– Как это? – не поверил Данила. – А что надевают?
– Копии, милый друг. Делают искусные копии и в них щеголяют на тусовках. А такие вещицы в банках цивилизованные люди хранят. Коллекционер тот самый, у которого подрезали эту вещицу, по слухам, старомоден был, дай бог ему здоровья. И банкам не доверял. А может, неправедным путем к нему эта вещица попала, потому и хоронил дома. Дурак! Что сказать! Так как думаешь, фрагмент от этого колье оказался в руке деревенской тетки, а, Данилка? Вижу, что знаешь, не темни!
– И не собираюсь. – Данила поднялся и пошел к двери, подумал тут же, что разговор с Толиком будет пренеприятным, но что же теперь делать. – По соседству с той самой деревней, где погибла Углина...
– Это которая в руке сжимала фрагмент? – перебил Сашок, наклонил голову к плечу, закатил глаза, видимо, мысленно себя прослушивая, заулыбался тут же, решив, что очень удачно снова сострил, и повторил: – Фрагмент которая сжимала?
– Она самая. Так вот, по соседству с их деревней имеется населенный пункт, в котором уже давненько проживает один гражданин – Георгий Иванович Степушкин, он же Жорик, он же Жоржик, он же Гога...
– Погоди, погоди! – просиял Сашок полным лицом, будто солнцем изнутри подсвеченный. – Не тот ли это Гога, который у нашего коллекционера эти цацки подрезал несколько лет назад?
– Он самый.
– И цацки потом эти так и не нашли. Я помню этот скандал, помню хорошо. Служба собственной безопасности тогда и оперов, и следаков трясла, кого-то даже уволили, кажется. Все грешили, что они цацки прикарманили. Помню скандальчик этот, как же! – Сашок снова засеменил к расписному самовару. Повернул краник, плеснул себе в чашку, произнес задумчиво, прежде чем Данила успел уйти: – Блатные-то тогда тоже на наших наезжали, все в одну глотку поверили своему. И потихоньку наших жали. Кому по телефону угрожали, кому письма слали с пренеприятным текстом. Н-да... Попал этот самый Гога, еще как попал! Как же он теперь станет перед своими оправдываться, коли правда всплывет...
Глава 11
Георгий Иванович Степушкин с трудом оторвал взгляд от районной газетенки, которую ему раз в неделю таскала в дом болтливая баба по имени Фекла. Вчера как раз принесла.
Настоящим было ее имя или на деревне ей дали такое прозвище за вечную ее фуфаечную расхристанность, бестолковость и болтливость, он не знал. Да и не надо оно ему было. Ему быстрее газету нужно было прочесть, а рыться в подоплеке Феклиного прозвища не было желания.
Газета, которую он прежде лишь машинально просматривал, на последней странице публиковала сводку криминальных новостей их района, включающего в себя восемнадцать населенных пунктов. В их число входило село, где теперь тихо доживал свои годы сам Степушкин. И соседнее село, где проживала одна из его знакомых – Ляля, по паспорту Гаврилова Лилия Федосеевна, тридцати пяти лет от роду, незамужняя и бездетная. Эти два обнадеживающих для застарелого холостяка показателя и заставили Степушкина в свое время присмотреться повнимательнее к Лялечке. Это и погубило его тихую одинокую старость.
Он влюбился! Поначалу он и предположить не мог, что все то, что он вдруг начал чувствовать при их встречах, называется именно так. Что слабые мягкие кувырки его сердца, его неожиданная – кажущаяся даже ему странноватой – веселость, сладкая нега во всем теле и есть любовь! Он объяснял это самому себе как-то иначе. Мол, скука съела, тоска задушила от этого тихого меланхоличного течения деревенской жизни. А Лялька, она же живая вся такая, резвая, громкая, смешливая. Как являлась к нему в дом, а случалось это не так уж и часто, так дым стоял коромыслом.
Телевизор включался, убавлялся звук, тут же ставился диск с музыкой на всю катушку. На плите что-то кипело, жарилось, убегало, пригорало. Бились какие-то стаканы, проливался на пол сладкий вермут или сок. И у Степушкина долго потом еще тапки липли к этому месту, потому что вымывалась эта сладость очень плохо. Или он не особо старался, чтобы раз за разом, как только подошва врывалась в липкий след, воскрешать в памяти последнюю их встречу.
В постели все кувырком, подушки потом обнаруживались на полу, одеяло возле окна, простыни корабельным канатом обвивали ножки кровати. Их безмятежное, безрассудное неистовство начиналось прямо с порога, а заканчивалось именно там – в спальне.
Заяви Лялька, что хочет остаться у него насовсем, он бы не стал противиться, хотя отлично понимал – с ней он сгорит слишком быстро. Слишком много ее было во всем для него, слишком оглушительным каждое новое его умопомрачение, и тем страшнее казалась тишина и пустота после ее ухода.
У него были женщины и до нее, и во время ее. И он знал, что если будет жив, то будут и после нее. Всякие были! Молодые и в возрасте. Смешливые и серьезные. Разговорчивые и молчаливые. В деревне, если мужик не пьет, значит, работящий, если работящий, то вечно уставший, какой с него утешитель. Ну, а если пьет, утешать ему тем более некогда. Поэтому они тихонько, огородами, по кромешной темноте и пробирались время от времени к Степушкину, кто за утешением, кто за лаской, а кто и просто – поговорить.
Ни одна из них, ни все они, вместе взятые и слепленные в один огромный ком, изрыгающий сладострастие и негу, не могли стоить Ляли. Она была одна такая – особенная. Она одна заставляла его вытворять такое, отчего потом даже ему, не раз прошедшему мерзкое жизненное дно – тюрьму, становилось совестно. Но стыд невероятным образом забывался, стоило Лялькиным пальцам начать терзать его стареющую плоть. Он снова подчинялся, снова стонал и снова потом ждал повторения.
И тем страшнее было Степушкину отрезветь в один прекрасный момент и начать подозревать ее. И как страшно подозревать!
После того как он вернулся из детективной конторы, не поворачивался у него язык называть его агентством, он долго думал. Думал, сопоставлял, осторожно расспрашивал и Феклу, и соседей, и еще много кого, с кем сталкивался в магазине у прилавка или просто шел по улице к себе. Насобирал худо ли бедно сведений, и все они, какими бы противоречивыми ни были, указывали на то, что, кроме Ляльки, обнести его дом было некому.
Он затих, затаился, долго вспоминал, когда, в какое из их сумасшедших свиданий она могла пробраться к его тайнику и выкрасть украденные у старого антиквара вещицы. И вышло, что времени на это у этой грудастой, губастой стервы было предостаточно.
Он же счет минутам и часам обрывал, стоило ей переступить его порог. Она часто оставалась одна, когда он бывал в душе или проваливался в мутный тяжелый сон, длившийся порой до получаса.
Время у нее было, но как?
Как, каким образом она смогла залезть в тайник?! Как узнала о нем? Следила за ним, да?! Но он же...
Вспомнив про одну неосторожность, допущенную им после одной особенно жаркой распутной ночи, Степушкин похолодел. Она проследила! Эта сука вихрастая проследила за ним!
Да, конечно, все так и было. Она притворилась спящей. Он осторожно, стараясь не потревожить ее сон, слез с кровати. Не надевая тапок, чтобы не шлепать резиновой подошвой по половицам, босиком прошел из дома в пристройку, где у него были припрятаны драгоценности. Достал их, развернул бархатный лоскут, долго рылся, пытаясь отыскать среди дорогой роскоши вещицу поскромнее. Нашел тусклого металла витую цепочку с болтающейся на ней крохотной изумрудной слезинкой, сжал в кулаке.
Он подарит Ляльке эту цепочку, непременно подарит. Она такая... Такая необыкновенная, такая жадная до его тела, чему он и сам порой удивлялся, рассматривая себя в зеркале без одежды. Она заслужила.
Степушкин тогда завернул все свое добро обратно в лоскут, убрал в тайник, вернулся в дом. Лялька по-прежнему спала, вольготно распластав по койке сочное молодое тело. Он подозрительно прислушался. Нет, дышала ровно, спокойно, не часто. Спала, стало быть. И подсмотреть за ним не могла. Он протиснул руку под ее лопатки, чуть приподнял. Лялька томно застонала, судорожно дернувшись всем телом. Открыла глаза.
– Ты чего, Жорик? – Ее глаза, он точно помнил, что они были заспанными, это-то ведь подделать было невозможно. – Чего ты? Еще хочешь?
– Погоди.
Он перехватил ее руку, проворно скользнувшую от его пупка вниз, расправил пальцы, чтобы ладонь сделалась ковшиком. И вложил в нее цепочку с крохотной подвеской в виде капли или слезы.
– Господи! Что это?! – От неожиданности Ляля тонко взвизгнула и попыталась вырвать руку. – Ты чего, идиот???
На идиота он не обратил внимания. Обижаться тем более не стал, но запястье ее сдавил сильнее и потребовал:
– Посмотри!
Она, все еще испуганно ежась, глянула вниз. Туда, где сходились их колени, где он удерживал в своих пальцах ее руку и где на ее ладони, свернутой ковшиком, поблескивал зеленый камень.
– Что это, Жорик???
Испуга как не бывало, осталось лишь восторженное удивление. Она резко села, будто и не было в ней сонной медлительности минуту назад. Поднесла ладошку ближе к глазам, потыкала пальцем в цепочку, расправляя ее в тонкую длинную полоску, свесившуюся меж пальцев. Долго рассматривала камень.
– Что это, Жорик???
Испуга как не бывало, осталось лишь восторженное удивление. Она резко села, будто и не было в ней сонной медлительности минуту назад. Поднесла ладошку ближе к глазам, потыкала пальцем в цепочку, расправляя ее в тонкую длинную полоску, свесившуюся меж пальцев. Долго рассматривала камень.
– Это изумруд??? – прошептала она. – Что это, Жорик?!
– Это вообще-то подарок, – застеснялся он вдруг.
Сколько себя помнил, он никогда никому ничего не дарил. Мог просто отдать, потому что все равно отобрали бы. Или мог отдать, потому что этого требовали жестокие воровские законы. Но вот чтобы дарить! Чтобы от всего своего заскорузлого в грехе сердца и при этом ощущать внутри странное гармоничное спокойствие и умиление...
Нет, такого Степушкин за собой не помнил.
– А изумруд или нет, не знаю. Не знаток я.
– А где ты его взял? – спросила его тут же Лялька и, не особо тревожась возможному ответу, попыталась застегнуть цепочку у себя на шее.
– Украл, – запросто признался он, заметил, как напряглась его девушка, как глянула на него с интересом, граничащим с ужасом, и ухмыльнулся. – Давно украл, не переживай. Это... Это уже никто не ищет и искать не станет.
– Это хоть не с убитого человека вещь? – Лялька спрыгнула с кровати, дошла, виляя голым задом до зеркала, оперлась о тумбочку, глянула на себя. – Не с убитой женщины эта вещица?
Еще тогда его неприятно поразило циничное спокойствие в ее голосе. Подумал даже, что значения для нее это, кажется, совсем не имеет: с живого ли человека он снимал эту цепочку или с убитого. Тут же стремительно послал следом мысль, что он почти ничего не знает о ней. Знал лишь то немногое, что способна была разоблачить кровать, и все! Чем еще, кроме похоти она была заполнена? Что крылось за высоким красивым лбом, что еще скрывала в себе ее развратная душа?
Это была не тревога в тот момент, нет. Мимолетные мысли, первые признаки неприятного отрезвления, которое – он знал – непременно когда-нибудь наступает. Но они были слишком мелкими и стремительными. Не успевшими обжиться и пустить корни. Даже если бы и попытались задержаться те правильные мыслишки, короткими импульсами прошившие его мозг, то они тут же были бы потеснены Лялькиными гладкими красивыми ногами, распахнувшимися над его лицом.
Она честно отработала подарок. Потом и еще раз, спустя неделю. И еще, спустя пару дней. Он удивленно вскинул брови, когда увидел ее на пороге. Так часто она не являлась никогда.
– Соскучилась! – выдохнула она с порога, с силой прикусив сочную пухлую губу, толкнула его в грудь и шагнула внутрь его дома.
И все! Через несколько дней, он не помнил, сколько точно прошло, цацок на месте не оказалось. Он долго рылся в тайнике, попытался даже выворотить часть стены, думал, может, завалились куда-нибудь в нишу, выбитую годами в кирпичах. Нет, ничего он там не нашел. Ничего!
Ох, как он тогда запаниковал! Как перепугался, как затрясся осиновым листом. Еле-еле добрел до тайника с деньгами, с третьей лишь попытки нашел тот самый кирпич, все путался в счете.
Деньги были на месте. А вот украденных им у старого антиквара ценностей не было!
Он не знал, что думать, не знал, что делать, как поступить. Вспомнил всех им обиженных, тех, у кого они в таких случаях искали защиты, и...
И он, как дурак, пошел в милицию. Оттуда его перенаправили в частную контору с вычурным названием «Ванда», где его встретила очень умненькая симпатичная девчушка. Ему нескольких минут хватило, чтобы осознать всю глубину ошибки, совершенной им.
Нельзя, никак нельзя было идти в милицию! Но там еще ладно, от него отмахнулись и забыли минут через двадцать. Но вот никак нельзя было идти к той симпатичной девчушке с умными красивыми глазищами, выевшими ему всю печень за несколько минут.
Она обо всем догадалась еще с порога. А он – идиот – догадался только теперь. И догадавшись, совершенно остолбенел.
Лялька! Это точно она его ограбила! Она, паскуда, обшарила все его тайные темные углы, нашла ценности и украла.
Может, и не стал бы он терзать себе душу такой крамолой – подозревать женщину, к которой неровно дышишь, грех. Но уж больно много во всем совпадений.
Не случалось же ничего подобного прежде, так ведь? Он и в больнице не раз лежал, и в город отлучался, все оставалось нетронутым в его обители. А тут вдруг обокрали почти сразу после того, как он ей цепочку ту злосчастную подарил. Опять же могло быть совпадением, не начни происходить в ее деревне страшные дела.
Убийц Степушкин – просидевший в тюрьмах большую часть своей сознательной жизни – опасался всегда. Он сторонился их на воле, избегал общения в тюрьме. Он был вором, не всегда благородным – потому как крал у всех, не всегда удачливым, но вором он был. Вором, не убившим никогда и никого. Он крал, обманывал, изворачивался, прятал, но не убивал!
А тут убийство! И убили молодую женщину. Причем убили не темной ночью, из подворотни пырнув ножом, а поздним вечером, болтают. И убили страшно, безжалостно, не по случайному в воду столкнув или ударив. Женщину задушили. В тот момент еще сумерки не успели сгуститься, еще видно было и лицо, и глаза жертвы. Как же можно было так вот взять и сдавить ее шею руками?! Смотреть, как наливаются кровью глаза, как подергиваются веки, как судорожно хватает воздух исказившийся в немом крике рот.
Страшно это очень! Степушкин передернулся и снова уставился невидящими глазами в районную «брехаловку».
Нет, ему не показалось, в той же самой деревне произошло еще одно убийство. Снова женщина, хотя и много моложе, девчонка совсем, снова задушена. Интересно, у этой тоже в руках обнаружено что-то или нет? Надо будет снова Феклу порас-спрашивать. Это ведь она принесла ему информацию, не газета, которую она носит по домам, о том, что у первой убитой женщины в руке было зажато что-то драгоценное. Что-то совсем маленькое и очень дорогое.
Степушкин тут же подумал о крохотной подвеске с той самой невзрачной тусклой цепочки, которую Лялька застегнула на своей шее не так давно.
Неужели это та самая изумрудная слезинка была зажата в руке погибшей? Неужели ее она сорвала с шеи убийцы, когда сопротивлялась? Неужели это была Лялька?!
Последний вопрос он ставил уже не насчет грабежа. Здесь он был уже почти уверен, обокрала его именно она. Больше было некому. Больше никто не знал, что у него есть хоть какие-то ценности.
Последний вопрос он ставил насчет личности убийцы. Неужели это Лялька задушила ту несчастную бабу на берегу пруда? А теперь вот и еще одну? Зачем?! С какой стати?! Что ей в тех убийствах?! Какая выгода?!
Силы-то у нее хватило бы, Степушкин не сомневался насчет ее возможностей. Такие кульбиты с ним в постели вытворяла, такими приемами и захватами при этом пользовалась, что ему оставалось лишь испуганно охать да коленки к животу поджимать. Даже спросил как-то однажды, не в спецназе ли она подрабатывала прежде, чем в школьные секретари податься.
Лялька оглушительно смеялась, демонстрировала ему мышечную массу рук, ног, безупречный живот, просила даже ударить ее по нему. Степушкин не стал. Женщина все же.
И вот теперь...
Он с трудом поднялся со стула возле окна, где тискал в руках районную газетенку. Старческими подволакивающими движениями двинул стопы в коридор. Там у него телефон стоял на антикварной тумбочке красного дерева. Купил себя позабавить, не выдержал как-то в крохотной антикварной лавке соблазна. Медленно шел, дышал с надрывом и свистом. Невзирая на зной катившегося к завершению лета, вдруг почувствовал странный озноб и тут же потянулся к вешалке, где у него ветровка на крючке моталась.
А ведь он очень старый! Морщинистый и дряблый совсем. Это открытие неприятно ударило его по глазам возле зеркала над антикварной тумбочкой. И силы уже не те, и осторожность тоже. Расслабился, влюбился, потерял бдительность. А ведь не имел права ее терять, не имел права доверять молодой здоровой бабе. Должен был прежде всего задаться вопросом: а зачем он ей?! Зачем такой старый и морщинистый нужен такой красивой молодой бабе, с потрясающей фигурой, гладкой кожей, тугой высокой грудью не рожавшей никогда женщины? Зачем он ей вообще?!
Она пробралась в его дом, прокралась в его душу, завоевала сердце, подсадила на наркотик своей молодости. Она погубила его! А зачем?!
Трясущимися руками Степушкин снял хромированную трубку с украденного пару лет назад телефонного аппарата. Подумал, рассматривая тут же засветившиеся цифры. Попытался положить трубку назад. Рука зависла в десяти сантиметрах от аппарата. И потом все же нерасторопными, неловкими движениями он принялся тыкать в цифры пальцем, набирая ее телефонный номер. Сначала набрал рабочий номер. Звонок гундосил долго и безрезультатно. Потом набрал домашний.
– Алле, – отозвалась почти сразу Лялька низким красивым голосом.
Он с ума сходил от ее голоса! От того, как она шептала, задыхаясь, ему на ухо разные непристойности. От того, как стонала громко, прерывая стоны тяжелым дыханием. Он все в ней любил, оказывается. Все, включая ее возможную жестокость и подлость. Он даже и это простил бы ей и помог, да. Лишь бы она...