе обещаю, Кирилл Братов.

— Да уж поняла твою похвальбу… — проронила старуха.

Вечером, уж когда Алешка спал, а Братов по привычке с удовольствием развивал свои мысли за рюмкой водки, старуха как бы невзначай и спроси у него:

— Слушай-ка, Кирилла Алексеевич, не видал ли где мою кофтенку?

— Кофтенку?

— Ну да. И платье еще одно…

— И мужской один костюм? — догадливо подхватил Братов.

— Скажи-ка, все правильно, — удивилась старуха.

— А я тебя тогда, Петровна, вот о чем спрошу…

— Ну-ка.

— Знаешь ты иль нет, почему супруга моя — бывшая, разумеется, — и я, Кирилл Братов, не имеем точек соприкосновения?

— Почему?

— Потому, что по-разному смотрим на дело собственности. Собственность — сие яд, разлагающий человека. Пущенная же по кругу собственность очищает душу. Она — как звук, а звук свободен, мать.

— Што-то не пойму тебя, Кирилла Алексеевич…

— Пойми другое: не враг, а друг твой — Кирилл Братов.

— Как понять-то? Украл ты, што ли? Ты мне прямо скажи.

— По-вашему — украл, стибрил еще говорят, а по-моему — позаимствовал, пустил, так сказать, во всеобщий круг пользования.

— Да как же это ты и мог-то?! Украсть?!

— Ошибаешься, мать! Воруют — когда следов не хотят оставлять, а от меня большой след остается. Душа у тебя в растерянности?

— Нет, ты скажи, по какому такому праву ты обворовал-то нас? Старуху и мальчонку? Совесть-то есть у тебя? Иль как же?

— А право у меня всечеловеческое. Никакого права, мать. По причине свободы и есть мое право. Пойди завтра, заяви на меня — и пошлют меня дальше по чужим людям. Которые, заметь, родные для меня. Свои.

— И других пойдешь обворовывать? Пьяница ты безбожный!

— Ругай, мать, праведника! Он это заслужил — благодарение в ругательских словах…

— То-то я думаю, отчего ты мне понравился сначала… А ты в душу-то влез, а сам — воровать. Обкрутил старуху…

— Противоединство взглядов. Так это надо назвать, мать.

— Завтра же штоб духу твоего здесь не было! У меня мальчонка растет, говорила тебе, его надо на ноги поднимать — а ты чему его научишь-то?! Вор поганый!

— Это — необходимость, но не состояние души. Душа парит и душа знает. Это я сказал, Кирилл Братов.

— Подлец и проходимец! Вот ты кто, а не Кирилл Братов. Штоб духу твоего…

— А это, мать, история получится не очень коротка. Ордерок — он как крест на душу. Заявить — пожалуйста, а вот чтоб дух вон — это земным дрязгам не под силу.


Но ни завтра, ни послезавтра Кирилл Алексеевич Братов уходить никуда не собирался, а вместо этого украл у старухи старинную, ручной работы шкатулку и пропил ее. После чего старуха пришла в такую ярость; что стукнула Братова скалкой по голове, на что Братов, схватившись за голову, закричал дурным голосом: «Приложение силы есть смерть свободы! А свобода — она как звук, она везде! И потому, мамаша, не имеешь права!..» Старуха слушала его разинув рот, пораженная, что Братов не упал замертво, а опять кричит свои непонятные завораживающие слова. Потом догадалась, что алкоголиков, видать, ничем не проймешь, и как ни хотела этого поначалу, а решилась пойти в милицию и заявить.

В милиции выслушали о Братове как о давнем знакомце, один даже лейтенант, когда старуха рассказывала, едва утаивал легкую усмешку в уголках губ, но все же обо всем выслушали, все записали и послали разобраться в деле участкового старшину, тоже уже хорошо знакомого Петровне.

— Понимаете ли, Александра Петровна, — говорил по дороге старшина, — и у жены своей, Варвары Алексеевны Братовой, он тащил из дому что попадя, одно пропивал, другое раздавал, сладу с ним никакого, и судили его, и лечили от алкоголя, но единственное, что Варвара Алексеевна смогла сделать — это разойтись с ним раз и навсегда, и уж, конечно, никто не виноват, что дали ему комнату рядом с вами, он хоть и забавный человек, но пьет, ворует, это доподлинно известно, но и за тунеядство его не привлечешь, во-первых, по состоянию здоровья, а во-вторых, и возраст пенсионный…

— Да как же… какой там возраст?

— А вот сохранился так, Александра Петровна, удивительно — а сохранился. Вот как поганый гриб: засохнет — а все стоит.

— Так нам-то што ж — так и терпеть его? Што делать-то?

— Ну, почему… примем меры… не беспокойтесь. Милицию он уважает.

Братов, когда они вошли во двор, сидел на крыльце и пил, как обычно, водку, с воодушевлением рассказывая о чем-то Алешке; Алешка слушал его завороженно.

— Алешка, а ну-ка в дом! — прикрикнула на него Петровна. — Живо мне!

— Ну, бабушка…

— Кому велено? А ну-ка!.. — И она даже чуть подтолкнула его, чтоб и не думал, что будет нынче поблажка.

Алешка нехотя, косясь обиженным глазом, открыл дверь и, шаркая погромче ногами, поплелся в дом.

— Ну так что, здравствуйте будете, Кирилл Алексеевич! — поприветствовал его старшина и легонько козырнул.

— Здравия желаем, товарищ старшина, — с приветливой хитрецой улыбнулся Братов.

— Как на новом месте живется? Все по-старому? Старыми делами занимаетесь, товарищ Братов?

— Жизнь, товарищ старшина, она одна, и в ней очерчен круг. Куда из круга выйдешь?

— Из круга, правильно, выходить некуда и незачем, а обижать старого да малого — это и по-вашему должен быть грех.

— Помочь — называется грешить? Не знал, что такие представления у Александры уважаемой Петровны.

— Воровать-то — помочь?! — даже притопнула ногой Петровна.

— Как воровать? — удивился Братов.

— А вот так, товарищ Братов, поступила от гражданки Симуковой жалоба: пропала в доме кофта, платье, мужской костюм, шкатулка ручной работы. Это как?

— Значит, когда пропало, ко мне и идут с бедой?

— Да ты же сам сказывал! Сам! — возмутилась старуха, плохо понимая Кирилла Алексеевича. — Иль уж совсем запамятовал?!

— Я, мать, помогаю тебе в воспитании твоего внука Алексея батьковича, в уяснении им смысла существованья. А ты ругаешься.

— Так што же выходит, не ты и воровал, скажешь?! — совсем разгневалась старуха.

— Да, есть на вас такое подозрение, товарищ Братов, — поддержал ее и старшина. — Вы, как всегда, вне подозрений не бываете.

— А честный человек, товарищ старшина, он завсегда вне подозрений не бывает. Касательно же воровства, так смешно слушать, потому — без доказательств это одно подозрительное оскорбление выходит.

— Вот тут я протокольчик приготовил, — показал старшина, — подпишете или как?

— Так доказать же надо, доказать, товарищ старшина, по закону полагается, — поучительно сказал Братов. — А между тем есть у меня одно соображенье… не присядете вот рядом?

Старшина присел на крыльцо, с удовольствием вытянул затекшие ноги; присела вдруг и старуха, завороженная проникновенным тоном Кирилла Алексеевича.

— Вот спросите меня, как я здесь живу? А я отвечу: я, Кирилл Алексеевич Братов, живу здесь по закону, есть у меня законный ордерок, законная прописка. Кому это неизвестно… Теперь, простите, у меня вопросик. Александра Петровна Симукова — она здесь кто? Она есть человек, которого закон не предусмотрел в своем распространении на данную жилплощадь. Так как же можно человеку вне закона идти и жаловаться на меня? Тем более на друга и на брата? Может, она-то, Александра-то Петровна, сама и есть виновница всех бед? Сама и своровала?

Петровна ошарашенно моргала и вглядывалась в Кирилла Алексеевича, силясь понять его слова; многое как-то просто не доходило до нее, тем более и не дошло последнее обвинение.

— Александра Петровна, — сказал ей Братов, — может, это вы сами и украли вещи? А? Ведь вы ж тут не по закону, а по причине всего лишь моего милостивого согласия обитаете, а?

— Чего? — повернулась старуха к милиционеру. — Чего он плетет-то? Чего плете-е-т?..

— Ты вот что, Братов, — отрезал старшина, — ты говори, говори, да не заговаривайся! Мы знаем, как и что, понятно?! А хочешь жить по-доброму, смотри не огрызайся! Ишь, нашелся законник! Моя бы воля — давно б уж упрятал тебя в каталажку, не посмотрел бы на твои годы. Старый — значит, мудрый должен быть и добрый, а не свинья!

— Это што ж, — наконец дошло и до старухи, — он меня же и обвинил?! У-у, да ты, оказывается, какая своло-ота-а… — Петровна даже и вздохнуть толком не могла от гнева. — Во-он ты, оказывается, какой… вон какой… — И качала пораженно головой.

— А такой, Александра Петровна! Я ж на тебя не побежал жаловаться, что живешь тут не по закону и что вещи у законной у хозяйки Анны Борисовны Симуковой пропадают в доме? Не побежал. А вот, между прочим, товарищ старшина, — как ни в чем не бывало продолжал болтать Братов, — не скажете ли, где законная хозяйка находится? Хотелось бы, так сказать, лично повидаться…

— А твое какое дело? Какое тебе дело-то?! — зло вырвалось у старухи.

— А такое… чтоб жили законные хозяева и чтоб меня не трогали по пустякам. А то тут о смысле жизни думаешь, о судьбах существованья, а тебе дрязги подсовывают. Не в них смысл, бабка, смысл в движенье. Это я сказал, Кирилл Братов.

Назад Дальше