— Я считаю лишь, что тебе не стоит удивляться, если люди не пляшут под твою дудку.
За этой репликой последовала еще одна пауза, которую Робин, судя по его виду, не собирался прерывать.
— Итак, — продолжила Апарна, — ты считаешь, что ты несчастен в любви, да?
— За последние годы я несколько раз портил добрые отношения с женщинами, если ты это имеешь в виду.
— Значит, они были не такими уж добрыми.
— Мне лучше судить, разве нет?
— Нет, совсем нет, мне кажется, что ты совершенно не понимаешь сути дружбы. Мужчины ее, как правило, не понимают. Как только у них складываются с женщиной по-настоящему дружеские чувства, они сразу теряют над ними власть и переводят их в романтическую плоскость. И тогда все распадается.
— Похоже, у тебя сегодня на все есть ответ.
— Кто-то же должен сказать тебе правду, объяснить все это, раз уж ты заявился сюда, похожий на ходячий вопросительный знак Ты пишешь все эти рассказы, которые по сути являются плохо замаскированными вопросами, мольбой о ясности. Кто-то же должен потянуть за ниточку, чтобы расплести этот спутанный клубок Мой тебе совет — учись. Научись тратить больше времени на людей, научись любить многих людей, любить их по-разному. Любить кого-то означает помогать, но это не означает, что ты должен… вываливать на человека свои избыточные эмоции. Твоя любовь — это потакание собственным прихотям. Отучись от такого, Робин, пока не поздно. — Убежденным Робин явно не выглядел, и тогда Апарна сердито добавила: — И ты точно ни к чему не придешь, если заведешь флирт с гомосексуальностью. Это жалкий путь, этим ты как бы обходишь на цыпочках суть проблемы, завороженный ею, словно незваный гость, подглядывающий в окно, за которым проходит вечеринка. Да? А теперь давай, Робин, или ты стучишься в дверь и входишь, либо уходишь от нее навсегда. К чему эта одержимость, к чему вуайеризм? Прими решение, хотя бы раз в жизни. Но на самом деле это не твой путь, да? Тебя научили играть с вопросами, а не отвечать на них. Блестящее английское образование, как же хорошо оно постаралось оградить тебя от мира. — Апарна картинно вздохнула и заключила: — Я бы все отдала за английское образование.
— Так что же мне делать? — спросил Робин невыразительным, механическим голосом. — Я должен следовать твоему примеру? Никого не видеть, никого не любить, ничего не чувствовать. Жить все время в одиночестве, гневно глядя на мир с пятнадцатого этажа.
— Я бы не стала жалеть о том, как я провела последние два года, — сказала Апарна, — если бы мне удалось завершить работу. Если бы мне позволили завершить работу. Все остальное не имеет значения. Видишь ли, мне больше не нужны друзья, а вот тебе, как мне кажется, нужны. Холодные, рассудочные друзья, к которым тебя так влечет. Ты никогда не замечал, что все твои друзья терпеть меня не могут? Как неожиданно все эти блестящие споры, импровизированные остроты иссякали, как только я садилась за стол и смотрела на всех с комичной прилежностью? Бьюсь об заклад, им достаточно было услышать мое имя, и их начинало корежить. Ты когда-нибудь говорил с ними обо мне? Или тема людей представляется тебе несколько приземленной для тех возвышенных бесед, что ты сейчас ведешь?
— Почему ты продолжаешь со мной общаться, Апарна? — спросил Робин. — Я в недоумении. Я заинтригован. Прежде чем я уйду, я действительно хочу узнать, почему ты продолжаешь со мной общаться.
— Ты мне нравишься, — ответила она. Робин рассмеялся, коротко и тихо. — И однажды мы могли помочь друг другу.
— Однажды?
— В тот раз… когда же это было… этим летом. Ты все мне обещал, что мы отправимся вдвоем в Озерный край. Что у тебя есть друг, который недавно купил там домик, и что мы туда поедем на неделю-другую. Ты собирался ему позвонить и спросить, можно ли там пожить. Ты все рассказывал о краях, которые видел в детстве, и о том, как ты хочешь туда вернуться, и я тогда подумала, что неделя в каком-нибудь таком месте… это может быть совсем неплохо. Ты тогда много рассказывал о своих родных. Теперь же ты никогда о них не говоришь.
— У меня те места ассоциируются… с потребностью завести семью. Смешно, не правда ли? Больше они ничего для меня не значат. Все это теперь так далеко. Думаю, там сейчас многое изменилось. Я не был там целую вечность. Было бы приятно вернуться назад.
— Зачем? Что бы это дало?
— Не знаю. Ты бы в тот раз поехала со мной?
— Конечно, поехала бы. Мы бы стояли у озера на закате и держались за руки. Это было бы очень романтично.
— Возможно, мне следует повидать родителей… поехать и повидаться с ними. Как ты считаешь?
— Возможно, мы оба разочаровавшиеся романтики, Робин, и эта поездка стала бы началом страстного романа, который был бы для нас обоих или спасением, или смертью. Возможно, ты так бы мной увлекся, что забыл бы все. Даже загадочную К
— «К»? О чем ты?
— О влюбленных, о которых ты пишешь. Их имена всегда начинаются на «Р» и «К». Когда ты расскажешь мне о ней, Робин? Когда ты выложишь все начистоту?
Робин не ответил, и Апарна вернулась к интонации злобных воспоминаний.
— А, какая разница. Обещания, обещания, всегда обещания. Ты так и не позвонил своему другу. Мы так и не совершили это сентиментальное путешествие, вторым классом. Ты опять играл с идеей. Я не утверждаю, что ты это сознавал, я не утверждаю, что ты этого хотел, но ты несерьезно относился ко мне. Не совсем серьезно. Когда ты станешь относиться серьезно хотя бы к чему-нибудь. Робин? Жизнь для тебя — это просто мрачная ирония, и от этой мысли тебе легче жить, да?
— Я отношусь серьезно к своему творчеству.
— Разве? Наверное, есть несколько серьезных мыслей, которые ты старательно вставляешь в свои литературные опусы. Например, самоубийство.
— Самоубийство?
— Да. В твоих рассказах всегда упоминается самоубийство. И зачастую совершенно беспричинно. Вот, например, бедная семья в твоем первом рассказе или депрессивный друг в этом. Причем эта линия не получает никакого продолжения. Ты играешь с этой мыслью, как и со всем остальным. Возможно, ты просто хочешь доказать…
— Послушай, Апарна, может, я все-таки скажу, зачем я сюда пришел? Я сегодня разговаривал с Эммой. Это мой адвокат. Она больше не хочет защищать меня, если я не признаю себя виновным. Она считает, что я это сделал.
Апарна опустила взгляд; и теперь ее голос был сама нежность, сама мягкость.
— Прости, Робин. Я понятия не имела, ты ведь знаешь, что не имела. Почему ты не сказал мне раньше? Я не знаю, что сказать…
Робин охрип от свалившегося на него несчастья; он едва мог говорить.
— Можно мне еще чашку чая?
— Да, конечно.
Апарна взяла кружки и ушла на кухню. Она наполняла чайник, доставала чайные пакетики, наливала молоко и беспрестанно кусала губы, подыскивая слова ободрения, слова утешения. Возможно, она попросит Робина остаться на вечер, приготовит ему ужин, выдернет себя из этого мстительного настроения. Она заторопилась с чаем и направилась в гостиную. Сейчас она сядет с ним рядом на диване и…
Робин исчез. А вместо детского смеха и криков снизу, с игровой площадки доносились взволнованные взрослые голоса. Не зная, не догадываясь, даже не опасаясь, она вышла на балкон и глянула вниз. Вокруг тела уже собралась довольно приличная толпа.
Часть четвертая Невезучий человек
Пятница, 19 декабря 1986 г.
До Хью наконец начало доходить, что он никогда не найдет работу в научной сфере. Это понимание, как и зимняя непогода, подступало медленно, и он научился справляться и с тем и с другим, а именно — как можно дольше валялся в постели, распалив газовый камин на полную силу. Половину времени Хью дремал, а другую половину лежал без сна, тараща глаза в потолок и рассеянно возложив руку на гениталии. Приняв такую позу, он, чтобы не думать о будущем, думал о прошлом. Прокручивал в голове эпизоды из жизни, которые вызывали у него наибольшую гордость, и сравнивал их с нынешним своим состоянием душного бездействия. Церемония по случаю окончания университета, шестимесячная поездка по Италии и греческим островам, вспышка интеллектуального возбуждения, когда он завершил магистерскую диссертацию; первая сексуальная победа, вторая сексуальная победа, последняя сексуальная победа; публикация его примечания к строке 25 «Литтл-Гиддинг»[10] в номере за 1976 год журнала «Примечания и вопросы», церемония по случаю присуждения ему докторской степени.
Но в первую очередь его разум терзало знание, что события эти произошли очень давно. Все они случились в течение восьми лет, а с тех пор минуло почти столько же, и за этот срок он не смог припомнить ничего. Ни единого светлого пятна. Помимо прочего, это означало, что у Хью сформировалось очень необычное чувство времени: он понимал, что со дня, когда он получил докторскую степень, прошло восемь лет, но поскольку эти годы не были отмечены ни единой вехой, он не мог отличить их друг от друга или хотя бы оценить их все вместе. День триумфа в кафедральном соборе Ковентри казался ни близким ни далеким; если он чем-то и казался, то днем из совсем другой эпохи. Теперь его жизнь вмещала иные реалии: шипение газового камина и теплую духоту комнаты; жесткость паховых волос, когда он накручивал их на указательный палец; запах (который он давно перестал воспринимать) нестиранных носков и трусов, заброшенных под кровать; и ежедневный ритуал, заключающийся в том, чтобы где-нибудь в 14.30 заставить себя вылезти из постели, из квартиры, сесть в автобус и добраться до студгородка в поисках какой-нибудь компании.
В три часа Хью шагал под дождем к автобусной станции в Пул-Мидоу. Дул ледяной ветер, он услышал, как издалека, со стороны торгового центра, доносятся рождественские песенки. Они напомнили Хью, что скоро придется ехать домой, навещать родных, выбирать открытки и подарки, и он нахмурился. Станут задавать обычные вопросы: «Когда ты найдешь себе работу?», «Ты с кем-нибудь сейчас встречаешься?» — и он вынужден будет сносить тонкие шуточки младшего брата, который торгует сантехникой компании из Абердина и зарабатывает за месяц больше денег, чем Хью заработает за всю жизнь. Но там будет приличная еда, а когда ему все надоест, то он поднимется к себе в спальню и закурит. Но прежде все же надо позвонить родителям и уломать их выслать денег на железнодорожный билет.
В автобусе было всего три пассажира, Хью забрался наверх и сидел там всю дорогу один. На остановках он смотрел в окно, искал знакомые лица — друзей, преподавателей, студентов, кого-нибудь, кто не уехал с началом каникул, — но никого не увидел; возможно, из-за погоды решили не выходить из дома. В кафетерии он тоже оказался один. В каникулы вторая половина пятницы всегда была очень вялой, но сегодня уровень вялости был таким, что обеспокоил даже Хью, который вообще-то привык к пустым кафе и безлюдным барам. Он иногда болтал с женщиной за стойкой, но на этот раз она была не в настроении; буфетчица читала журнал, да и все равно Хью не знал, что сказать. Поэтому он сидел, растянув чашку с горячим шоколадом почти на полчаса, пока наконец не объявился еще один посетитель: доктор Корбетт, недавно назначенный старшим преподавателем кафедры английского языка и литературы. Как и большинство преподавателей, он был на дружеской ноге с Хью, поэтому сел рядом. Корбетт носил бороду и кожанку, он взял себе кофе и кусок шоколадного торта. Невнятным бормотанием они поприветствовали друг друга, после чего Корбетт принялся есть торт, а Хью не смог найти ничего более оригинального, чем:
— Сегодня тихо, не так ли?
— Так ведь скоро Рождество, — сказал прославленный автор книги «Разумное сердце: мысли и чувства в романе восемнадцатого века».
— Работал сегодня? — спросил Хью. — Новая книга или что-то еще?
— Совещание экзаменаторов, — пробормотал Корбетт с набитым ртом. — Надо было составить вопросы к экзаменационным билетам на следующий семестр по курсу поэзии.
— Это разве сегодня? — с недоверием сказал Хью. — А Дэвис там был?
Корбетт кивнул.
— Он же обещал предупредить меня о совещании, — вздохнул Хью. — Сказал, что я тоже могу присутствовать и вносить предложения. Я придумал вопрос. Я разработал этот вопрос от начала до конца. А оказывается, это было сегодня! Почему мне никто не сказал?
— Все равно ты не смог бы присутствовать, — ответил Корбетт. — Совещание только для преподавательского состава.
— Тогда кто придумал вопрос по Элиоту?
— Дэвис.
— Дэвис. Да ведь Дэвис ни хрена не смыслит в Элиоте. Он ни хрена не знает об Элиоте. И что за вопрос он придумал?
— Не знаю. Что-то по поводу «Бесплодной земли».
— Опять «Бесплодная земля». Потому-то я и хотел прийти. Я придумал блестящий вопрос. По поводу «Литтл-Гиддинг».
Корбетт улыбнулся:
— Твой конек.
— Именно. Ты ведь знаешь Малькольма Киркби?
— Ну, я слышал о нем.
— Который написал книгу о «Четырех квартетах»?
— Да.
— А ты знаешь, что он сказал обо мне? В этой книге.
— Нет.
— Так вот, в «Примечаниях и вопросах» поместили мою заметку.
— Правда?
— К двадцать пятой строке «Литтл-Гиддинг».
— Примечание или вопрос?
— Примечание. Так ты знаешь, что он сказал по этому поводу в своей книге?
— Что?
— Он сказал, что отныне больше нельзя воспринимать эту строку как прежде. После моего примечания. По его словам, оно перевернуло представление об этом произведении.
— Неплохой комплимент.
— Поэтому я знаю, о чем говорю. Уж поверь, я даже посреди ночи придумаю вопрос лучше Дэвиса.
— Если хочешь знать мое мнение, этот старый пень практически исчерпал себя. Еще год-другой, и он отправится на пенсию.
В половине случаев он даже не помнит, о чем должен говорить. Студенты постоянно жалуются.
— Тогда почему он все еще преподает? Почему бы не влить в кафедру свежую кровь? Знаешь, вы рубите сук, на котором сидите, потому что лет через десять у вас там наступит полный маразм.
— У нас нет денег. Сокращение штатов, экономия — мы все затягиваем пояса. — Корбетт вытер рот и добавил: — Нет смысла негодовать по этому поводу. В университетах, как и в промышленности, долгие годы были раздуты штаты.
— Ты-то можешь говорить такое.
— Это не злорадство, Хью. Это реализм, — ответил выдающийся редактор книги «Люди и горы: очерки о политических пристрастиях людей искусства». — Я имею в виду что знаю о проблемах, с которыми сталкиваются в наши дни люди вроде тебя. Но в этом можно найти и светлую сторону.
— Светлую сторону? Это какую же?
— Ты, по крайней мере, преодолел первый рубеж Ты, по крайней мере, защитил диссертацию. Многим даже этого не удается: им не хватает упорства. Например… ты когда-нибудь слышал об Апарне, подруге Роберта? Апарна Индрани.
— Да, видел ее несколько раз. А что?
— Ты знаешь, что она уехала?
— Уехала? Когда?
— Пару месяцев назад. Она ни словом не обмолвилась об этом ни мне, ни кому-нибудь еще на кафедре, а ведь я, черт возьми, считался ее научным руководителем. Просто собрала чемоданы и уехала. Оставшиеся вещи сдала в камеру хранения, и никто не знает, когда она приедет за ними. И ни слова о том, чтобы дописать диссертацию. Просто бросила папку в мой ящик для корреспонденции, ни записки, ничего. Представляешь, даже не забрала свою работу с собой.
— И что все это значит?
— Говорю же, не хватило упорства. Она мусолила диссертацию почти шесть лет, и уверяю тебя, я был с ней очень терпелив. И вот на тебе.
— Невероятно.
— Она просто не смогла… собрать материал воедино, — сказал автор расхваленной брошюры «Психология женского творчества», недавно вышедшей в серии «Исследования по современной эстетике». — Наверное, слишком увязла в личных проблемах.
Несколько мгновений они размышляли над этим диагнозом.
— Должен сказать, она никогда мне особенно не нравилась, — заговорил наконец Хью. — Чересчур колючая. Вечно задирается, если ты сказал что-нибудь не то. Наверное, следовало ожидать, что с таким вспыльчивым характером она долго не продержится.
В кафе забрел одинокий студент, медленно и скорбно огляделся и ушел. Хью отправился к стойке заказать два кофе, но буфетчица куда-то подевалась, а его крик «эй» в сторону кухни отклика не получил.
— Наверное, появится через минуту, — сказал Хью, возвращаясь к столику. Он все еще думал об Апарне. — Возможно, ее расстроила история с Робином.
— Может быть. Я слышал… то есть, скорее всего, это лишь слухи… но я слышал, что у них был своего рода роман.
— Думаю, так и было. Под конец они часто виделись. Но точно сказать не могу, потому что Робин никогда не посвящал меня в такие дела. Не знаю почему — в конце концов, я был его другом. Но он умел вести себя сдержанно, когда хотел. Наверное, он тоже был из тех людей, которым не хватает упорства. Только его случай клинический.
— Да уж, поди разбери, что творится в головах у таких типов.
— Полагаю, причина была в том, что он разочаровался в своей работе, — сказал Хью. — Диссертация буксовала. Даже я это видел.
— Для начала, этот тип был явно не в себе, — сказал Корбетт, чей курс лекций о взаимоотношении безумия и интеллектуальных достижений стал одним из самых ярких событий осеннего семестра. — Поэтому не стоит искать логичных объяснений. А что касается его работы, то, по моему разумению, когда имеешь в качестве научного руководителя такого человека, как Дэвис, свихнуться не так уж и сложно.
— Как я понимаю, он не самый активный научный шеф. Они встречались где-то раз в год или где-то около того.
— Дэвис не в форме. Его время прошло. Чем скорее мы уговорим его оставить кафедру, тем лучше будет для всех.
Тут в кафе появился профессор Дэвис собственной персоной, зажав под мышкой дряхлый портфельчик, он протер очки грязным носовым платком. Заметив Хью и доктора Корбетта, профессор, чуть помешкав, подошел к ним. Корбет принес ему стул, а Хью настоял на том, чтобы угостить его кофе и миндальным печеньем. Последовала длительная пауза, в течение которой профессор Дэвис сосредоточенно содрал крышку с пластиковой упаковки со сливками, размешал в кофе сахар, съел половину миндального печенья и высморкался. Затем, приняв задумчивый вид, он заметил:
— Очень мокро сегодня.
Хью кивнул, предупредительно демонстрируя согласие.
— На улице, — добавил Дэвис, чтобы снять двусмысленность.