Затем, еще немного поговорив о мирских делах, гости ушли.
Оставшись один. Зелимхан обошел двор, хозяйским глазом отмечая ветхость строений и грустно раздумывая о том, что не часто придется ему, человеку вне закона, бывать в своем доме. Тут он заметил человека в рыжей папахе, стоявшего у ворот. Ба, да это же Багал — известный всем воришка. Одноглазый мялся, не зная, как встретят его здесь.
— Что скажешь нового, Багал? — спросил у него Зелимхан. — Да ты заходи в дом, раз пришел.
Хитро улыбаясь, неожиданный гость последовал за хозяином в дом.
— Ну, выкладывай, с чем пожаловал? — сдержанно спросил Зелимхан, когда они сели.
— Я вроде посла к вам, — начал Одноглазый. — Пристав Чернов просил меня поговорить с тобой.
— О чем?
— Он просил передать тебе, что очень извиняется перед вами и если и делал что недоброе, то по наущению махкетинского старшины. Отныне он готов помогать вам во всем.
— Передай, Багал, Чернову, что мне достаточно того зла, которое он уже причинил мне, — холодно ответил Зелимхан. — Так и передай ему, что я сыт его заботами.
— Не знаю, прав ли ты, Зелимхан. Жизнь абрека трудна...
— Лучше расскажи, Багал, как сам живешь? — сказал Зелимхан, желая прекратить этот разговор.
— Баркалла, живем с надеждами на бога, — ответил Багал. — Какие у нас дела? Срок отбываем на этом свете, а дел вообще никаких нет. Да неприятности сейчас у всех,— вздохнул он.
— Нам что-то уж слишком много их досталось.
— Аллах милостив, Зелимхан, надо быть довольным его предначертаниями.
— Слава ему. А что же еще делать? Я доволен им, — Зелимхан махнул рукой.
Оба они умолкли. Вошла Бици. Она приветствовала гостя, как положено, спросила его о здоровье, но в глазах ее было удивление. Понимая, что явился этот гость неспроста и у мужа происходит важный разговор, она тотчас вышла.
— Чернов нездешний человек, — снова начал Одноглазый. — Что можно требовать от бездомного русского? А вот за оскорбление, которое нанесли вашей семье Говда и его сын, на вас ложится позор.
— Это пустая условность наших обычаев, Багал, — сказал Зелимхан. — Кто бы его ни причинял, чеченец или русский, зло остается злом. Если его причинил чужой человек, почему бы ему не отплатить тем же?
— Тоже верно, — согласился Одноглазый, — и все же мы живем по своим обычаям. Есть закон адата. Кровная месть испокон веков существует между чеченскими родами, а не между чеченскими и русскими. Подумай сначала о своей чести, Зелимхан, — Багал поднялся. — Ну, я пошел. До свидания.
— Подожди, Багал, сейчас подадут ужин. Покушай, потом пойдешь.
— Нет, баркалла, я сыт.
— Все уже готово, я сейчас подаю, — отозвалась Бици, появляясь в дверях.
— Нет, Бици, пусть будет много добра в вашем доме. Я тороплюсь, — и Одноглазый ушел.
— Все говорят, что этот Багал бывает у пристава, — робко сказала Бици, вопросительно глядя на мужа.
Зелимхан не ответил ей. Он ласково обнял жену и задумался: «Честь, конечно, прежде всего. Все, что наделал тут бездомный русский, забудется... А вот Говда и его сын покрыли нашу семью позором. Пожалуй, этот воришка прав!»
— Все хорошо, лишь бы ты оставался с нами, — донесся до него голос жены. — А Адод, между прочим, даже из дома не вышел...
* * *
В предрассветных сумерках Зелимхан и Солтамурад ехали по узкой черной дороге. Утро было прохладное, и всадники кутались в бурки. Лошади шли шагом.
— Он обязательно проедет здесь, — сказал Солтамурад.
Братья отъехали на два десятка шагов от проезжей дороги и спешились на опушке густого леса. Они развели большой костер. Зелимхан присел у огня, а младший брат стоял, прижавшись спиной к кряжистому буку. Он поздно вернулся из Махкетов, куда ездил по поручению Зелимхана, и не успел выспаться.
Весна была в разгаре. В утреннем воздухе, переполненном ароматом сочных трав и распускающихся цветов, тревожно носились птицы, чувствуя приближение грозы.
Там, на западе, блеснула молния. Казалось, кто-то ослепительным зигзагом перечеркнул бледное небо. На этот раз гром загремел совсем близко. Но начавшийся было дождь прекратился, порывы ветра тоже вдруг стихли, и деревья, только что с глухим шелестом клонившиеся на восток, величаво выпрямились, угрюмо возвышаясь над людьми...
На лице Зелимхана играли отблески костра. Он задумчиво глядел на огонь, и лицо его было сурово, как у человека, вспоминающего свои обиды.
Но вот из-за темного леса пробился первый бледный луч солнца. Зелимхан взял несколько сухих сучьев, принесенных Солтамурадом, и бросил их в огонь. Треск разгоравшихся веток нарушил тишину леса.
— Я сам выйду ему навстречу, а ты сиди здесь, пока я не крикну тебе, — сказал Солтамурад и, приподнявшись на носках, посмотрел вниз, на дорогу.
Взяв длинную ветку, Зелимхан поправил полено в костре, затем повернулся к брату и смерил его долгим недовольным взглядом.
— Нет, это сделаю я сам. — Тон абрека был решительный, не терпящий возражений. Чуть помолчав, он продолжал: — Думаю, что он появится один и тогда просто некрасиво будет, если на одного нападут двое. Но даже если их будет и пять человек, я справлюсь с ними один. Так что ты сиди на месте, — он снова умолк, поправляя огонь в костре. — Вполне достаточно, если ты станешь свидетелем, чтобы завтра махкетинский старшина не болтал лишнее своим односельчанам и приставу Чернову.
— А вдруг они тебя...
— Ничего они мне не сделают, — криво усмехнулся Зелимхан. — Ты слушайся меня, и все будет хорошо.
Недовольный решением брата Солтамурад опустил голову и, с минуту постояв молча, сказал:
— Да как же это получается, если мы по адату отомстим ему за обиду, неужто он снова побежит к приставу с жалобой? — на лице юноши было написано недоумение. — Какой же он тогда чеченец?
— А вот такой, — ответил Зелимхан и вздохнул. — Ты забываешь, что старшина — слуга пристава, а слуги теряют не только совесть, но и связь со своим народом.
В этот момент вороной конь Зелимхана вдруг перестал жевать траву, поднял голову и, навострив уши, уставился на дорогу. Зелимхан посмотрел туда же и увидел вдали двух всадников, выезжающих из ущелья.
— Иди спрячь коней, да и сам не показывайся, — велел абрек брату и, спрятав ружье под буркой, спустился на дорогу и встал на обочине.
Когда всадники подъехали поближе, Зелимхан узнал сидевшего на высоком сером коне старшину Говду. Легким кивком головы ответив на приветствие харачоевца, тот хотел было проехать дальше, но Зелимхан вышел вперед и подчеркнуто спокойно сказал:
— Простите, Говда, у меня небольшое дело к вам.
Слегка придерживая коня, старшина обернулся и только сейчас узнал Зелимхана.
— Что тебе понадобилось от меня, бандит? — презрительно смерил его взглядом Говда. Из-за широкой спины воровато выглядывал его писарь.
— Довольно вы злоупотребляли терпением людей. Говда, — сказал Зелимхан и, выдержав короткую паузу, сурово приказал: — Сойдите с коня и сложите оружие.
— Да как ты смеешь, собака! — взревел старшина, схватившись за винтовку военного образца, висевшую у него за плечом.
Но Зелимхан опередил его: молниеносным движением он откинул полу своей бурки и направил дуло ружья в грудь своему врагу.
— Ни с места, иначе пожалеете!
Минуту назад надутое гордостью лицо старшины сразу осунулось, оно то краснело, то бледнело. Он пытался надменно улыбаться, но это выглядело жалко. Грозно направленный на него ствол ружья, как черный глаз, предостерегающе следил за каждым его движением. Говда спешился, положил на землю винтовку, отстегнул и бросил туда же шашку и кинжал, изящно украшенные чернью.
— Ты не имеешь права брать эту винтовку, — с трудом выдавил он из себя. — Завтра же ты пожалеешь о содеянном, — но от гордости надменного старшины ничего не осталось.
— О чем еще мне жалеть, Говда? Ведь бы ничего не оставили у меня, — сказал Зелимхан.
Вдруг, движимый каким-то неясным чувством, он резко повернул голову и увидел, что писарь целится ему в спину из револьвера. Быстро переведя взгляд на старшину, он предупредил:
— Учти, Говда, за укус своей собаки отвечает хозяин, а не собака, — и он шагнул в сторону, чтобы удобно было видеть их обоих. — Предупреждаю: палец мой — на спусковом крючке, и стоит твоему подручному выстрелить, как моя пуля будет в твоем сердце.
Услышав эти слова, писарь опустил револьвер и нехотя бросил его в кучу оружия, сложенного у ног старшины.
Зелимхан повернулся к писарю:
— Целиться в спину, видно, у своего хозяина научился? Как не стыдно! А ведь еще будете называть себя мужчинами.
— Не оскорбляй нас, — очнулся старшина от оцепенения. — Ты еще пожалеешь обо всем. — И подумал: «Дай мне только вернуться в Ведено, тогда узнаешь, кто из нас мужчина».
— Говда, — сказал Зелимхан, не повышая голоса, — возможно, я пожалею о содеянном сегодня, но у меня нет выбора. — Он обвел молчаливым взглядом махкетинского старшину и раздельно произнес: — Оружие и коня получите только тогда, когда вернете нашу невестку и публично извинитесь. А сейчас уходите.
Так абрек Зелимхан из Харачоя совершил первое дело своего обета чести.
13.
Беспокойная река Хулхулау, как всегда, катила свои мутные воды. Обычно хмурая и холодная, в солнечный день она сверкала, искрилась, по неизменно разрушала свои берега, безжалостно сокращая и без того малые посевные поля местных чеченцев.
До сих пор вот так же шумел, грубил, теснил людей старшина аула Махкеты Говда, лишая бедных крестьян порой и последнего надела. Только сегодня стал он вдруг непривычно тихим. Сторонясь шумных дорог, идет он сейчас крадучись, настороженно прислушиваясь даже к шуму реки, и стремится побыстрее спрятаться под сень высокого начальства.
Писарь почтительно просил Говду сесть на его лошадь, но тот презрительно отказался. Не захотел гордец ехать на ленивой кобыле, а потому и писарь шел пешком. А воды Хулхулау все текли, равнодушные ко всему, будто ничего на свете и не произошло.
Пройдя обходными путями так, что их никто не видел, Говда и его писарь явились к приставу Чернову. Волнуясь и путая русские слова, рассказали они ему о том, что на них напала шайка разбойников во главе с Зелимханом и ограбила.
Веденский пристав, который бывал столь любезным в доме старшины за свежей бараниной и бокалом вина, принял их сейчас холодно и даже брезгливо, хотя внешне и выражал сдержанное сочувствие.
— Как же вам не стыдно, право! Вы всегда хвалились своей храбростью, а тут нате: отдали разбойнику коня, а главное — казенное оружие. Трусы вы!
Говда угрюмо молчал, все больше понимая, что пережитое бесчестие не только покрывает его позором перед махкетинским обществом, но и заметно роняет его престиж в глазах пристава. А значит, и шансы получить от него помощь, становились весьма проблематичными. Говда ломал голову над тем, как бы вернуть своего коня и оружие, пока молва об этом не облетит все аулы Чечни.
— Сколько же было разбойников? — допытывался Чернов, недоверчиво щуря глаза. — Десят, десят человек, ваше благородие, и все вооруженные берданками и револьверами, — торопился объяснить писарь, еще в дороге подготовленный старшиной для вранья. Сам старшина, насупившись, кивал головой, подтверждая: дескать, все было так, как говорит писарь.
А пристав в душе и не думал сочувствовать пострадавшим. Он рассуждал очень просто: «Пусть все они сходят с ума, пусть режут друг друга, побольше занимаются сведением своих счетов... И все-таки, — прикинул он, — нужно мне напомнить полковнику, чтоб он поскорее перевел меня подальше от этих мест. С этим Зелимханом, как видно, шутки плохи. А Одноглазый доложил, что едва ли удастся договориться с этим проклятым абреком».
— Ладно, — сказал наконец Чернов с ноткой благодушия, — я доложу об этом начальнику округа. Но дело, вообще-то, может кончиться плохо для вас, Говда.
— Куда же еще хуже? — развел руками старшина.
— А вот так, может получиться совсем плохо, если мы не сумеем как-нибудь ублажить его, — и пристав погладил деревянную фигурку медведя, стоящую на столе, думая о том, что потребуется взятка. — Разжалует он вас, да еще и под суд может отдать за то, что отдали казенное оружие разбойникам.
— Но вы поговорите с полковником, ваше благородие, помогите мне, — взмолился старшина. — Век буду обязан...
— Ладно уж, постараюсь для вас, — ответил Чернов и протянул старшине руку, давая понять, что разговор окончен. — Но вам самим надо серьезно браться за Зелимхана. У вас же, Говда, довольно сильный род.
Когда Говда и писарь ушли, Чернов задумался. Потом кликнул дежурного офицера и распорядился отобрать человек двадцать солдат посмелее, на добрых конях, и держать их наготове для опасной вылазки.
Вернувшись из Ведено в Махкеты, Говда узнал, что слух о дерзком поступке Зелимхана облетел уже весь аул и его окрестности. Старшина созвал фамильный совет из своих родичей и стариков, сведущих в нормах обычного права чеченцев.
Говда сидел хмурый в черном атласном бешмете, в надвинутой на лоб черной же каракулевой папахе на широкой тахте, покрытой узорчатым андийским ковром. Сыновья и племянники стояли полукругом у входа. Среди них не было только Успы: ему, главному виновнику всех этих бед, видно, не совсем удобно было появляться на этом совещании. Напротив старшины на почетных местах расположились старейшины рода.
— Братья мои и дети, — сказал Говда мрачно, — Зелимхан Гушмазукаев из Харачоя совершил против нас большое зло... Я сначала не решался сказать нам об этом, обдумывая, как быть. Но это такое дело, которое нельзя скрыть от нас. Кроме того, в подобных делах наши деды не торопились, но и не прощали оскорблений.
Говда умолк и, слегка приподняв голову, погладил свою седеющую бороду, обдумывая что-то.
Случай, действительно, был трудный и путаный, и разобраться и нем было не так-то просто даже мудрым старцам, которых сегодня призвал к себе старшина.
— Расскажи, Говда, расскажи все, как было. Знать об этом не вредно и молодым, — сказал старик с молочно-белой бородой, сидевший на самом почетном месте.
— Я тоже думаю. Товмирза, что им будет полезно знать об этом, — важно согласился старшина.
— Говда правильно сказал, — вмешался второй старик, — в таких случаях наши деды не торопились, но и не прощали обид.
Говда опять вопросительно оглядел присутствующих, но, не заметив на их лицах особого расположения к себе, снова опустил голову и задумался.
— Может быть, сообщить об этом властям? Неужто нам не поможет пристав? — нарушил тишину кто-то из молодых, стоявший в дверях.
— Что за разговор? — рассердился Товмирза. — Такое дело наши деды никогда не решали с помощью власти. Такое, сын мой, всегда решали с помощью кинжала!..
Опять наступило тягостное молчание. Говда, по-прежнему сидевший, опустив голову, ни словом не обмолвился о своем разговоре с приставом.
— Это верно, Товмирза, что такое наши предки решали с помощью кинжала, — вмешался третий старик, сидевший рядом с первым. — Но потомки Бахо не успокоятся на этом. Я хорошо знаю их...
— Что же ты предлагаешь, Гоба? — медленно повернул к нему свою красивую голову Товмирза.
— Думаю, было бы неплохо использовать против них всех их врагов, — спокойно ответил старик.
— Опозорены-то мы, — вдруг вмешался Говда, — какое нам дело до вражды Бахоевых с другими? Лично я не желаю об этом и знать.
— Об этом не вредно знать, Говда, — спокойно возразил Гоба, но уже более настойчиво. — Я понимаю, что сейчас оскорблены мы, но сегодня или завтра Зелимхан с братом сцепятся со старшиной аула Харачой, а также и с Черновым. Почему же нам не использовать этих людей в нашем деле? — старик вопросительно оглядел всех присутствующих.
— Подумать об этом, по-моему, не мешает, Говда, — посоветовал и Товмирза.
— О чем ты предлагаешь мне думать, Товмирза? — с трудом сдерживаясь, спросил Говда. — И ты, Гоба, прости меня за дерзость, не прав: кто же согласится из-за нас пролить свою кровь?
— Не это я хочу сказать, Говда. Конечно, никто не станет проливать за нас свою кровь...
— Ну а что ты советуешь? — Старшина чувствовал, что задыхается в атмосфере этой стариковской неспешности. Он вскочил и зашагал по комнате.
— Нет, Говда, я просто хотел сказать, — снова заговорил Гоба, — что у нас еще старые дедовские счеты не сведены по кровной мести. А тут вступить в бой и с харачоевцами... Трудно придется нам. — Он подумал немного и добавил: — Не знаю, может, вы лучше все это понимаете, но горячиться в таком деле опасно. Правду я говорю, Товмирза?
— Верно говоришь, Гоба, — вздохнул седобородый старец.
Поняв, что старейшины не склонны из-за его обиды идти напролом, Говда спросил, обращаясь к Товмирзе:
— Ты у нас самый старший, предлагай, что делать. — Не скрывая своего недовольства, он повернулся к Гоба и язвительно добавил: — Может, нам просто поблагодарить теперь Зелимхана?
— Зачем так, Говда, зачем? — повысил голос Товмирза. — Не то тебе предлагают, а говорят, что любое дело при желании можно решить разумно и без большого ущерба.
Гордый, самовлюбленный старшина, к тому же привыкший делать и приобретать все с помощью чужих рук, не мог примириться с умеренным тоном стариков. Он резко остановился посреди комнаты и спросил:
— Что значит разумно, без ущерба? Как это понимать?
Все смолкли, чувствуя, что разговор может принять враждебный характер. Товмирза тоже молчал, не решаясь продолжить свою мысль.
— Пусть они вернут нам коня и оружие, — наконец нарушил тишину белобородый Гоба. — А мы возвратим им их невесту, и на этом кончится ссора.