Профессиональные качества этой высокой, миловидной женщины лет сорока, безмятежной и любезной, внушали мне опасения, но средств для найма адвоката по своему вкусу у меня не было. Французская полиция конфисковала все мои активы во Франции – во всяком случае, так я предполагал. После ареста и во время заключения мне о наворованном даже не напоминали, а после освобождения и подавно никаких денег не вернули. А здесь, в Швеции, я был лишен возможности позаимствовать средства из своих многочисленных заначек.
Ян явилась назавтра с утра вместе с миссис Кристианссон и херре Грэком. Она тотчас же приступила к расспросам о моей криминальной деятельности в Швеции, причем священник переводил ее вопросы для миссис Кристианссон, сидевшей молча и только кивавшей время от времени.
Во время первых двух допросов Ян я держался уклончиво. Либо отказывался отвечать, либо говорил: «Не помню» или «Не могу сказать».
На третий день Ян не выдержала.
– Фрэнк! Фрэнк! – воскликнула она. – Ну почему ты запираешься? Почему ты так уклончив? Ты здесь, тебя ждет суд, и для тебя же лучше говорить со мной честно. Нам известно, кто ты такой и что натворил, и тебе известно, что у нас есть улики. Так почему же ты отмалчиваешься?
– Потому что не хочу попасть в тюрьму на двадцать лет, даже если это чудесная тюрьма вроде этой, – напрямик объяснил я.
Карл перевел это для миссис Кристианссон. Реакция всех троих оказалась совершенно неожиданной. Они зашлись гомерическим хохотом – громко, до слез, как над хорошей балаганной клоунадой. Я лишь изумленно вытаращился на них.
Наконец Ян малость угомонилась, хоть и тряслась еще от безмолвного смеха.
– Двадцать лет?! – выдавила она.
– Или пять лет, или десять, или сколько там, – с вызовом бросил я, раздраженный их отношением.
– Пять лет? Десять лет?! – воскликнула Ян. – Фрэнк, да максимальное наказание за преступление, в котором тебя обвиняют, это год, и я очень удивлюсь, если тебе дадут хотя бы столько, потому что ранее ты под судом и следствием не состоял. Фрэнк, да в этой стране даже убийцам и грабителям банков редко присуждают более десяти лет. Ты совершил серьезное преступление, но мы считаем год тюремного заключения очень тяжким наказанием, и уверяю тебя, это максимальный приговор, который может тебя ждать.
Я сразу же пошел на чистосердечное признание, выложив о своих транзакциях в Швеции все, что помнил. Неделю спустя я предстал перед судом жюри, включавшим восьмерых мужчин и женщин, определявших размер и моей вины, и наказания, раз чистосердечное признание исключало вопрос о моей невиновности.
И все же я едва не отвертелся от наказания. Вернее, миссис Кристианссон едва не отмазала меня. Она изумила меня, поставив под сомнение весь процесс во время дачи заключительных свидетельств против меня. Против меня было выдвинуто обвинение в «серьезном мошенничестве с помощью чеков», заявила она председательствующему судье.
– Я бы хотела указать суду, что представленные сегодня орудия преступления не являются чеками согласно определению шведского законодательства, – полемизировала она. – Это орудия, изготовленные им собственноручно. Они никогда не были чеками. И не являются чеками в данный момент.
Согласно шведскому закону, ваша честь, эти орудия не могут быть чеками, являясь абсолютной подделкой. По закону, ваша честь, мой клиент не фабриковал никаких чеков, поскольку данные орудия не являются чеками, а только его собственными изделиями, откуда следует, что обвинения с него должны быть сняты.
Обвинения с меня не сняли, но смягчили до мелкого мошенничества, что-то вроде получения денег под ложным предлогом, и жюри приговорило меня к шести месяцам тюремного заключения. Я счел это победой, бросившись горячо благодарить миссис Кристианссон, тоже обрадованную этим вердиктом.
Я вернулся в свою камеру в Клиппанской тюрьме, и на следующий день Ян пришла поздравить меня. Однако заодно принесла тревожные новости. Отбывать срок я должен был не в комфортабельной и уютной гостиничке в Клиппане. Меня ждал перевод в государственное заведение в Мальмё, расположенное в кампусе Лундского университета, древнейшего колледжа в Европе.
– Ты найдешь ее очень непохожей на тюрьмы во Франции. На самом деле, очень непохожей и на ваши американские тюрьмы, – заверила меня Ян.
Стоило мне прибыть в тюрьму, известную в кампусе под названием «Криминальной зоны», как мои опасения развеялись без следа. Тюрьму зона ни капельки не напоминала – ни заборов, ни сторожевых вышек, ни электронных ворот или дверей. Здание никак не выделялось среди других больших, величавых строений кампуса. И на самом деле было совершенно открытым учреждением.
Меня оформили и отконвоировали в мою квартиру: я больше не воспринимал шведские места содержания как камеры. Моя комната в зоне была чуть поменьше, чем в Клиппане, но столь же комфортабельна, с аналогичной мебелью и удобствами.
Тюремный режим был очень мягким. Я мог ходить в собственной одежде, а поскольку у меня имелся лишь один комплект, меня сопроводили в городской магазин одежды, где снабдили двумя комплектами одежды. Мне была предоставлена неограниченная свобода писать и получать письма и другую корреспонденцию, и цензуре моя почта не подвергалась. Поскольку в зоне отбывала срок только сотня человек, содержать кухню считали нецелесообразным, а еду заключенным приносили из окрестных ресторанов, и каждый мог составлять собственное меню в пределах разумного.
В зоне проживали и мужчины, и несколько женщин, но сожительство между отбывающими наказание было запрещено. Супружеские визиты разрешались для мужчин с их женами, для женщин с мужьями, а также для заключенного(-ой) и его/ее друга/подруги. Заключенные могли свободно ходить по всему зданию с 7 утра до 10 вечера и принимать посетителей в своих комнатах с 4 до 10 вечера каждый день. Двери в комнатах запирались в 10 вечера – комендантский час для зоны.
Субъектов насильственных преступлений в зоне не было. Там содержали чековых мошенников, угонщиков, казнокрадов и прочих безобидных преступников. Однако заключенных распределяли по коллективным спальням по возрасту, полу и типу преступлений. Меня поместили в спальню с фальшивомонетчиками и поддельщиками примерно моего возраста.
Шведские тюрьмы старались реабилитировать преступников по-настоящему. Мне сказали, что во время отсидки я могу либо посещать занятия в университете, либо работать на парашютной фабрике, расположенной на территории тюрьмы. Или просто отбыть свой срок. Если я буду посещать занятия, шведское правительство оплатит мою учебу и предоставит все необходимое. Если предпочту работать на парашютной фабрике, мне будут выплачивать среднюю зарплату, причитающуюся работникам моей квалификации на воле.
Меня будут наказывать за одно и то же преступление снова и снова, швыряя из тюрьмы в тюрьму до конца жизни.
Бежать оттуда было бы легко, если бы не одно обстоятельство. Шведы с юных лет получают документы. Предъявлять их приходится редко, но полицейский вправе потребовать этого. А уж пересечь границу, сесть на международный поезд или самолет без документов и вовсе никак. У меня их не было. И не было денег.
Впрочем, роли это не играло. Мысль о побеге даже не приходила мне в голову. Тюрьма в Мальмё мне понравилась. Однажды, к великому моему изумлению, навестить меня явилась одна из жертв – молодой банковский клерк, принесший корзинку свежего хлеба и шведских сыров.
– Я подумал, может быть, тебе захочется знать, что никаких неприятностей у меня от обналичивания твоих чеков не было, – поведал юноша. – Кроме того, я хотел, чтобы ты знал, что я не питаю к тебе дурных чувств. Должно быть, сидеть в заключении очень трудно.
А ведь я кинул этого парнишку по полной программе. Я затесался к нему в друзья, даже побывал у него в гостях, чтобы провернуть свою аферу. Его жест тронул меня за душу.
Я и работал на парашютной фабрике, и посещал занятия, что пришлось моим надзирателям по душе. Я изучал промышленную графику, хотя некоторые техники, преподававшиеся в Лунде, знал получше преподавателей.
Шесть месяцев пролетели быстро, слишком уж быстро. На пятый месяц явилась миссис Кристианссон с тревожными новостями. Правительства Италии, Испании, Турции, Германии, Англии, Швейцарии, Греции, Дании, Норвегии, Египта, Ливана и Кипра уже подали официальные требования о моей экстрадиции по завершении срока моего приговора. По окончании отбывания срока меня передадут итальянским властям, а уж Италия после решит, какая страна заполучит меня, когда я отдам свой долг итальянцам.
Один из моих коллег-заключенных успел посидеть в итальянской тюрьме. И рассказывал такие ужасы, по сравнению с которыми пребывание в Перпиньянской тюрьме начало казаться мне только цветочками. Миссис Кристианссон тоже слыхала, что итальянская пенитенциарная система отличается крайней жестокостью и бесчеловечностью. Она также располагала сведениями, что итальянские судьи в уголовных делах не склонны к снисхождению.
Мы развернули решительную кампанию по предотвращению моей экстрадиции в Италию. Я забросал судью, председательствовавшего на моем суде, министерство юстиции и даже самого короля прошениями о предоставлении убежища, умоляя оставить меня после освобождения в Швеции или, в худшем случае, депортировать в родные Соединенные Штаты. Я указывал, что, куда бы я ни отправился, если мне будет отказано в убежище в Швеции, меня будут наказывать за одно и то же преступление снова и снова, швыряя из тюрьмы в тюрьму до конца жизни.
И на все прошения без исключения получил отказ. Экстрадиция в Италию казалась неминуемой. В ночь перед тем, как итальянские власти должны были взять меня под арест, я лежал в постели, не в состоянии уснуть, обдумывая отчаянные планы бегства. Я чувствовал, что мне не пережить заключения в Италии, если условия там действительно настолько жуткие, как мне рассказывали, и проникся уверенностью, что лучше уж быть убитым при попытке к бегству, чем умереть в адской дыре вроде Перпиньяна.
Вскоре после полуночи появился стражник.
– Одевайся, Фрэнк, и уложи вещи, – распорядился он. – За тобой приехали.
– Кто? – в испуге сел я. – Итальянцы должны были забрать меня только завтра, как мне сказали.
– Это не они. Это шведские офицеры.
– Шведские офицеры?! – воскликнул я. – А им-то что нужно?
– Не знаю, – тряхнул он головой. – Но у них есть все нужные бумаги, чтобы взять тебя под свою опеку.
Он вывел меня из зоны к полицейской машине с цветографической разметкой, стоявшей у обочины. Полицейский в форме на заднем сиденье распахнул дверцу и жестом пригласил меня сесть рядом.
– Вас хочет видеть судья, – проинформировал он.
Меня довезли до дома судьи – скромного жилища в привлекательном районе, где меня встретила его жена. Офицеры остались на улице. Она отвела меня в кабинет судьи, указав на большое кожаное кресло.
– Присаживайтесь, мистер Абигнейл, – на безупречном английском любезно сказала она. – Я принесу вам чаю, а судья скоро подойдет.
Судья, появившийся через несколько минут, тоже владел английским свободно. Поздоровавшись, он уселся напротив и пару минут молча разглядывал меня. Я тоже не раскрывал рта, хоть меня и переполняли вопросы.
Наконец судья мягко заговорил, тщательно подбирая слова:
– Молодой человек, последние несколько дней вы не выходите у меня из головы. По правде говоря, я сделал множество запросов по поводу вашей биографии и вашего дела. Вы блестящий молодой человек, мистер Абигнейл, и, полагаю, могли бы внести достойный общественный вклад, не только для родной страны, но и для всего мира, если бы избрали иной курс. Прискорбно, что вы совершили подобные ошибки. – Он примолк.
– Да, сэр, – кротко проронил я, уповая, что меня пригласили не только ради назидания.
– Мы оба сознаем, молодой человек, что, если завтра вас передадут Италии, вас вполне может ждать тюремное заключение на двадцать лет, – продолжал судья. – Мне кое-что известно об итальянских тюрьмах, мистер Абигнейл. Они очень похожи на французские. А когда вы отбудете свой приговор, вас передадут Испании, как я понимаю. Как вы указали в своей петиции, молодой человек, вы рискуете провести остаток жизни в европейских тюрьмах.
И я почти ничего не могу с этим поделать, мистер Абигнейл. Мы должны удовлетворить требование Италии об экстрадиции – точь-в-точь, как Франция удовлетворила наше. Мы не можем попирать закон безнаказанно, сэр. – Он снова примолк.
– Знаю, сэр. – Мои надежды пошли на убыль. – Я бы хотел остаться здесь, но понимаю, что не могу.
Встав, он принялся выхаживать по кабинету, рассуждая на ходу:
– А что, будь у вас шанс начать жизнь заново, мистер Абигнейл? Как по-вашему, вы выбрали бы на сей раз конструктивный путь в жизни?
– Да, сэр, будь у меня такой шанс, – ответил я.
– Как по-вашему, вы усвоили урок, как говорят учителя? – не унимался он.
– Да, сэр, полностью усвоил. – Мои надежды снова затеплились.
Сев, он поглядел на меня и наконец кивнул:
– Сегодня вечером я сделал кое-что, мистер Абигнейл, чем удивил даже себя. Скажи мне кто-нибудь две недели назад, что я совершу нечто эдакое, я бы усомнился в его здравом уме.
Сегодня, молодой человек, я позвонил своему другу в американском посольстве и предъявил требование, попирающее ваши права, согласно шведским законам. Я попросил его аннулировать ваш американский паспорт, мистер Абигнейл. И он это сделал.
Я уставился на него и по легкой усмешке на губах судьи понял, что мое потрясение видно невооруженным глазом. Его поступок поставил меня в тупик, но ненадолго.
– Теперь вы в Швеции нежелательный иностранец, мистер Абигнейл, – с улыбкой пояснил судья. – И я могу законным образом отдать приказ о вашей депортации в Соединенные Штаты, независимо от каких бы то ни было невыполненных требований об экстрадиции. Через несколько минут, мистер Абигнейл, я собираюсь приказать ожидающим офицерам доставить вас в аэропорт и посадить на самолет до Нью-Йорка. Все меры уже приняты.
Конечно, вы должны понимать, что полиция вашей собственной страны арестует вас, как только вы сойдете с самолета. Вы разыскиваемый преступник и в своей собственной стране, сэр, и я считал надлежащим уведомить их о своих действиях. ФБР проинформировано о номере вашего рейса и времени прибытия.
Уверен, в родной стране вас будут судить. Но, по меньшей мере, молодой человек, вы будете в окружении соплеменников, и наверняка ваша семья придет вас поддержать и будет навещать в тюрьме, если вас осудят. Однако на случай, если вы не осведомлены, как только вы отсидите свой срок в Америке, ни одна из остальных стран не сможет потребовать вашей экстрадиции. Законодательство Соединенных Штатов возбраняет иноземным государствам экстрадировать вас из родной страны.
Я пошел на этот поступок, молодой человек, ибо считаю, что это в интересах всех сторон, и особенно в ваших. Полагаю, исполнив свои обязательства перед родной страной, вы начнете плодотворную и счастливую жизнь… Я ставлю на это, рискуя собственной репутацией, мистер Абигнейл. Надеюсь, вы не докажете, что я заблуждался.
Мне хотелось обнять и расцеловать его, но я лишь стиснул ему руку, слезно клянясь, что совершу в будущем нечто достойное. Нарушить обещание мне предстояло уже через восемнадцать часов.
Офицеры довезли меня до аэропорта, где, к моему восторгу, меня ждала Ян, чтобы принять под свое начало. При ней был толстый конверт с моим паспортом, прочими бумагами и деньгами, которые я заработал на тюремной парашютной фабрике. Она дала мне 20-долларовую купюру на карманные расходы, прежде чем вручить конверт пилоту.
– Этого человека депортируют, – уведомила она командира воздушного судна. – В Нью-Йорке самолет встретят офицеры Соединенных Штатов, чтобы взять его под арест. Это имущество вы передадите им. – Повернувшись, она пожала мне руку. – До свиданья, Фрэнк, и удачи. Надеюсь, тебя ждет счастливое будущее, – серьезным тоном сказала она.
Я поцеловал ее, к великому изумлению пилота и присутствовавшей стюардессы. Я впервые покусился на Ян, да и то в жесте чистейшего восхищения.
– Я тебя никогда не забуду, – сказал я.
И не забыл. Ян Лундстрём в моих воспоминаниях всегда будет чудесным и милосердным человеком, очаровательным и любезным другом.
Рейс следовал до Нью-Йорка без пересадок. Меня усадили впереди, рядом с кокпитом, где экипаж мог приглядывать за мной, но в остальном ко мне относились как к обычному пассажиру. В полете я пользовался полной свободой, как всякий пассажир.
Не знаю, когда мне пришло в голову избежать встречи с ожидающими офицерами, да и почему я решил обмануть доверие, оказанное мне судьей. Быть может, когда подумал о своем коротком пребывании в бостонской КПЗ с ее омерзительными обезьянниками и камерами. Несомненно, по сравнению с Перпиньянской тюрьмой они выглядели номерами люкс, но если камеры в американских тюрьмах похожи на них, трубить свой срок в одной из них мне не хотелось. Шесть месяцев в Клиппанской тюрьме и зоне разбаловали меня.
Самолет «VC-10» – британский «Вайкаунт» – был мне знаком. Пилот BOAC[44] однажды устроил мне подробную экскурсию по «VC-10», объяснив все его конструктивные особенности, даже устройство сортиров.
По старому опыту перелетов я знал, что борт приземлится на ВПП 13 аэропорта Кеннеди и на выруливание к терминалу уйдет минут десять.
За десять минут до того, как пилот сделал заход на посадку, я поднялся и пошел к одному из туалетов, где и заперся. Потянувшись вниз, нащупал рукоятки защелок, расположенные, как мне было известно, у основания унитаза, вытянул их, повернул и извлек весь унитаз – автономный сантехнический узел, чтобы получить доступ к лючку размером два на два фута, предназначенному для подключения вакуумного шланга для обслуживания самолета на земле.
Я ждал. Машина с толчком коснулась земли, потом сбросила ход, когда пилот включил двигатели на реверс, одновременно используя закрылки в качестве тормозов. Я знал, что, сворачивая на рулежную дорожку, ведущую к терминалу, авиалайнер почти полностью остановится. Когда, по моим прикидкам, мы почти достигли этой точки, я втиснулся в отсек унитаза, открыл лючок, протиснулся в него и повис, вцепившись в край люка кончиками пальцев, болтаясь на высоте десяти футов над бетоном. Я знал, что, когда я открыл люк, в кокпите запищал сигнал аварии, но по прошлому опыту также знал, что удар при посадке может приоткрыть лючок, а поскольку, даже будь он нараспашку, на земле машине это ничем не угрожает, пилот обычно просто отключает сигнал.