Жозефина высадила Ифигению перед домом и поехала ставить машину в подземный гараж, моля небеса оградить ее от неприятных встреч. С тех пор, как на нее напали, она боялась парковок.
Жинетт варила утренний кофе, когда в дверь постучали. Она заколебалась: прервать процесс и бежать открывать? Постояв секунду с туркой в руке, она решила, что процесс важнее таинственного гостя. Если кофе будет испорчен, у Рене на весь день испортится настроение. Из него слова не вытянешь, пока он не выпьет две чашки и не сжует три бутерброда из свежайшего хлеба, который сын булочника клал им на порог по дороге в школу. Жинетт за это давала ему монетку.
— А ты знаешь, — бранился Рене, — сколько стоил батон, когда мы здесь поселились, в семидесятом году? Один франк. А сейчас евро десять! Да еще комиссионные пацану… Мы едим самый дорогой хлеб в мире!
В те дни, когда мальчик не ходил в школу, она надевала пальто прямо на ночную рубашку и спускалась в булочную, выстаивала очередь. Ведь Рене — ее мужчина. Ее любимый и желанный мужчина. Они встретились, когда ей было двадцать. Она была на подпевке у Патрисии Карли[77], он монтировал декорации. Плечистый и стройный, лысый, как бильярдный шар, он был немногословен, но глаза его рассказывали илиады и одиссеи. Всегда готов и подраться, и посмеяться, безмятежен, как все люди, с рождения знающие, чего хотят и кем станут; в один прекрасный вечер он ухватил ее за талию и с тех пор не отпускал. Тридцать лет совместной жизни — но она и теперь трепетала в его объятиях. Рене, счастье ее ненаглядное! Лежа он умел дарить наслаждение, а стоя вызывал невольное уважение. Нежный и предупредительный, суровый и немногословный — именно такой, как ей нравилось. Больше тридцати лет они жили в квартирке над складом, которую им щедро предоставил Марсель в тот самый день, когда нанял Рене на работу в качестве «ну мы потом посмотрим, как будет называться ваша должность…». Сказано — сделано: они больше не обсуждали этот вопрос, но Марсель регулярно поднимал зарплату в зависимости от роста квартплаты, налогов и цен на свежий хлеб. Так и детей вырастили: Джонни, Эдди и Сильви. Как только дети встали на ноги, Марсель вовлек в работу на складе и Жинетт. Она отвечала за прием и отгрузку товара. И время летело год за годом, так что Жинетт не успевала оглянуться.
В дверь снова постучали.
— Одну минуточку! — закричала она, не сводя глаз с коричневой шапки над туркой.
— Не спеши! Это всего лишь я! — ответил голос Марселя.
Марсель? Что его принесло в такую рань?
— Что случилось? Ты забыл ключи от кабинета?
— Мне надо с тобой поговорить!
— Иду-иду, — повторила Жинетт, — буквально секундочку!
Она выключила плиту, сняла турку, взяла полотенце и вытерла руки.
— Предупреждаю, я еще в халате! — объявила она, прежде чем открыть.
— Мне наплевать! Хоть в стрингах, какая разница!
Жинетт открыла, и вошел Марсель с Младшим на пузе.
— Вот уж визит так визит! Два Гробза на пороге! — воскликнула Жинетт, приглашая Марселя войти.
— Ой, Жинетт, беда какая, — забубнил Марсель, — такой у нас ужас! Накрыло нас по полной! Что делать, ума не приложу…
— Может, начнешь с начала? А то я ничего не понимаю!
Марсель сел, вытащил Младшего из «кенгуру», посадил на колени и, отломив кусочек хлеба, сунул малышу в рот.
— Давай, сынок, поработай зубками, а я пока поговорю с Жинетт…
— Сколько твоему красавчику стукнуло?
— Скоро годик!
— Скажи-ка, а выглядит куда старше! Крупный какой парень! А что это ты его на работу приволок?
— Ой, и не говори! И не говори!
Вне себя от отчаяния он раскачивался на стуле. Небритый, на лацкане пиджака жирное пятно.
— Нет уж, давай именно что говори.
Он с унылым видом произнес:
— Помнишь, какой я был счастливый, когда мы с Жозианой последний раз ужинали у вас?
— Перед Рождеством? Да ты прямо светился! Хоть загорай!
— Я лопался от счастья, оно у меня изо всех дыр перло! Приходил по утрам в контору и просил Рене ущипнуть меня за ухо, хотел убедиться, что не сплю…
— А еще думал поставить детское креслице у себя кабинете, чтобы вводить малыша в курс дела!
— Хорошее было время, мы были счастливы. А теперь…
— А теперь вас и не видно. Как в воду канули…
Он беспомощно развел руками. Закрыл глаза. Вздохнул. Младший чуть не соскользнул у него с колен, он подхватил его и стал тискать. Мял круглый животик малыша мощными, заросшими рыжей шерстью руками, а тот терпел, болезненно скривив мордочку.
— Хватит, Марсель, он же не пластилиновый!
Марсель ослабил хватку. Младший вздохнул с облегчением и протянул руку Жинетт, благодаря ее за заступничество.
— Ты видел? — ошеломленно воскликнула Жинетт.
— Да знаю я, что он гений! Но скоро будет всего-навсего несчастным сиротой.
— Что-то с Жозианой? Она больна?
— Да у нее такая болезнь, что хуже не бывает: она как будто тонет во тьме. А с этим, красавица моя, ничего не поделаешь!
— Да ладно, — отмахнулась Жинетт. — Это послеродовая депрессия. У всех женщин бывает. Оправится!
— Да нет, все гораздо хуже!
Он придвинулся к ней и прошептал:
— А Рене где?
— Одевается. А что?
— То, что я хочу тебе сказать, должно остаться между нами. Ни в коем случае не говори ему.
— Скрыть что-то от Рене? — поразилась Жинетт. — Нет, у меня не получится. Храни свой секрет, я буду хранить своего мужа!
Марсель помрачнел. Снова вцепился в Младшего. Жинетт отняла у него ребенка.
— Отдай, ты ему печенку выдавишь!
Марсель тяжело оперся локтями на стол.
— Я на пределе. Не могу больше! Мы были так счастливы! Так счастливы!
Он весь дрожал, чесал голову, кусал руку. Стул стонал под его весом. Жинетт кружила по комнате с младенцем. Она давно не держала на руках малышей и разволновалась. Ее нежность к Марселю Младшему невольно распространилась и на Марселя Старшего, добряка Марселя, который грыз ногти и покрылся крупными каплями пота.
— Да ты сам болен, скажу я тебе! — заметила Жинетт, когда Марсель еще и побагровел.
— Я-то просто расстроен, а вот Жозиана… Если бы ты ее видела! Белее мела! Чистый призрак! Скоро взлетит прямиком на небеса.
Он весь обмяк и наконец разрыдался.
— Не могу больше, места себе не нахожу! Брожу по квартире, как старый олень посреди вырубленного леса. Не трублю призывно, а вою от тоски, совсем стал тряпкой. Я уже не вижу, что подписываю, как меня зовут-то едва помню, не сплю, не ем, отощал весь! От меня разит бедой. ПОТОМУ ЧТО БЕДА ВОШЛА В ДОМ!
Он приподнялся на локтях и буквально ревел. В этот момент в кухню вошел Рене — и от удивления даже ругнулся.
— Твою мать! Что стряслось со старым могиканином? Ишь ведь как расшумелся…
Жинетт поняла, что пора спасать ситуацию. Посадила Младшего на диван, обложила подушками, чтобы не свалился, поставила перед Марселем и Рене ароматную турку с кофе и сахарницу, нарезала хлеб, намазала маслом.
— Сперва вы позавтракаете, а потом я останусь с Марселем и буду его исповедовать.
— Ты не хочешь поговорить со мной? — недоверчиво переспросил Рене.
— Тут такое дело, — смущенно объяснил Марсель, — я могу поговорить об этом только с твоей женой.
— А я не имею права знать? — удивился Рене. — Я твой самый старый кореш, твое доверенное лицо, твоя правая рука, твоя левая рука, а иногда и твои мозги!
Марсель сконфуженно почесал нос.
— Это очень личное, — сказал он, изучая свои ногти.
Рене почесал подбородок и бросил:
— Ладно, давай! Исповедуй его, не то он лопнет…
— Сперва поешь. Потом поговорим.
Они позавтракали втроем. Молча. Потом Рене взял кепку и вышел.
— Теперь будет дуться?
— Ну, он обиделся, это точно. Но лучше, чтобы он сам разрешил: не люблю я хитрить.
Она взглянула на Марселя Младшего, который восседал среди подушек и внимательно слушал.
— Надо, наверное, чем-то его занять?
— Дай ему что-нибудь почитать. Он это обожает.
— Но у меня же нет детских книжек!
— Дай любую! Он все читает. Даже адресные книги.
Жинетт принесла телефонный справочник и протянула Младшему.
— Вот, нашлись только «Желтые Страницы»…
Марсель махнул рукой — неважно. Младший взял справочник, открыл, ткнул пальчиком в страницу и пустил слюну.
— Странный какой-то у тебя парень! Ты его доктору показывал?
— Если бы это была единственная странность в моей жизни, я был бы счастливейшим из людей!
— Давай рассказывай и кончай реветь, глаза отсыреют!
Он шмыгнул носом, высморкался в бумажный платок, который дала ему Жинетт. Опасливо взглянул на нее и выпалил:
— В общем, сглазили мою Конфетку. Навели порчу.
— Сглазили! Да такого в природе не бывает!
— Нет уж, точно, в нее иголок понатыкали!
— Нет уж, точно, в нее иголок понатыкали!
— Марсель, бедняга! У тебя крыша поехала!
— Слушай… Сначала я, как и ты, отказывался в это поверить. Но потом пришлось убедиться…
— В чем? У нее что, рога выросли?
— Глупая! Тут все гораздо тоньше!
— Так тонко, что мне не разглядеть…
— Послушай, говорю тебе!
— Да слушаю я тебя, малахольный!
— Она больше ничего не хочет, чувствует себя пустой, как выеденная скорлупа, целыми днями лежит в постели и с малышом больше не возится. Вот он и растет так быстро… Хочет скорей вылезти из пеленок и ей помочь.
— Да вы все чокнулись!
— Отвечает односложно. Поднять ее с кровати — целое дело: говорит, что ей в спину словно вонзаются кинжалы, что она столетняя старуха, что у нее все тело болит… И так уже три месяца!
— И правда, непохоже на нее…
— Я в конце концов позвал мадам Сюзанну, ну ты знаешь, нашу…
— Эту, которую ты зовешь целительницей душ, а я гадалкой?
— Ну да. Она сразу сказала: Конфетку сглазили. С ней работали. Они хотят, чтобы она умерла, постепенно зачахла. С тех пор она пытается снять заклятие, каждый раз наступает улучшение дня на два, Конфетка начинает понемногу есть, улыбается, кладет голову мне на плечо, я замираю — а она снова падает. Говорит, ее как будто из розетки выключают. Жизнь вынимают из нее. Мадам Сюзанна уже не знает, что и делать. Говорит, это очень сильное заклятие. Что это надолго. А мы тем временем просто погибаем. Девчушка, которая у нас была няней, теперь присматривает за Конфеткой. Ей велено не спускать с нее глаз. Я все время боюсь, что она сделает какую-нибудь глупость. А я занимаюсь Младшим…
— Вы просто переутомились оба, вот и все. Кто же в таком возрасте заводит детей!
Марсель посмотрел на нее так, словно она плюнула ему в душу. Вся голубизна ушла из его глаз, они стали белыми от ярости.
— Ты не должна так говорить, Жинетт! Ты меня очень огорчила…
— Прости. Ты прав. Вы сильны, как два дуба. Два дуба, у которых слегка поехали кроны.
Она подошла к Марселю, погладила его бычью шею. Он уронил голову на руки и простонал:
— Помоги нам, Жинетт, помоги… Уж не знаю, что и делать.
Она продолжала массировать ему плечи и шею, приговаривая, какой он сильный и выносливый, какой умный и хитрый, какую он выстроил промышленную империю практически в одиночку, только благодаря своему чутью. Она выбирала самые мощные, мускулистые слова, чтобы прибавить сил его душе.
— А ты еще с кем-нибудь говорил?
Он растерянно взглянул на нее.
— С кем я могу поговорить? Все подумают, что я спятил.
— Это точно.
— Я сперва среагировал точно так же, когда мадам Сюзанна это сказала. Послал ее куда подальше. А потом стал наводить справки. Эти вещи реально существуют, Жинетт. О них не говорят, потому что они в голове не укладываются, но они существуют!
— Ну да, в странах вуду, где-нибудь на Гаити или в Уагадугу!
— Нет. Везде. Наводят порчу и связывают жертву несчастьем по рукам и ногам. Как паутиной. Она не может двигаться, стоит ей шевельнуться, как все идет наперекосяк. Тут на днях Конфетка решила погулять с малышом в парке, так что ты думаешь? Подвернула ногу, и у нее украли сумку! Когда она попыталась выгладить мне рубашку, загорелась гладильная доска, а два дня назад она взяла такси, съездить к парикмахеру, и попала в аварию на первом же перекрестке…
— Но кто может ее настолько ненавидеть, чтобы смерти желать?
— Не знаю. Я вообще не знал, что такие вещи бывают. Значит…
Он поднял руку и тяжело уронил ее на стол.
— Это и надо выяснить… Ты никому не насолил из конкурентов?
Марсель покачал головой.
— Не больше, чем обычно. Я же знаешь, я подлянки не кидаю.
— И ни с кем не цапался?
— Нет. Наоборот, всех облизывал с ног до головы. Я был так счастлив, мне хотелось всех вокруг осчастливить. Зарплата у моих сотрудников самая высокая в мире, от премий любой профсоюз растрогается, я открыл детский сад для детей работников, велел сделать во дворе площадку, чтобы в обеденный перерыв играть в шары… Не хватает только бара и пляжа, и будет вместо конторы курорт! Что, неправда?
Жинетт села рядом с ним и задумалась.
— Вот почему она больше не заходит, — наконец сказала она.
— А как бы она тебе все объяснила? И к тому же ей стыдно. Мы обошли всех врачей, сделали кучу всяких анализов и ультразвуков. Они ничего не находят. Ничего!
Марсель Младший на диване во все глаза таращился в справочник. Жинетт некоторое время наблюдала за ним. Чудной все-таки ребенок! В его возрасте малыши играют со своими ручками, с пальчиками ног, с плюшевыми мишками, а не копаются в телефонных книгах!
Он поднял глаза от книги. Такие же голубые глаза, как у отца.
— Пор-ча, — проурчал он, пуская слюни. — Пор-ча.
— Что он говорит? — спросила Жинетт.
Марсель выпрямился, тупо уставился на сына. Младший повторил; он изо всех сил напрягал голосовые связки, его шея пошла красными пятнами, на переносице вздулись жилки. Он все свои детские силы направил на то, чтобы они его поняли.
— Порча, — перевел Марсель.
— Мне тоже так показалось! Но как…
— Точно. Проверь. Он, наверное, увидел объявление какого-нибудь очередного доморощенного колдуна!
«Господи! — подумала Жинетт. — Да я сама скоро с ума сойду!»
Милена была расстроена: плитка в ванной отстала от стены, а дверная ручка отвалилась. «Вот срань! — выругалась она. — Всего-то девять месяцев живу в этой квартире, а она уже вся сыплется!» Уж не говоря о полке над кроватью, которая свалилась ей на голову, о проводке, которая испускала фонтанчики искр в ночи, грозя коротким замыканием, и о холодильнике, который спятил и начал греть на полную катушку.
Вызовешь мастера, он вроде починит, но стоит ему выйти за порог, как все начинается сначала. Надоело мне здесь жить. Осточертело разговаривать с собственной тенью и лопотать на ломаном английском, целыми вечерами смотреть визгливое караоке по телевизору, находиться среди людей, которые беззастенчиво харкают, рыгают, пукают прямо на улице, вляпываться в мусор и объедки на тротуаре. Народ здесь, не спорю, веселый и энергичный, и бабло, не спорю, валяется прямо под ногами, ходи да подбирай, — но я устала. Я хочу смотреть из окна на берег Луары, хочу встречать мужа после работы, хочу помогать детям делать уроки и видеть в ящике физиономию Патрика д’Арвора. Здесь это все хрен найдешь! Луара, конечно, петляет, но уж не до Шанхая, сколько я помню! Купить бы домик в Блуа, выйти замуж за работника газовой компании, выгуливать детей в садах епархии, печь им пироги и рассказывать историю династии Плантагенетов[78]. Она повесила план города в кухне и грезила, стоя пред ним. Приступы тоски по Блуа случались у нее все чаще. Ей виделись черепичные крыши, песчаные отмели, старинные каменные мосты, бумажки из страховой компании и багеты с пылу с жару из булочной на углу. Но больше всего она мечтала о детях. Долго смиряла в себе материнский инстинкт, откладывая на потом дело, ради которого пришлось бы завершить карьеру, но бороться становилось все труднее — лоно молило о плоде.
Вдобавок Шанхай, как нарочно, был переполнен детьми. Вечерами они горланили, играли, скакали на улицах. В центре она буквально пробиралась через толпу чудесных малышей, которые своей улыбкой напоминали ей, что биологические часы безжалостно отстукивают время. Тебе скоро тридцать пять, старушка! Если не хочешь остаться бесплодной смоковницей, найди самца-производителя. Ей не хотелось узкоглазого жениха. Как-то у нее не срасталось с китайцами. Она не понимала, почему они смеются, почему молчат, почему вдруг гневаются и корчат рожи. Загадочный народ. На днях она спросила у секретаря Вэя Элвиса, получившего это прозвище за пышные бакенбарды: «Почему у вас такой усталый вид? Вы не выспались? Может, вы заболели?» Он разразился таким хохотом, что не мог остановиться. Закатил глаза, икал, кашлял, рыдал от смеха. И она почувствовала себя трагически одинокой, одинокой раз и навсегда.
Ностальгия по родине, по семейной жизни навалилась сразу после праздников. Она подозревала, что причиной гормонального взрыва стала пластмассовая елочка, заказанная по Интернету. До Рождества она шла по жизни легко, подсчитывала барыши, придумывала новые формулы и новые товары. Мобильник с косметичкой произвел настоящий фурор! Счет в банке рос, Вэй соглашался на любое ее предложение, контракты подписывались один за другим, производственный процесс шел полным ходом, и в деревню вбрасывалась все новая продукция, превращающая китаянок в прелестных раскосых барби. Все происходило очень быстро.
Слишком быстро… Не успеешь дух перевести, все уже упаковано и готово к продаже, а прибыли уже подсчитаны. Нужно непрерывно изобретать что-то новое. Считать, пока не раскалится калькулятор. А ей хотелось тишины, передышки, неспешной жизни, анжуйского ласкового воздуха, суфле, поднимающегося в духовке…