Время шло, и, несмотря на болезненное состояние, я ощутил голод. Девушки достали из своих сумок сыры и хлеб, консервированные паштеты и вино и принялись за еду, поделившись своим пиршеством с жандармами. Одна попыталась скормить мне маленький сэндвич (руки мои были так скованы, что я не смог бы есть, даже если бы мне позволили), но один из жандармов деликатно перехватил ее руку, твердо сказав:
– Нет.
В какой-то момент, спустя часы после отъезда из Перпиньяна, молодые женщины, убежденные, что ни я, ни жандармы по-английски ни бум-бум, принялись обсуждать свои амурные похождения на каникулах, причем вдаваясь в столь интимные детали, что я оторопел. Они сравнивали физические причиндалы, доблесть и выносливость своих разнообразных любовников в столь живописных выражениях, что меня бросило в краску. Я ни разу не был свидетелем подобных неформальных женских бесед, пестрящих словами из трех букв и непристойными комментариями. Я пришел к выводу, что еще многого не знаю о женщинах, в то же время гадая, какое место занял бы сам, прими я участие в их сексуальных Олимпийских играх. И мысленно пометил для себя, что надо подать заявку на участие, если нам доведется встретиться снова.
Нашим местом назначения был Париж. Подняв меня на ноги, жандармы распростились с дамами и выволокли меня с поезда. Но прежде я тоже сказал свое «прощай».
Когда меня уже выводили из дверей купе, я, вывернув голову, сладострастно ухмыльнулся троим молодым учительницам.
– Передайте всем привет в Филли от меня, – выговорил я с безупречным бронкским выговором.
Выражения их лиц вернули моему скукожившемуся эго толику уверенности.
Меня отвезли в парижскую тюрьму préfecture de police[39], передав préfet de police[40] – дородному лысеющему человеку с лоснящимися брылями и холодным, беспощадным взглядом. И тем не менее при виде меня этот взгляд выказал шок и отвращение, и префект незамедлительно взялся за исправление моего вида. Полицейский сопроводил меня в душ, и когда я отскреб с себя наслоения грязи дочиста, был призван цирюльник из числа заключенных, чтобы сбрить мою бороду и обкорнать гриву. Затем меня отконвоировали в камеру – на самом деле тесную и аскетичную, но по сравнению с моим предыдущим обиталищем казавшуюся апартаментами люкс.
Там имелась узкая железная койка с пролежанным матрасом и грубыми, но чистыми простынями, крошечный умывальник и самый взаправдашний туалет. А еще свет, выключавшийся снаружи.
– Можешь читать до девяти. Потом свет выключается, – уведомил меня страж.
Читать мне было нечего.
– Послушайте, я болен, – сказал я. – Можно мне повидать доктора, пожалуйста?
– Я спрошу.
Вернулся он часом позже, держа поднос с миской с жидким рагу, батончиком хлеба и емкостью с кофе.
– Доктора нет. Сожалею. – По-моему, последнее он сказал вполне искренне.
Рагу, где попадались кусочки мяса, показалось мне настоящим пиршеством. На деле же эта скудная трапеза оказалась слишком тяжелой для моего желудка, отвыкшего от обильного угощения. Не прошло и часа после еды, как я все выблевал обратно.
Я все еще не знал, что меня ждет. Не знал, привезли ли меня в Париж для нового суда, отбыл ли я свой срок здесь или меня передадут какому-нибудь другому правительству. Все мои расспросы наталкивались на категорический отказ.
Однако в Париже я не задержался. На следующее утро после завтрака кофе, хлебом и сыром, который мне удалось удержать в желудке, меня вывели из камеры, снова сковав по рукам и ногам, как дикого зверя. Пара жандармов усадили меня в фургон с окошками, приковав ноги цепью к болту в полу, и повезли по маршруту, который я скоро узнал. Мы направлялись в аэропорт Орли.
В аэропорту меня вывели из фургона и отконвоировали через терминал к служебной стойке Скандинавских авиалиний. Мое продвижение по терминалу привлекало максимум внимания; люди даже выходили из кафе и баров, чтобы поглазеть, как я шаркаю мимо, звеня кандалами.
Я узнал одну служащую, сидевшую за стойкой SAS. Однажды она обналичила для меня фальшивый чек, уж и не помню, на какую сумму. Если она и узнала меня, то не повела и бровью. Впрочем, чек она приняла у крепкого человека фунтов двухсот, загорелого и здорового. А кандальник перед ней был больным, мертвенно-бледным скелетом, согбенным и с ввалившимися глазами. На самом деле, едва бросив на меня взгляд, она тут же отвела глаза.
– Послушайте, вам же никакого вреда не будет, если вы мне скажете, что происходит, – умолял я жандармов, озиравших людской поток поблизости от билетной стойки.
– Ждем шведскую полицию, – отрывисто бросил один из них. – А теперь заткнись и больше с нами не заговаривай.
Внезапно перед ним остановилась миниатюрная, хорошо сложенная молодая женщина с длинными белокурыми волосами и лучезарными голубыми глазами, элегантно одетая в голубой костюм и плащ модного кроя. Под мышкой у нее была тоненькая кожаная сумка. У нее за спиной маячила более юная и высокая валькирия в сходном облачении, тоже державшая под мышкой сумку.
– Это Фрэнк Абигнейл? – осведомилась меньшая у жандарма слева от меня.
Тот закрыл меня, выставив ладонь.
– Не ваше дело, – огрызнулся он. – Как бы то ни было, посетителей к нему не допускают. Если этот человек ваш приятель, говорить вам с ним запрещено.
Сверкнув голубыми глазами, она расправила узкие плечики.
– Я говорю с вами, офицер, и снимите с него эти цепи, живо! – повелительным тоном бросила она. А потом улыбнулась, устремив на меня теплый взгляд. Черты ее смягчились. – Вы ведь Фрэнк Абигнейл, не так ли? – спросила она на безупречном английском. – Можно звать вас просто Фрэнк и на ты?
X. Фрэнк Абигнейл сбежал!
Оба жандарма оцепенели от изумления – двое матерых медведей, которым вдруг бросил вызов бурундучок. Я и сам воззрился, разинув рот, на это очаровательное создание, потребовавшее, чтобы меня освободили от цепей, и решительно настроенное отобрать меня у палачей.
Протянув изящную ладонь, она положила ее мне на запястье.
– Я инспектор шведской полиции Ян Лундстрём, национальная полиция. А это, – указала она на красивую девушку позади, – мой помощник инспектор Черстен Берглунд, и мы прибыли сопроводить вас в Швецию, где, как вам наверняка известно, вы предстанете перед уголовным судом.
Произнося все это, она извлекла из кармана небольшой кожаный бумажник и открыла его, чтобы продемонстрировать французским офицерам свои документы и золотой значок.
Один жандарм озадаченно поглядел на напарника. Второй достал стопку бумаг.
– Он ее пленник, – развел он руками. – Снимай цепи.
С меня сняли кандалы. Толпа зааплодировала, сопровождая овации свистом и топотом ног. Инспектор Лундстрём отвела меня в сторонку:
– Хочу, чтобы ты понял кое-что абсолютно четко, Фрэнк. В Швеции мы обычно не пользуемся наручниками и другими средствами ограничения свободы. Я лично их никогда не беру. И во время пути твоя свобода никак не будет ограничена. Но в Дании нас ждет пересадка, и моей стране пришлось внести залог, чтобы гарантировать нам следование через ее территорию. Это нормальная практика в подобных случаях.
На земле в Дании мы пробудем лишь час, Фрэнк. Но я несу обязательства перед французским правительством, перед датским правительством и перед собственным правительством за твою доставку в Швецию под арестом и должна позаботиться, чтобы ты не сбежал. Ну, могу тебя уверить, что шведские тюрьмы и места заключения ты найдешь весьма несхожими с французскими. Мы склонны думать, что с нашими заключенными обращаются гуманно.
Но позволь мне поведать вот что, Фрэнк: я вооружена. Черстен вооружена. Мы обе виртуозно владеем оружием. Если ты попытаешься сбежать, мы будем вынуждены стрелять. А если мы будем стрелять в тебя, Фрэнк, мы тебя убьем. Это тебе ясно?
Все это было сказано спокойно и без напора – таким тоном, каким подсказывают дорогу чужаку – с желанием помочь, но без дружелюбия. Она открыла большую сумку, которую несла на плечевой лямке. Среди содержимого выделялся полуавтоматический пистолет 45-го калибра.
Я поглядел на инспектора Берглунд. Та с ангельской улыбкой похлопала по собственной сумочке.
– Да, ясно, – сказал я.
На самом деле я думал, что она блефует. Ни одна из моих очаровательных пленительниц не производила на меня впечатления Энни Оукли[41].
Инспектор Лундстрём повернулась к служащей за билетной стойкой:
– Мы готовы.
Кивнув, девушка позвала из комнаты позади себя другого работника – молодого человека. Он проводил нас через кабинет позади стойки, через багажную зону, через служебную зону к трапу самолета.
Если бы не мой потрепанный вид, мы казались бы всего-навсего тремя обычными пассажирами. А судя по отсутствию интереса к моей наружности, меня, вероятно, сочли просто очередным хиппи.
Если бы не мой потрепанный вид, мы казались бы всего-навсего тремя обычными пассажирами. А судя по отсутствию интереса к моей наружности, меня, вероятно, сочли просто очередным хиппи.
Перед посадкой в Копенгагене нас покормили в самолете. Эта обычная скудная авиарейсовая, но вкусно приготовленная еда стала моей первой приличной трапезой с момента заключения в тюрьму. Для меня она выглядела восхитительным пиршеством, и я не без труда заставил себя отказаться, когда мои конвоиры любезно предложили мне свои порции.
В Дании мы простояли дольше, чем ожидалось, – два часа. Две молодые сотрудницы полиции тут же отвели меня в один из ресторанов терминала, заказав обильный ланч на троих, хотя я и был твердо уверен, что успеть проголодаться они никак не могли. Я чувствовал, что это исключительно попытка утолить мой волчий голод, но протестовать не стал. А перед повторной посадкой в самолет они купили мне несколько шоколадок и англоязычных журналов.
Если ты попытаешься сбежать, мы будем вынуждены стрелять. А если мы будем стрелять в тебя, Фрэнк, мы тебя убьем.
Во время путешествия они относились ко мне скорее как к другу, чем арестанту. Настояли, чтобы я звал их по именам и на ты. Они беседовали со мной как друзья, интересуясь моей семьей, моими симпатиями и антипатиями и тому подобными общими вещами. Мою криминальную карьеру они затронули лишь мимоходом, да и то лишь затем, чтобы спросить о жутких условиях в Перпиньянской тюрьме. Я с удивлением узнал, что просидел в этой адской дыре всего шесть месяцев. Я утратил счет времени напрочь.
– Тебе, как иностранцу, УДО не полагается, но судье было предоставлено право на свое усмотрение сократить твой срок, и он на это пошел, – пояснила Ян.
И я вдруг проникся благодарностью к суровому юристу, вынесшему мне приговор. Узнав, что отсидел всего шесть месяцев, я понял, что весь год в Перпиньяне не выдержал бы. Это удавалась лишь считаным узникам.
Воздушное судно приземлилось в Мальмё, Швеции, через тридцать минут после вылета из Копенгагена. К моему изумлению, в Мальмё мы высадились, забрали свой багаж, и Ян с Черстен повели меня к полицейской машине с цветографической разметкой – шведской версии патрульного автомобиля, – припаркованной на стоянке терминала. За рулем сидел офицер в мундире. Он помог нам погрузить чемоданы – вообще-то чемоданы девушек, потому что у меня никакого имущества не было – в багажник, после чего повез нас в отделение полиции села Клиппан неподалёку от Мальмё.
Клиппанское отделение, больше напоминавшее причудливую старинную таверну, чем участок полиции, меня заинтриговало. Нас встретил улыбающийся сержант с румяным лицом, поприветствовав Ян и Черстен по-шведски, а меня по-английски с чуть уловимым акцентом. Руку он мне пожал, будто дорогому гостю.
– Я ждал вас, мистер Абигнейл. Все ваши бумаги здесь.
– Сержант, Фрэнку нужен врач, – сказала Ян по-английски. – Боюсь, он очень болен и нуждается в немедленной медицинской помощи.
Было уже около 9 вечера, но сержант лишь кивнул.
– Сию секунду, инспектор Лундстрём. – Он жестом подозвал молодого полицейского, стоявшего в сторонке, наблюдая за происходящим. – Карл, будь добр, отведи заключенного в его комнату.
– Ja, min herre[42]. Следуйте за мной, пожалуйста, – широко улыбнулся он мне.
Я последовал за ним в состоянии легкого шока. Если в Швеции так обращаются с преступниками, то какого же обхождения удостаиваются честные люди?
Он провел меня через коридор к большой деревянной двери, отпер ее, открыл и отступил в сторону, пропуская меня внутрь. Переступив порог, я был просто потрясен. Это была не камера, а настоящие апартаменты – огромная, просторная комната с большим панорамным окном, из которого открывался роскошный вид на село, широкой кроватью с резными изголовьем и изножьем, с цветным покрывалом, деревенской мебелью и отдельной ванной, где имелись и ванна, и душ. Стены украшали репродукции живописных сцен из прошлого Швеции, а со вкусом выбранные портьеры, в данный момент раздвинутые, обеспечивали приватность от любопытных взглядов извне.
– Надеюсь, вы скоро поправитесь, min herre, – сказал Карл по-английски с акцентом, прежде чем закрыть дверь.
– Спасибо, – ответил я, не зная, что еще сказать, хотя слова так и рвались из груди.
После его ухода я осмотрел комнату повнимательнее. Окна из толстого витринного стекла не открывались, да и дверь изнутри открыть было невозможно, но это роли не играло. Бежать из этой тюрьмы я и не думал. Но поспать в постели мне в ту ночь не довелось. Через несколько минут дверь снова открылась, впустив Ян и лысеющего, дружелюбного и очень искусного врача.
– Разденьтесь, пожалуйста, – велел он по-английски.
Я заколебался, но Ян не выказала намерения удалиться, так что я стащил с себя скудную одежонку, искренне стыдясь своей наготы перед ней. Однако ее лицо не выразило ничего, кроме озабоченности. Для шведов нагота, как я узнал, сексуальна лишь при определенных обстоятельствах.
Врач тыкал, колол, смотрел и слушал с помощью различных инструментов, выстукивал, ощупывал и надавливал, и все это в молчании, прежде чем отложил инструменты и стетоскоп и кивнул.
– Этот человек страдает крайним истощением и авитаминозом, но что хуже всего, у него, по моему мнению, двусторонняя пневмония, – резюмировал он. – Я предлагаю вызвать машину «Скорой помощи», инспектор.
– Да, доктор, – и Ян выбежала из комнаты.
Через тридцать минут меня отконвоировали в частную палату в маленькой, чистенькой больнице. Я выздоравливал там месяц, и у моей двери постоянно дежурил полицейский в форме, но он казался скорее компаньоном, чем стражем. Каждый день меня навещали Ян или Черстен, сержант или Карл, и каждый раз они что-нибудь приносили – букет, сладости, журнал или какой-нибудь другой гостинец.
И за время пребывания в больнице меня ни разу не допрашивали по поводу вменяемых мне преступлений и даже не упоминали о предстоящем суде или выдвинутых против меня обвинениях.
В «камеру» меня вернули в конце месяца, перед ланчем, и в полдень Карл принес мне меню.
– Кухни у нас нет, – извиняющимся тоном пояснил он. – Вы можете заказать, что пожелаете, и мы принесем из кафе. Там готовят очень хорошо, я вас уверяю.
Он был прав. Уже через месяц мой вес снова подползал к двум сотням фунтов[43].
Бежать из этой тюрьмы я и не думал.
На следующий день после моей выписки из больницы Ян наведалась ко мне в сопровождении худого мужчины с оживленным лицом.
– Я инспектор Ян Лундстрём из Шведской национальной полиции, – официальным тоном объявила она. – Я обязана сообщить вам, что вы будете содержаться здесь в течение определенного времени, а также обязана допросить вас. Это священник, он будет играть роль переводчика. Он безупречно говорит по-английски и знаком со всеми вашими американскими сленговыми выражениями и идиомами.
Я был ошеломлен.
– Ой, да брось, Ян, ты сама говоришь по-английски без изъяна! – запротестовал я. – Что это значит?
– Шведский закон требует, чтобы при допросе заключенного, являющегося иностранцем, присутствовал переводчик, свободно владеющий его родным языком, – корректным тоном пояснила Ян, словно видела меня впервые в жизни. – Закон также гласит, что вы имеете право на адвоката, и адвокат должен присутствовать при каждом допросе. Поскольку у вас нет средств на оплату адвоката, правительство Швеции назначило вам защитника. Ее зовут Эльса Кристианссон, и сегодня позднее она встретится с вами. Все ли сказанное мной вы поняли?
– Прекрасно понял, – ответил я.
– Тогда увидимся завтра, – с этими словами она удалилась.
Часом позже раздался стук в дверь, и она открылась. Пришел один из надзирателей с моим ужином, обильным и вкусным, расположив его на сервировочном столике, будто официант, а не тюремщик.
Вернувшись забрать посуду, он мне широко улыбнулся:
– Не хотите ли погулять? Только по зданию, пока я делаю обход. Мне пришло в голову, что вы могли подустать от сидения в четырех стенах.
Я вместе с ним сходил на кухню, где официант соседнего ресторана забрал у него поднос и грязную посуду. На самом деле кухней это назвать было трудно – просто укромный уголок, где стражники могли сварить себе кофе. Потом он устроил мне экскурсию по тюрьме – двухэтажному зданию, где размещалось всего двадцать заключенных. У каждой камеры он стучал, прежде чем открыть дверь, радушно здоровался с ее обитателем и интересовался его нуждами. И весело желал каждому доброй ночи, прежде чем закрыть и запереть дверь.
Когда я вернулся в свою камеру, там уже дожидалась меня Эльса Кристианссон, как и переводчик – преподобный Карл Грэк. Его присутствие озадачило меня, пока он не объяснил, что миссис Кристианссон совсем не говорит по-английски. Да и терять время на расспросы о моем деле она не стала. Просто подтвердила факт знакомства, после чего сообщила, что будет здесь завтра утром, когда Ян возобновит допрос.