— Нет, а что? — Аюб поднял глаза на своего обожаемого вожака.
Вошел Яраги в коротком латаном бешмете из темной бумазеи. Он поставил перед Зелимханом чашку с бульоном и тут же вышел.
— Да вот, говорят, будто Бек Сараев собирается откапывать наших покойников. Хочет меня среди них поискать, — сказал Зелимхан.
— Что это ты говоришь? — воскликнул старый пастух, опуская чашку с недопитым бульоном. — Неужто они бога не боятся?
— Когда им что нужно, они и бога обходят стороной, Зока, — вставил Зелимхан. — Уж это я знаю хорошо.
— Да это же не видано — откапывать покойников, — вмешался Аюб. — Надо им в этом помешать.
— Как? — спросил харачоевец. — Вчера ночью я хотел сам лично пойти к полковнику и доказать ему, что я жив... Но не удалось.
— Напиши ему бумагу, — сказал Зока, — да напиши обязательно, что по нашим законам — это большой грех, что будет плохо, если он такое разрешит Сараеву.
— Верно говоришь, — согласился Зелимхан. — Аюб, возьми бумагу и карандаш, напишем полковнику.
Аюб достал из своей дорожной сумки папку с чистой бумагой, пузырек с синими чернилами и деревянную ручку с обломанным концом. Он почистил кончик пера о штаны и уселся поудобнее, пристроив папку с чистым листом бумаги на колене.
— Пиши, — сказал Зелимхан. — «Эй, полковник, эту бумагу посылает вам харачоевский Зелимхан, которого вы записали в мертвые».
Аюб прикусил нижнюю губу и, склонив красивую голову набок, начал писать.
— Пиши ему, — продолжал харачоевец, — что я остался жить, чтобы посылать под землю тех, кто нарушает законы, кто обижает бедных и мешает людям спокойно жить. И если позволит полковник трогать мертвых, которые спокойно лежат в земле, если не перестанет издеваться над невинными, то и сам он отправится туда, под землю.
Перестав писать, Аюб молча поднял голову и спросил:
— А надо ли так, Зелимхан?
— Конечно, надо! Пиши, пиши, — усмехнулся абрек и гневным голосом продолжал диктовать: — «Если вы, полковник, не хотите быть мертвым, верните арестованных вами людей в их дома, к семьям и смотрите на них милостивыми глазами. Да еще прикажите своим войскам, если уж они такие храбрые, пусть преследуют меня и оставят в покое женщин и детей».
Зелимхан опустил голову и, немного подумав, сказал:
— Добавь еще: «Хорошенько почитайте эту бумагу, господин полковник, и подумайте. Я найду вас в любом месте, куда бы вы ни спрятались. Это пишет абрек Зелимхан».
Закончив диктовать письмо, харачоевец молча обернулся к старику, словно желая спросить: «Ну как?»
— Правильно написал ты полковнику, — сказал старик. — Только добавь еще, что он грязная свинья.
— Нет, этого не надо писать, — возразил Зелимхан, немного подумав. — Этот полковник из горцев-осетин, он, наверное, не ест свинину.
— Ну, тогда напиши, что он дурной осел, — не унимался сердитый старик. — Кто же, как не осел, может придумать трогать мертвых?
Отправив Аюба с письмом в Шали с тем, чтобы оттуда его доставили в Ведено, к полковнику Гулаеву, Зелимхан собрался было пойти пасти овец, но тут неожиданно явился Саламбек с выкупом, который он получил за Месяцева.
Три абрека, старый и двое молодых, уселись в тесной каморке пастуха. Перед ними лежал мешок с деньгами.
— Что ж, значит, в Турцию поедете? — спросил Зока, пристально глядя в глаза Зелимхану.
Саламбек сидел, мрачно потупившись. Зелимхан, несмотря на свою молодость, был главным, и все зависело от его слова. Наступило короткое молчание.
— Нет, — сказал наконец харачоевец, — в Турцию мы не поедем. Там нас никто не ждет. Лучше уж, если придется, умрем у себя на родине... А с деньгами поступим так: пусть каждый из нас возьмет понемногу на нужды своей семьи, остальное же раздадим сиротам и тем, чьи дома разрушили веденские начальники.
13.
Саламбек с наслаждением сбросил с плеч серую поношенную черкеску, стянул пыльные мяхси и лег у ног спящего Зоки. Закинув за голову большие жилистые руки, он лежал на покрытом войлоком полу и молча глядел на черный от копоти низкий потолок. Дверь приоткрылась, и в комнату вошел Яраги. Он поставил около постели отца кумган с холодной родниковой водой, тихо спросил у гостя, не нужно ли ему чего, и вышел.
Несмотря на сильную усталость, Саламбек долго не мог заснуть. Он слышал, как старик время от времени переворачивался с боку на бок, громко вздыхал во сне. На минуту Саламбек задремал, но вздрогнул и тут же проснулся. Не то стон, не то вопль жены звучал в его ушах. Приподнявшись с постели, он прислушался. Было тихо. Свежий ветер, дувший с гор, проникал в комнатушку через разбитое окно и щели ветхой двери.
«Показалось», — подумал он, зевнул и, томимый сном, снова лег на войлок. Но абрек знал: ничто ему не почудилось, ему просто вспомнилось.
...Саламбек никогда не надеялся на милость начальника Терской области генерала Михеева или белого царя. Он знал, что этот генерал хочет жестоко наказать его. Но все же после разговора с женой Фатимой, которая приходила к нему два дня назад в Бамутский лес по просьбе стариков-сагопшинцев, абрек серьезно задумался.
Фатима передала ему тогда, что прислали ее старики, а их, дескать, вызвал генерал и приказал им выдать его, Саламбека, властям. В противном случае, сказал им генерал, он от села Сагопши не оставит камня на камне, а всех жителей его сошлет в Сибирь. На размышления было дано пять дней.
— Подумай сама, ну как я могу, словно глупый баран, покорно отправиться на убой? — объяснял абрек жене.
— Нет, не говори так, они не убьют тебя, они сжалятся над нашими детьми, надо мною, — уверяла Фатима со слезами на глазах. — Сошлют тебя в Сибирь, а я с детьми поеду за тобой.
— Конечно, не убьют! — горько усмехнулся Саламбек. Его большие брови тревожно задвигались. — Просто повесят на веревке, и дело с концом!
Фатима не могла поверить в такую жестокость генерала. «За что, ну за что, — думала женщина, — он, генерал, будет вешать Саламбека — отца ее маленьких детей?»
— Нет, — сказала она вслух, — генерал дал слово старикам, что не позволит судьям повесить тебя.
— Генерал?.. — Саламбек покачал своей рыжей головой. — Ты плохо знаешь этих генералов.
— Как может генерал нарушить свое слово? — возражала Фатима и смотрела на мужа умоляющими глазами. — Нет, Саламбек, людям надо верить.
— Людям – да, — вздохнул сагопшинец, — но не генералу Михееву...
— Нет, этого не может быть, нет! — со стоном воскликнула тогда жена...
Саламбек поднял голову. Ему казалось, что он еще слышит этот стон, но это стонал Зока. На людях пастух обычно никак не обнаруживал, что рана еще причиняет ему страдания. Сейчас же он думал, что его никто не слышит.
Саламбек опять лег, но сон теперь совсем его покинул. Вдруг пришло твердое решение сейчас же поехать в Сагопши и подчиниться воле односельчан. «Но что скажет Зелимхан? — подумал сагопшинец. — Ведь он же будет возражать, не позволит мне отдаться в руки врагов... Нет, лучше не говорить ему об этом! Скажу просто, что мне нужно поехать к семье».
* * *
Поздно вечером, проводив Саламбека, Зелимхан отправился в Эгиш-аул, куда тайно переселилась его семья. Выйдя из леса, он поднялся на невысокий бугор и при свете луны заметил две осторожные тени, двигавшиеся по краю оврага. Это были волки.
«Куда они? Видно, тоже к аулу, на добычу», — подумал Зелимхан. Волки подошли ближе и замерли, то ли удивленные, то ли испуганные неожиданной встречей с человеком. Они долго стояли так, неподвижные, как изваяния, слегка посеребренные светом луны. Самец — худой, высокий, со впалыми боками, и самка — пониже ростом, с большими, светящимися в темноте глазами. Казалось, они не знают, куда им податься. Через некоторое время к ним присоединились еще две пары. Потом все они начали выть. Сначала протяжно, на низких нотах, а потом все сильнее и выше.
Хотя Зелимхан с детства привык к этому душераздирающему вою, все же каждый раз он вызывал в нем смертную тоску и тревогу. «Волки воют оттого, что голодны, — думал он, — значит, и для них времена эти не легкие...»
Харачоевец решил было перестрелять волков, но пожалел патроны, а главное — не хотел он нарушать тишину ночи.
Затем, почему-то перестав выть, волки внезапно повернули назад и бесшумно направились к лесу, унося на щетинистых спинах отсветы лунного серебра...
Зелимхан снова тронулся в путь. На душе у него было неспокойно. Странным ему казался неожиданный вечерний отъезд Саламбека. Еще за какие-нибудь два часа до отъезда сагопшинец ни словом не обмолвился о своем намерении, будто у него и в мыслях не было этого... Да и вся природа сейчас вокруг Зелимхана словно взывала к настороженности. Стояла такая тишина, что казалось, и земля, и деревья, и редкие звезды на небе прислушивались к его шагам и мыслям.
Абрек вошел в спящий аул, над которым висел удушливый, тяжелый запах. Его приносил ветер от трупов собак и других домашних животных, недавно павших от мора и сваленных тут же, за аулом.
Зелимхан тихо постучал в закрытые ставни домика, стоявшего в густом лесу. Через некоторое время он повторил стук. Вышла Бици в темной одежде. Пропустив мужа вперед, она тоже вошла в комнату и плотно закрыла за собой дверь.
В маленьком окошке, прорубленном в стене, которая разделяла помещение на две комнаты, горела коптилка, освещая обе комнаты сразу, но так тускло, что харачоевец едва мог различить черты лица своей жены. Он снял с себя оружие и усталый, будто пришел с поля после трудной работы, тяжело опустился на деревянные нары, покрытые ветхими матами из камыша.
— Где нана[10]? — спросил он прежде всего.
— Она не послушалась меня и легла в саду, — отвечала жена виноватым голосом. — Только странно мне, как она не услышала, что ты пришел!
— Зачем ты разрешила ей лечь на улице?
— Не слушается она. Все поджидала тебя, вот и осталась спать там.
— На дворе прохладно, а она и без того больна, — в тоне Зелимхана были забота и нежность.
— Да разве ее убедишь в чем-нибудь... Она бы и в горы пошла за тобой, да вот, к счастью, не знает туда дорогу.
Зелимхан молчал.
— Все здесь спрашивают, верно ли, что тебя похоронили вместе с Гушой, — сказала Бици, разжигая огонь в печке.
— А ты что отвечаешь?
— Говорю всем, что да, верно.
— Не надо, — сказал Зелимхан мрачно. — Говори всем, что я живой и на свободе.
— Зачем? — удивилась жена. — Может быть, нас хоть ненадолго оставят в покое.
— Нет, не будет покоя ни вам, ни мне. И мертвым теперь покоя нет! Веденские начальники собираются раскопать могилы наших погибших, чтобы узнать, есть ли я среди них.
— О аллах! — только и могла вымолвить Бици. Она поставила перед мужем блюдо с едой.
Абрек с аппетитом поел ароматного отварного мяса с галушками и запил все это двумя глотками еще горячей чорпы. Потом, помрачнев, спросил:
— А дети ели?
— Только что накормила и уложила их спать, — ответила Бици. — Муги все спрашивает: где дада, почему он так долго не приходит домой?
Зелимхан не ответил. Он встал, подошел к спящему сыну и, пряча под усами улыбку, положил голову на подушку, где покоилась головка ребенка. Он смотрел на сына с нежностью, чутко прислушиваясь, не раздастся ли за окном какой-нибудь подозрительный шум. Потом послал Бици за матерью.
Маленький Муги проснулся и, ухватившись за борт отцовского бешмета, прижался к его груди. Приласкав его, отец тихо сказал:
— Когда же ты вырастешь и станешь помогать отцу?
— Я уже большой, дада, дай мне только вот это ружье, — тараща сонные глаза, мальчик ухватился за рукоять револьвера, торчащего из-за пояса отца.
— Дам, обязательно дам его тебе, — отвечал Зелимхан, а сам подумал: «Не дай аллах, чтобы ты, получив оружие, пошел по моим следам».
Вошла мать. Зелимхан, быстро вскочив, тепло обнял ее и усадил справа от себя.
— Ну как, мама, поживаешь? Есть еще силы? — спросил он старуху, стараясь подбодрить ее.
— Слава аллаху! — отвечала мать. — Не смею, сын мой, противиться его воле. Он вознаградил меня терпением.
Старая Хурмат говорила все это очень спокойно, хотя душа ее надрывалась от боли. Так могут держаться лишь сильные духом люди.
— Все молюсь, — продолжала она, — чтобы аллах помог тебе в трудную минуту. Я верю, мои молитвы дойдут до него и он поможет тебе.
— Баркалла, мама, обязательно дойдут и помогут. Ты видишь, что пока мне сопутствуют одни лишь удачи, — отвечал ей сын.
Бици все возилась у печки, украдкой поглядывая на мужа, и взгляд ее был полон нежности и любви. Ее обычно печальное лицо, на котором уже давно не высыхали слезы, сейчас светилось улыбкой радости. Но это счастье ее было так мимолетно, так много боли и страдания ожидало ее впереди.
— Благодари аллаха, Зелимхан, он милостив, — поучала мать сына.
— Я и так стараюсь, мама, — отвечал он.
— Да продлит он тебе жизнь, хотя бы ради вот этих маленьких, — и старуха погладила спящих девочек.
— Ну вот, а теперь я пойду и усну спокойно, — поднялась она. — Отдохните и вы.
Выйдя из дома, Хурмат не ложилась. Она сидела во дворе, прислушиваясь к ночным шорохам, и встретила сына тут же, на пороге дома.
— Ты уходишь? — спросила она, словно собираясь этим вопросом остановить его, удержать.
— Да, мама.
— Неужто не удастся хоть немного пожить спокойно?
— Нет, мама, мне этого не дано.
— Чего же ты хочешь добиться еще?
— Правды.
— Сын мой, ее же нет нигде, — сказала мать.
— А я найду, — ответил сын.
Старуха задумалась, потом спросила:
— Но ведь ты же один, разве может один человек идти против целого света?
Некоторое время они стояли молча.
— Я не могу иначе, мама, — сказал наконец Зелимхан. — Все люди делятся на две части: одни — это богатые и сильные, другие — слабые и бедные. Богатые и сильные грабят и обижают слабых и бедных. А я не граблю, я только отбираю у богатых награбленное ими и возвращаю это богатство его хозяевам — беднякам.
Мать стояла молча, стараясь заглянуть ему в глаза.
— Может быть, тебе стоит написать письмо белому царю? — сказала она вдруг.
Сын только пожал плечами.
В этот момент из дома вышла Бици. Зелимхан обнял мать и взглядом простился с женой.
— Я ухожу, — сказал он, — но всем необходимо уехать отсюда. Когда в крепости получат мое письмо и узнают, что я жив, они обрушат на вас, как на самых моих близких, всю свою ярость. Теперь в безопасности вы сможете жить лишь в лесу. Перебирайтесь туда завтра же.
— Хорошо, — покорно сказала Бици, хотя слезы стояли в ее глазах. Но мать только покачала головой.
— Никуда я отсюда не уйду. Стара я, чтобы жить в лесу, — проговорила она тихо.
А Зелимхан уже не мог слышать ее слов: бесшумной походкой он шагал к лесу, и луна, уже спустившаяся к самому горизонту, обдавала его серебром, как тех волков, что он встретил в начале ночи.
14.
Получив письмо Зелимхана, Гулаев рассвирепел. Он начал с того, что приказал вновь арестовать семью абрека. Но Бици и Зезаг с детьми скрылись в Даргинском лесу. В крепость доставили мать знаменитого харачоевца. Ее всячески пытали, требуя назвать им местонахождение сына. Но старуха не промолвила ни слова, и ее отпустили, так как не было смысла держать ее под стражей.
Затем полковник дал нагоняй приставу Сараеву, а старшину Харачоя Адода отстранил от должности за обман. В своем донесении генералу Михееву, где он опровергал свое же собственное сообщение о гибели Зелимхана, он так и писал: «Снял с должности и наказал старшину за ложное донесение». Но продержав Адода месяц в опале, он вновь назначил его старшиной, получив от него через Сараева крупную сумму денег и два десятка баранов.
— Никакой пощады этим азиатам! — кричал азиат в русском офицерском мундире — полковник Гулаев. — Я хорошо знаю этих мерзавцев. Плетку и пулю — вот все, что им следует дать.
И опять начал ссылать и казнить невинных людей как «сподвижников Зелимхана». А в своих донесениях к генералу он писал: «Все грабежи и убийства во вверенном мне крае совершает разбойник Зелимхан». Просил генерала расширить его чрезвычайные полномочия в округе.
«Эх, полковник, вспомните, куда ушел Дубов! — писал Зелимхан в своем новом письме к Гулаеву. — Не мучайте людей, а не то придется вам платить за их слезы своей кровью».
То, что Зелимхан до сих пор жив, начальник Веденского округа рассматривал как особую вину чеченцев.
— Надули меня, подлецы, но я заставлю вас плакать, — грозился Гулаев. Он арестовал десяток семей, которые хоть как-то были связаны с Зелимханом, и всех сослал в Иркутскую губернию. Затем посадил в тюрьму дышни-веденского абрека Мехки, который уже давно вернулся к мирной жизни.
Зелимхан в специально написанном письме уверял полковника, что Мехки не причастен к его делам, он никогда не совершал ничего, что имело бы хоть какое-то отношение к делам харачоевца, никогда не советовался и не встречался с ним. И все же начальник округа велел повесить Мехки-абрека, предав его военно-полевому суду «за участие с Зелимханом в убийстве дорожного десятника Турченко», которого Мехки действительно убил много лет назад за присвоение зарплаты рабочих, но один на один, без чьей-либо помощи.
* * *
В марте 1909 года приказом генерала Михеева по Терской области был создан специальный карательный отряд для «спешного искоренения зелимхановщины в Чечне».
Назначенный командиром этого отряда подполковник Вербицкий в инструкции, составленной им для своих головорезов, требовал «стрелять в висок или в бровь разбойника». Затем Вербицкий обратился с личным письмом к Зелимхану.