— Эй, кто вы такие?
И сейчас же прозвучала команда:
— Огонь!
Раздался залп, затем второй, третий... И вновь наступила тишина.
Аюб, который все еще тащил на аркане Месяцева, и раненый Зока, ведший в поводу коней с телами убитых, отступили в глубину леса. Зелимхан с Саламбеком залегли на опушке и стали отстреливаться. Перестрелка то усиливалась, то затихала. И так — около часа. А когда она наконец смолкла, Саламбек вышел на дорогу. Там не было ни души.
Острый взгляд горца различил во мраке очертания Харачоя.
11.
С утра небо, затянутое темными тучами, озарялось вспышками молний. Где-то на севере грохотал гром. Постепенно раскаты его становились все сильнее и сильнее. Казалось, что вздрагивает земля. Дети в испуге жались к подолам своих матерей, в их широко раскрытых глазах притаился страх.
Но настоящий ливень с градом разразился только вечером. В доме Гушмазуко и его сыновей, где и без того было холодно и неуютно, потемнело еще больше. Здесь забыли про еду и покой, забыли про все на свете. Оттуда раздавался надрывный плач, и односельчане, проходя мимо этого дома, печально кивали головами.
Еще рано утром эти женские вопли со своего двора услышала соседка и зашла узнать, в чем дело. От маленькой дочери Зелимхана Муслимат она узнала, что ночью привезли три трупа.
— Кого? Кто они такие? — спросила женщина, схватившись за щеки.
— Дед, дядя и... — Муслимат разрыдалась пуще прежнего.
Женщина заглянула в окно. В полутемной комнате плохо было видно, но все же по седой бороде она узнала Гушмазуко, различила еще белую папаху Солтамурада, а черная каракулевая шапка третьего уж очень была похожа на зелимхановскую. Поэтому любопытная женщина, выбежав на улицу, тут же пустила по аулу слух, что все мужчины Бахоевых погибли. Слух этот разнесся по всем соседним аулам и хуторам с необыкновенной быстротой. В дом абреков направились все те, которые сочли своим долгом воздать обычное соболезнование по случаю смерти. Правда, шли они преимущественно ночью, чтобы не попадать на глаза начальству. Все боялись, что их заподозрят в сочувствии даже мертвому Зелимхану.
Обрадованный гибелью семьи Гушмазуко, своего страшного врага, Адод Элсанов тут же помчался в Ведено, чтобы сообщить о случившемся начальнику округа. Полковник Гулаев, вздохнув с чувством облегчения, великодушно распорядился не мешать тем, кто хоронит мертвых.
— Ну, а вдруг бунт, господин полковник? — засуетился Адод.— Они на все способны.
— Какой теперь бунт, дурак, — засмеялся полковник, махнув рукой, — Зелимхана-то нет!
— Когда слушаешь старшину Элсанова, невольно создается впечатление, что он так и хочет бунта, — вмешался Грибов, среди других офицеров присутствовавший в комнате. Перебинтованная рука молодого поручика висела на перевязи, и вид у него был независимый.
Полковник Гулаев окинул говорящего недоброжелательным, взглядом, а Бек Сараев подошел поближе и, саркастически улыбнувшись, произнес:
— Господин поручик получил от этого мерзавца Зелимхана подарок, — он кивнул на забинтованную руку. — И вот теперь гордится безмерно.
— Между прочим, среди порядочных людей не принято плохо говорить о покойниках. Особенно, если они погибли в бою, — ни к кому не обращаясь, заметил Грибов.
— Конечно, вы теперь герой! — комически раскланиваясь, воскликнул Бек Сараев и, обращаясь к Гулаеву, добавил:
— Господин поручик утверждает, что Зелимхан был убит именно его отрядом во время перестрелки под Харачоем.
— Но ведь перестрелка-то была ночная. Что там можно было рассмотреть в темноте, — пробасил полковник довольно, впрочем, добродушно.
— Я лично ничего не утверждаю! — холодно произнес Грибов и демонстративно вышел из комнаты.
Гулаев сокрушенно покачал головой и в сердцах сказал:
— Ох, и надоел мне этот петербургский либерал!
Через некоторое время, когда офицеры, потолковав о том о сем, постепенно разошлись, пристав наклонился к начальнику округа и сугубо доверительно проговорил:
— Тархан Тудоевич, извините, я не могу сказать ничего конкретного, но мне кажется, что поручик Грибов поддерживает какие-то связи с этими разбойниками.
— Я думаю, капитан, вы несколько преувеличиваете, — полковник откинулся на спинку кресла и постучал тупым концом карандаша о стол. — Но вы все же изложите мне свои соображения письменно.
— Слушаюсь! — козырнул пристав.
В этот момент к Гулаеву, мягко шагая по ковру, приблизился Адод Элсанов, также оставшийся в комнате. Подобострастно заглядывая в глаза начальнику, он сказал:
— А беноевцы говорили: они Зелимхана убили. Совсем не поручик, а они...
Гулаев опустил свою седую голову и взялся за виски.
— Главное, что я хотел бы знать точно, убит ли Зелимхан? — произнес он устало.
В комнате наступило молчание. — Ты скажи, — обратился пристав к старшине, первым нарушая молчание, — скажи, ты сам-то видел их мертвыми?
— Да, видел, — соврал Адод, опустив глаза.
Уловив неуверенность в голосе старшины, полковник сказал:
— Однако же не мешает лишний раз убедиться в этом, — и уже обращаясь к Сараеву: — Узнайте, в самом деле они там хоронят Зелимхана?
— Я спрашивал у беноевцев, ваше высокоблагородие, — соврал и пристав.
— Ну и что?
— Отвечают, что на их глазах от руки самого Буцуса погиб Зелимхан. Говорят, что никто из этой банды не уцелел, кроме Саламбека из Сагопши и еще двух неизвестных.
— Это хорошо, но на всякий случай проверьте еще раз, — полковник махнул рукой Адоду, — идите, старшина, — а когда тот был уже в дверях, хмуря брови, добавил: — Перепуганные бабы могут всякое сочинить, да и из Беноя могли просто прихвастнуть. Ты уж точно узнай сам, есть ли среди убитых Зелимхан.
* * *
Поздно вечером, вернувшись в Харачой, Адод специально проехал мимо дома Гушмазукаевых, из темных разбитых окон которого доносился надрывный плач женщин. Пуще всех плакала одна из них. Это была Зезаг — жена Солтамурада, у которой вчера только родился первенец. Она осталась теперь одна с маленьким-сыном, осталась на попечении Бици и старой матери Солтамурада; никто другой не примет ее, не приютит. Кому нужна жена абрека? Даже родной отец и тот охладел к ней после рождения сына, принадлежащего к этому проклятому роду.
Бици бродила по дому, не зная, к чему приложить руки, вся в слезах, растерянная, хотя и старалась не выдать свою слабость. А старая свекровь плакала молча — сердцем. Ее муж и сын погибли в дни уразы, девятого месяца лунного мусульманского календаря, в течение которого исповедующие ислам не имеют права ни пить, ни есть с рассвета до захода солнца. Ураза началась с появлением; луны 27 мая, а утром 12 июня произошло кровавое столкновение в Джугуртинском лесу, в котором погибли Гушмазуко с сыном Солтамурадом. Такое совпадение особенно тяжело подействовало на старую Хурмат, верившую, что в это время благочестивый мусульманин защищен от зла...
Уже за полночь. Серый свет ночи, как туман, колышется над землей. В ауле все спят. Лег и старшина Адод, убедив себя, что Зелимхан действительно убит, а то не плакали бы так в доме Гушмазукаевых. Да, в доме этом теперь тоже тихо и темно, как в могиле, только мокрые от дождя окна сереют, будто затянутые пленкой бычьего пузыря. От плача устали, отупели все: замолкла старая Хурмат, и Бици с дочерью, и Зезаг. Пора и перестать, ведь бывает же конец и слезам, бывает конец и воплям: хрипнет голос, выкипают слезы, лишь печаль оседает в сердце, как пепел...
Но Бици не спит. Забившись в угол, она устремила остановившийся взгляд на серые окна, а в мыслях у нее — Зелимхан... Верный друг ее юности, статный, красивый, с черными усами и добрыми темно-карими глазами на матово-бледном лице. Ее единственная надежда и опора на земле. «Где он сейчас? Знает ли, в какой: печали оставил меня, видит ли слезы своих детей, мои слезы?..» Как бы ей хотелось поговорить с ним! Нет, он там, далеко в лесах. С помощью добрых людей предав останки отца и брата земле старого заброшенного дедовского кладбища, он ушел в горы, чтобы бороться. Ушел, не повидавшись как следует с ней, не показавшись в ауле, не успев даже принять скупых слов соболезнования...
* * *
А в эту же ночь в темном лесу, закутавшись в бурку, у костра сидит человек. Он молча смотрит на танцующие языки пламени. Мысли его далеко: ему видится пустой полуразрушенный дом с развитыми стеклами и любимая, преданная ему женщина, оплакивающая свое одиночество и беды семьи. В это время в освещенный костром круг вступила человеческая фигура. Человек в бурке поднимает голову, а рука его непроизвольно тянется к винтовке.
— Это ты, Аюб? — спрашивает он.
— Я, Зелимхан, — хриплым голосом отвечает тот, присаживаясь на корточки у костра. — Приехали за Месяцевым с деньгами. Как быть?
— Это ты, Аюб? — спрашивает он.
— Я, Зелимхан, — хриплым голосом отвечает тот, присаживаясь на корточки у костра. — Приехали за Месяцевым с деньгами. Как быть?
— Сколько привезли?
— Пятнадцать тысяч.
— Теперь мне этого мало, — говорит Зелимхан, немного подумав. — Убили отца, брата, товарища... Скажи Месяцеву, что сирот у нас теперь много, а потому я меняю свое прежнее решение. Пусть скажет жене, чтобы прислала еще пять тысяч.
— Хорошо, — отвечает Аюб, поднимаясь, чтобы уйти. — Подожди немного, — Зелимхан кладет руку на плечо юноше, — Саламбеку передай, что я велел вам сменить место. Переезжайте лучше всего к его приятелям в Бамутские хутора. В случае чего я буду в стойбище пастухов. Саламбек знает где. Там лежит раненый Зока...
Аюб исчезает во мраке. Через минуту до слуха Зелимхана доносится удаляющийся топот его коня. Костер горит, бросая вокруг фантастические пляшущие отсветы, а абрек думает свою думу:
«Говорят, Бек Сараев распорядился раскопать могилы захороненных, чтобы проверить: есть ли среди мертвых Зелимхан. Что же делать? Каким путем запретить им издеваться над покойниками? Угрозой?.. Вряд ли поможет... Надо дать им знать о себе!..»
12.
Так случилось, что эту ночь Зелимхан провел один в глухом, безлюдном лесу. Он спал крепким богатырским сном, не ощущая ни сырости леса, ни отсутствия удобной постели.
Этот сон в лесу после всех потрясений минувшей недели вернул ему бодрость и силы.
Утром, проснувшись, абрек отправился в горы, прокладывая себе путь среди густого леса. Шел он легко, ступая мягко и неслышно, словно подкрадываясь к врагу. Молодые деревья покорно уступали ему дорогу — так ловко орудовал он кинжалом, прорубаясь сквозь чащу. То тут, то там, шумно хлопая крыльями, взлетала испуганная его появлением птица; еле слышный шорох выдавал порой присутствие зверя.
Лес окружал его со всех сторон. Совсем молодые деревья растут обычно очень часто, постарше — несколько реже, а старые — и вовсе редко. Здесь проявляется древний закон: и деревья вынуждены вступать в жестокую борьбу друг с другом за место под солнцем — главным источником жизни. Вырастают только сильнейшие.
В большом лесу очень трудно утвердиться молодому дереву, так же как юноше — среди взрослых опытных людей — соперников на земле; место ему уступают только отжившие свой век или сваленные бурей великаны. Вот тонкий стройный вяз стоит, будто уже одолев в борьбе всех своих соседей. На его высоком гладком стволе — ни единой веточки или листика, одна макушка зеленая. Все пошло в рост — любой ценой надо было пробиться к солнцу. И молодой вяз почти достиг этого. Однако старшие деревья, чьи кроны образуют свод, не очень-то гостеприимны, они никого не допускают выше себя. И этот стройный вяз, наверное, тоже ждет удел сверстников: вряд ли удастся ему пробиться сквозь могучую кровлю чинар, закрывшую небо.
Но вот лес кончился. Было еще рано, роса не сошла даже с деревьев, и на мягкой высокой траве оставались ярко-зеленые полосы от шагов Зелимхана, ведущие к маленькой речке. Абрек ловко перескочил через нее и, тревожно оглядевшись по сторонам, убедился, что вокруг нет ни души. Перед ним вилась одинокая тропа, ведущая в горы — к приюту пастухов. Зелимхан почувствовал себя легко и спокойно, словно он попал домой.
По этой тропе абрек стал взбираться на высокую лысую гору — Чермой-Лам. Слева от вершины под ногами у горца лежал плотный, точно снежная лавина, туман, выбиваясь со дна глубокой впадины отдельными извилистыми струйками. Солнце прижимало туман к земле, а боковые отроги отрезали путь к отступлению. Кое-где из пелены тумана торчали поросшие лесом горные вершины да макушки одиноких гигантских чинар. А вдали зеленела чеченская равнина и сумрачный дымный город Грозный, где вынашивались злые умыслы против Зелимхана.
Здесь, на недоступной вершине, природа представала в самом бедном своем обличии. Даже щедрое лето не смогло одеть в приличный наряд этот бесплодный клочок земли — каменную гору. Только кое-где в трещинах, где снега и ливни оставили темные полосы, радовали глаз бледные маки да фиалки и карабкались карликовые дубки. Никакие ветры не могут вырвать корни этих растений из тесных щелей, и стужа бессильна умертвить их. Холодные камни и высота поднебесная стали их родиной. Земля оберегает и обиженных своих детей. Только нет здесь роскоши, все рождается тут в муках — уродливым, живет в голоде; крошечные цветы без запаха, чахлые; даже высокое небо здесь бесцветно. Но все же в этом убогом уголке природы есть то, что приводит человека в восторг — удивительно само упрямство, с которым отвоевывают себе Право на жизнь и дубки, и крошечные маки, и ромашки.
Здесь нет следов человека. Только изредка попадаются отпечатки копыт диких туров, возможно, единственных обитателей этих мест.
К востоку за Чермой-Ламом, словно ограда из кинжалов, выстроились острые вершины Макажоевских гор, такие же бесплодные и нагие.
Спускаясь вниз по тропинке, Зелимхан снова вступил в серый непроницаемый сумрак, в сырую тишину леса, где трава заглушала его шаги. Путь вниз ему преградила беснующаяся река Бас. Вырвавшись на простор из тесных ущелий, она все еще не может успокоиться от возбуждения борьбы с порогами и скалами, вставшими на ее пути. И она ревет, бросается из стороны в сторону, скачет через валуны, живая, трепещущая, ненасытная. Попробуй войти в ее гневные воды, и она тотчас захлестнет тебя холодной упругой волной.
На берегу реки Бас Зелимхан совершил омовение, исполнил обеденную молитву и присел, чтобы прочитать стихи из Корана. Вдруг на противоположном берегу сквозь редколесье он увидел, как по откосу мчалась во всю прыть темно-рыжая молодая косуля; казалось, она спасается от страшного невидимого зверя. Не различая пути, она гигантским, полным изящества прыжком бросилась в реку и вздыбила гору пенистых волн.
Выбравшись на берег, косуля повернула свою красивую голову в сторону Зелимхана и мгновенно исчезла в гуще леса. «Кто мог так напугать ее? — подумал Зелимхан. — Волк или человек?» Он ждал минуту, другую, десять минут. Но никто так и не появился.
* * *
У низкой двери хижины, искусно сложенной из глины и дробленого щебня, харачоевца неожиданно встретил Аюб новоатагинский.
— Как получилось, что ты уже здесь? — удивился абрек. — Что-нибудь случилось?
— Нет, — лукаво улыбаясь, ответил Аюб, — просто, когда я передал Саламбеку твое поручение, он приказал мне немедленно следовать за тобой и помочь тебе, если где-нибудь на пути тебя подстерегает враг... Я даже обогнал тебя и шел впереди.
— И что же ты не подошел ко мне?
— Я не хотел тревожить твой покой, — скромно ответил юноша, — мне казалось, что тебе приятно быть одному.
Растроганный тактом и почтением молодого абрека, Зелимхан обнял Аюба за плечи.
— Теперь я понимаю, кого испугалась косуля, — улыбнулся он.
Аюб открыл дверь, сколоченную из трех досок, аккуратно оструганных топором, и предложил Зелимхану войти.
В углу комнаты, под низким маленьким окном, на толстом войлоке сидел Зока и, шумно отдуваясь, пил горячий бараний бульон.
— Зелимхан! Да будет твой приход с миром! Рад видеть тебя, — старик поднялся, раскрывая объятия.
— Сиди, ради аллаха сиди, Зока, — бросился к нему харачоевец.
— Да ты не волнуйся, я вполне здоров. Садись вот здесь, — пастух указал гостю место рядом с собой. — Вот уж сразу видно, что ты не скуп, коль к еде пришел. Возьми, — он пододвинул к нему большое глиняное блюдо с дымящимся мясом и чеченскими галушками.
— Баркалла, Зока, — сказал Зелимхан, взяв с блюда маленький кусочек баранины. — Ну, как твое здоровье, как рана? Я уже соскучился по тебе, хоть мы и недавно расстались.
— Как недавно? — удивился Зока. — Больше двух недель я скучал по тебе. А рана моя заживает, так что можно отправляться за Терек, — он вдруг умолк, помрачнел и грустно добавил: — Только вот Гушмазуко не будет с нами!..
— Видно, на то воля аллаха, — со сдержанной печалью ответил Зелимхан. — Но такой смерти можно позавидовать: они пали недаром, каждый из них дважды отомстил за себя.
— Да, — задумчиво произнес старик, — будут помнить беноевцы, как нападать на абреков, — затем он обернулся к Зелимхану и озабоченно спросил: — Ты чем-то встревожен? Возьми, покушай, — и крикнул сыну: — Яраги! Подай Зелимхану горячего бульона.
— Баркалла, Зока, я не голоден, — сказал харачоевец и, обращаясь к Аюбу, спросил: — До вас с Саламбеком никакие тревожные вести не доходили?
— Нет, а что? — Аюб поднял глаза на своего обожаемого вожака.
Вошел Яраги в коротком латаном бешмете из темной бумазеи. Он поставил перед Зелимханом чашку с бульоном и тут же вышел.
— Да вот, говорят, будто Бек Сараев собирается откапывать наших покойников. Хочет меня среди них поискать, — сказал Зелимхан.