Но деньги и ресурсы уходили в пустоту и, минуя полезные проекты, растаскивались хищной сворой политиканов и лжеученых. Их стараниями миру явилось очередное пугало – глобальное потепление, не исключавшее, однако, глобального похолодания и нового ледникового периода. В жадных до сенсаций СМИ замелькали картины Арктики и Антарктики: глыбы льда, что с шумом рушатся в море, бегущие в страхе пингвины и тоскливые морды белых медведей. Все это сопровождалось речами о грядущем катаклизме, необходимости спешных мер по его предотвращению и экологической безопасности. Под этот аккомпанемент деньги текли с удивительной быстротой и столь же быстро оседали в карманах новоявленных спасителей человечества.
Одним из талантов О’Рейли являлось широкое видение проблемы и дар к масштабным обобщениям. Он понимал, что происходит. Земная цивилизация была непрерывно развивающейся системой; этот процесс иногда замедлялся и даже прерывался, но, преодолев очередной барьер, все-таки шел вперед по пути усложнения структуры и связей между отдельными элементами. В данный момент барьером стала разобщенность, разнополярность мира, бессмысленная борьба за сферы влияния, что порождало ложные цели и приоритеты. Иными словами, Земля созрела для объединения в планетарном масштабе, для отказа от границ, национальных интересов и конкуренции между странами. Интерес был один: выжить!
Понимал О’Рейли и то, что эпоха обновления и перемен – время, когда система особенно неустойчива. Это означало, что любое малое возмущение на входе системы может многократно усилиться, сделаться губительным и привести цивилизацию к краху. Предсказать, какая флуктуация станет негативной, было нельзя; возможно, марсианский прожект или комедия с глобальным потеплением, возможно, недостаток ресурсов в перспективных областях. Во всяком случае, игры политиков, их амбиции и эгоцентризм могли завести человечество в тупик. Мир остро нуждался в свежих идеях, в чем-то таком, что сдвинуло бы всю систему к точке равновесия.
Осознавая трагизм ситуации, О’Рейли надеялся и ждал.
* * *Казалось бы, абстрактные теории, математические формулы и выкладки, поиски в мире звезд или микрочастиц не слишком влияют на повседневную реальность. В самом деле, какой прок от теории относительности или теории групп, детища Эвариста Галуа, от уравнений Максвелла или Шредингера, от проблем, придуманных Пуанкаре и Гильбертом, от странных идей Паули, Дирака, Норберта Винера, Тьюринга?.. Но думать об этих предметах как об игре ума, не связанной с нашим бытием – большое заблуждение! Все стоит на идеях гениев, все, от электрической лампочки до компьютера, от лекарств, что продляют жизнь, до чудесных материалов, из которых можно сделать мягкую линзу для глаз, хирургический скальпель или сопло улетающей в космос ракеты. Из этих идей сотворена половина здания цивилизации, та, где правят наука и технология, но есть и другая его часть, столь же важная, средоточие духовных богатств, музыки, литературы, живописи и остальных сокровищ. Здание возведено прочно, но любая постройка поддается времени и усилиям имбецилов, стремящихся ее развалить, и потому цивилизации необходим постоянный и мощный приток идей для укрепления уже готовых стен и дальнейшего строительства. Что до самих идей, то хоть они различны и появились в разные эпохи, все-таки можно выделить две категории: одни уже существуют в материальной форме, в виде машин, веществ или объектов искусства, другие как бы витают в нашей среде обитания, но еще не одарили нас чем-то новым, необычным – например, лекарством от всех недугов или космическим движителем. Запас таких идей постоянно растет, и нельзя заранее сказать, какая останется не востребованной на пару веков, а какая спасет мир в ближайшие лет десять. Может быть, знание формы Вселенной?.. Может быть, теория суперструн?..
О суперструнах, червоточинах в ткани Мироздания и черных дырах размышлял Стивен Хокинг, сидя в своем инвалидном кресле. Его разум, заключенный в тюремную камеру тела, был свободным и сильным; он справлялся не только с телесной немощью, но и с притяжением Земли. Сейчас Хокинг парил в пространстве, недоступном для обычных людей – пусть они обладали речью и слухом, способностью двигаться и общаться без помощи приборов, но проникнуть в иные измерения не могли. Возможно, земная жизнь слишком отвлекала их, заменяя полет мысли тягой к развлечениям, жаждой богатства и успеха, желанием выделиться, но не за счет ума, а прицепив к пупку, губе и носу колечки и цепочки. Что, безусловно, было самым простым решением и верной дорогой к славе в паре местных кабаков.
Хокинг (сам он того не подозревал) находился сейчас в контакте с вселенской ноосферой, и это была активная связь: он перебирал идеи подобно пианисту, чьи пальцы скользят по клавишам, что-то отвергая, что-то откладывая на потом, что-то принимая для дальнейших размышлений. Этот процесс являлся почти бессознательным, интуитивным, соединяющим разум и чувства в единое целое; он словно бы прорывался к свету сквозь тьму, но мрак не был враждебен, мрак присутствовал в Галактике на тех же правах, что и светлое начало. Свет, тьма, свет, тьма… – подумал Хокинг. Безусловно, отражение симметрии, одного из высших принципов организации Мироздания… Что отсюда следует? Дуальность Большой Вселенной? Мир и антимир, соединенные мириадами каналов-червоточин, в которых исчезают все силовые поля и даже представление о времени и пространстве?.. Это пока нельзя рассчитать и проверить на опыте, но, возможно, есть более простой вариант, что-то доступное прямому наблюдению… Теперь, когда появились орбитальные телескопы, можно добраться до очень далеких внегалактических объектов…
Белые дыры, внезапно мелькнула мысль. Есть черные дыры, поглощающие энергию, так почему бы не быть белым?[14] Поглощение и эмиссия – две стороны одного процесса, что вполне согласуется с постулатом о вселенской симметрии… Общий баланс не должен нарушаться: есть энергетические стоки, есть источники, и они находятся в непрерывном взаимодействии…
Это нужно обдумать, решил он, обдумать и обсудить с Пенроузом и прочими коллегами. И не только с ними – тут пригодился бы сторонний человек, не астрофизик и вообще не ученый… Идея зреет и становится отчетливее в популярном изложении, когда стараешься представить ее просто и понятно для неспециалиста.
Кстати, где Том Хиггинс? Что-то он давно не появлялся в Кембридже… Надо будет его пригласить…
* * *Петербургский математик, за которым Внешняя Ветвь следила с особым тщанием, закончил свои труды. Несколько дней, сидя у компьютера, он редактировал текст, добиваясь четкости и ясности формулировок, снова и снова проверяя свои выводы. Написанное им было скорее меморандумом, нежели статьей для академического журнала, статья не смогла бы вместить такой обширный материал – описание метода с рядом теорем и их применение к конкретной задаче. Метод, в сущности, являлся новым разделом математической науки, синтезом астрофизики, топологии и синергетики, а решенная задача относилась к одной из тех легендарных проблем, что были сформулированы гениями почти столетие назад. Думая о них, о Пуанкаре, Гильберте и прочих гигантах, математик испытывал чувство гордости – он принял их завещание, наследие прозорливых умов, и завершил работу.
Но она нуждалась в проверке, и сделать это могли немногие – возможно, восемь-десять человек на всей планете. Математиков такого ранга было немного, он знал их всех и предвидел, что с его теорией будут разбираться год или два. Это его не смущало – он не сомневался в полученных результатах. Сейчас, набирая адреса для отправки меморандума, он размышлял о том, чем займется в ближайшее время. Не математикой, нет – здесь было сказано все, ни прибавить, ни убавить. Возможно, музыка?.. Музыка, прогулки, чтение, небольшое путешествие в Карелию, в осенний лес, к быстрым прозрачным водам Вуоксы… все, чего он сам себя лишил, сосредочившись на годы в неимоверном, опустошающем душу усилии. Безусловно, свершенное им относилось к числу научных подвигов, редких даже среди гениальных людей, но об этом он не думал. Ни о подвигах, ни о премиях, ни о почестях и славе… Думал о музыке. Музыка его чаровала.
Под пальцами – клавиша ввода. Нажав ее, он отправил свое послание в большой мир.
* * *Герр Поппер, Хокинг, О’Рейли и петербургский математик ничего не ведали о Глебе Соболеве, даже не подозревали, что такой живет на свете. Но людей, причастных к его жизни и судьбе, все-таки было изрядно – в городе Питере и на Кавказе, в Сплите и на хорватском берегу, а также в других краях и странах. Многие хранили память о докторе, ибо хороших врачей в мире не так уж много – хотя, конечно, больше, чем гениальных математиков.
Ольга, бывшая любовь Глеба, звонила много раз, слушая равнодушный голос: «Телефон абонента отключен или находится вне зоны действия сети». Обидный ответ для женщины! Ей казалось, что Глеб сменил номер и не желает с нею разговаривать, но потом Ольга узнала, что другие питерские друзья и соученики по институту тоже не могут до него дозвониться. Некоторых вызывали к следователю, расспрашивали о связях Глеба, о его знакомствах и о том, есть ли у него враги или тайные недоброжелатели. С Глебом что-то случилось – он исчез, пропал необъяснимо и странно, и это стало для Ольги ударом. Нелегко расставаться с надеждой, когда тебе тридцать два, за плечами – неудачный брак, а дома – холодная постель и одиночество.
Под пальцами – клавиша ввода. Нажав ее, он отправил свое послание в большой мир.
* * *Герр Поппер, Хокинг, О’Рейли и петербургский математик ничего не ведали о Глебе Соболеве, даже не подозревали, что такой живет на свете. Но людей, причастных к его жизни и судьбе, все-таки было изрядно – в городе Питере и на Кавказе, в Сплите и на хорватском берегу, а также в других краях и странах. Многие хранили память о докторе, ибо хороших врачей в мире не так уж много – хотя, конечно, больше, чем гениальных математиков.
Ольга, бывшая любовь Глеба, звонила много раз, слушая равнодушный голос: «Телефон абонента отключен или находится вне зоны действия сети». Обидный ответ для женщины! Ей казалось, что Глеб сменил номер и не желает с нею разговаривать, но потом Ольга узнала, что другие питерские друзья и соученики по институту тоже не могут до него дозвониться. Некоторых вызывали к следователю, расспрашивали о связях Глеба, о его знакомствах и о том, есть ли у него враги или тайные недоброжелатели. С Глебом что-то случилось – он исчез, пропал необъяснимо и странно, и это стало для Ольги ударом. Нелегко расставаться с надеждой, когда тебе тридцать два, за плечами – неудачный брак, а дома – холодная постель и одиночество.
Воислав и Бранко, коллеги Глеба из сплитского госпиталя, полагали, что он вернется, верили в это твердо и хранили его стол в ординаторской в полной неприкосновенности. Не тот человек Глеб Соболев, чтобы пропасть, куда бы его ни занесла судьба! Врач повсюду врач, и в горе, и в радости, и на войне, и в плену – особенно врач от Бога! Тому, кто тронет врача, кто руку на него поднимет, гореть в преисподней на самой жаркой сковородке, ибо это святая профессия! Так считали Воислав и Бранко, и археолог Джакопо Мурено из Болоньи был с ними солидарен. Возвращения Глеба он ждал с нетерпением – во дворце его помощники откопали чьи-то кости, но Джакопо медлил, не отправлял их на экспертизу – очень хотелось ему услышать, что скажет Глеб.
В Солине тоже помнили русского доктора. Разве можно было о нем забыть – тут, на узких улочках окраины, в уютных двориках, в домах, тонувших в зелени и цветах? Тут он был не просто доктором, а их доктором, врачевателем всех, кто жил окрест, и теперь солунцы чувствовали себя как бы брошенными и осиротевшими. Прежде не слишком их тревожило, что не поспеет ночью «Скорая» с врачом, не заберет беременную или недужного, что не найдется лекарства, необходимого сейчас и позарез, или прихватит у кого-то сердце. Их доктор был рядом; нужно, так в госпиталь отвезет и встанет к столу с иглой и ланцетом, а если дело простое, на месте полечит. Как и Бранко с Воиславом, солунцы очень надеялись, что доктор вернется, и что не случилось с ним ничего плохого. Габричи, ближние соседи, берегли его дом, дальние, Лазаревичи и Драговичи, Смоляна Гордич, фрау Шнитке, дед Ефрем с сыном Иосипом тоже заглядывали. Постоят у калитки, посмотрят на запертую дверь и вздохнут печально: где ты, доктор?.. почему покинул нас?..
Пожалуй, во всем Сплите только детектив Бранкович поминал хирурга Соболева недобрым словом. Три месяца расследования не принесли ничего, и комиссар был очень раздражен – его допекали из Загреба и из российского посольства. Но Глеб Соболев, гражданин России и Хорватии, как сквозь землю провалился.
Глава 18 Остров
– Твоя Тори – сплошное очарование, – сказала Сигне Хейгер, любуясь, как подруга Глеба купает в речной заводи коней. – Грациозна, как танагрская статуэтка!
На Земле Сигне была дизайнером одежды в Копенгагене и толк в красоте и грации понимала. В Новый Мир ее переселили восемь лет назад – она пыталась повеситься после гибели дочери и внучки. Здесь Сигне успокоилась и вроде бы смирилась со своей потерей. Глеб не дал бы ей и сорока пяти – люди на острове выглядели моложе своего возраста и определенно жили дольше. Сигне не являлась исключением – на самом деле ей давно стукнуло пятьдесят.
Та, Что Ловит Облака Руками, облаченная в купальник, сидела на спине Угля и терла щеткой его шею. Серый крутился рядом, фыркал, толкал ее под локоть, требуя своей порции ласки. Тори, изогнувшись в талии, потрепала его ухо, провела ладонью по гриве, пропустив между пальцами шелковистые пряди.
– Бездна изящества! – восхитилась Сигне. – Она танцует?
– Никогда не видел, – произнес Глеб. – Хотя ночью… гмм… но это пляски совсем из другой оперы. – Он слегка покраснел и торопливо добавил: – Вообще-то ее соплеменники очень музыкальны и не чужды искусству. У меня есть ученик, которого зовут Кер Дартах – Тот, Кто Танцует. Большой искусник, должен заметить! А имя другого ученика – Тот, Кто Вырезал Свирель.
– Какая прелесть! – Сигне всплеснула руками. Она была очень эмоциональна – скорее француженка, чем датчанка. – Я не знала, что ты обзавелся учениками у Людей Кольца… Одни парни? Или девушки тоже имеются?
– Конечно. Ее зовут Та, Кто Смотрит в Озеро.
– Тоже чудесное имя, но немного странное. Почему ее так назвали?
– Я спрашивал у ее прежнего наставника. Не знаю, правда ли, но он утверждает, что в детстве она не упускала случая собой полюбоваться – в воде или в зеркале из бронзы, какие делают керам Кузнецы. Она очень красивая девушка, светловолосая и сероглазая. Скандинавский тип, как и ты.
Лицо Сигне Хейгер вдруг омрачилось. Вздохнув, она промолвила:
– Моя Кристина тоже была такой… Кристина и малышка Агнес. Проснувшись, она обнимала меня, прижималась губами к щеке, и мне казалось, что утро никогда не кончится…
Глеб осторожно коснулся ее плеча.
– Хочешь поговорить об этом, Сигне?
– Нет. Бог дает, Бог берет…
Они говорили на смеси английского, французского и русского – эти три языка пользовались на острове особой популярностью. Прежде всего русский, так как россиян, украинцев и белорусов было здесь не меньше половины. Поэт Черемисов, сосед Глеба и Сигне по Трем Дубам, объяснял это бедственной ситуацией после распада СССР. Масса толкового народа: инженеры, живописцы, музыканты, ученые и остальные «доценты с кандидатами», как пел когда-то Высоцкий, – в очередной раз осталась не при делах; они вешались, топились, пили по-черному, прыгали из окон, а те, кто не имел склонности к суициду, мечтали куда-нибудь уехать. Желательно не в Штаты, Канаду или Европу, где будут они нищими изгоями, а в сказочный благословенный край, приготовленный Господом для чудаков, диссидентов, юродивых и прочих божьих людей. Все это были, конечно, пустые мечтания, но кое для кого они превратились в реальность. По словам Черемисова, остров уже семь десятилетий служил прибежищем для оскорбленных и униженных, хотя обитали тут и другие личности, большей частью из породы непризнанных гениев.
Тори закончила с лошадьми и вышла на песчаный берег – стройная темноглазая нимфа в голубом купальнике. Сигне Хейгер, склонив голову к плечу, оглядела ее.
– Тебе, моя дорогая, не купальник нужен, а бикини. Съездим в Щель, я закажу. Еще шорты, кофточки, юбки и десяток платьев. Ты теперь цивилизованная женщина и должна одеваться по-человечески.
Тори улыбнулась краешком губ.
– Да, наставница. В доме такой огромный шкаф… Поместится не один десяток платьев.
Что бы Сигне ни сказала, Тори слушала ее очень внимательно – по традиции, учителя у керов пользовались большим уважением. Сигне и правда была ее наставницей во всем, что касалось женских тайн и секретов, от посудомоечной машины до нижнего белья. Глеб подозревал, что их поселили в Трех Дубах не потому лишь, что тут нашелся свободный дом, а с целью адаптации и для взаимной пользы: здесь жила Сигне Хейгер, тоскующая по дочери и внучке, и здесь обитал Черемисов, интеллектуал и старожил Нового Мира, его живая энциклопедия. Кроме того, рядом находились еще пять или шесть хуторов и до Щели, островной столицы, было километров тридцать или чуть больше. Любой, кто нуждался в совете врача, мог добраться до Глеба пешком, в повозке или на велосипеде.
Тропа, ведущая к поселку, петляла под древесными кронами. Тут росли такие же деревья-гиганты, увитые цветущими лианами, как в холмах перед лагерем шокатов, но ближе к Трем Дубам среди местных пород попадались пришельцы с Земли, эвкалипты, канадские клены и пирамидальные тополя. Остров лежал в зоне субтропиков, однако под лесной сенью царила приятная прохлада – солнечные лучи не могли пробиться сквозь густую зелень. Пахло цветами, свежей листвой и медом, в воздухе гудели пчелы, и откуда-то с высоты, с верхнего яруса ветвей, доносился птичий щебет. Очень благоприятная среда обитания, подумал Глеб. Рай, да и только!
Они шли по тропинке, Тори и Сигне впереди, Глеб с вороным и серым следом. Женщины о чем-то шептались – кажется, Сигне посвящала Ту, Что Ловит Облака Руками, в тайны макияжа и косметики. Удивительно, но такие вещи здесь тоже имелись, хотя Глеб не понимал, откуда они берутся. В ответ на его вопросы Сигне говорила, что в Щели есть все, а Черемисова такие вещи вовсе не интересовали. Он был неприхотлив в быту – ходил в шортах и гавайке, рыбачил, огородничал и всю мебель в доме изготовил сам.