— Смотри, куда прешь, приятель! — прорычал чей-то голос, чей-то локоть оттолкнул его, и Таггерт понял, что бежал и столкнулся с каким-то дурно пахнущим здоровяком. Замедлил шаг и заставил себя узнать улицы, выбранные для непродуманного бегства. Он не хотел понимать, что направлялся домой, к жене. Этот путь тоже представлял собой затянутый туманом тупик, но другого у него просто не было.
Таггерт понял, как только увидел молчаливую, спокойную Черрил, поднявшуюся ему навстречу, что жена даже опаснее, чем он думал, и ему не найти того, что он хотел. Но опасность всегда была для него сигналом закрыть на нее глаза, повременить с суждением и следовать прежним курсом исходя из нерушимой уверенности, что эта опасность будет оставаться для него нереальной благодаря высшей силе его желания не видеть ее, она походила на некий внутренний туманный горн, трубящий не предостережение, а требование тумана.
— Знаешь, я должен был пойти на важный деловой банкет, но передумал, решил поужинать с тобой, — сказал Джеймс таким тоном, словно делал комплимент, но в ответ услышал только спокойное:
— Ясно.
Его раздражала ее бесстрастность, ее бледное, скрытное лицо. Раздражали и размеренная, взвешенная четкость, с какой она отдавала распоряжения слугам, и даже само ее присутствие в этой освещенной свечами столовой за превосходно накрытым столом с двумя хрустальными чашами фруктов и серебряными вазами со льдом.
Но больше всего Джеймса раздражала ее манера держаться; Черрил была уже не простушкой, неуместно выглядящей среди роскоши дома, спроектированного знаменитым художником; теперь она вполне с ней гармонировала. Сидела за столом с видом хозяйки, достойной этой столовой. На ней был шитый на заказ халат из желтовато-коричневой парчи, прекрасно сочетавшейся с бронзой ее волос, и никаких украшений. Джеймс предпочел бы позвякивающие браслеты и хрустальные пряжки из ее прошлого. Глаза Черрил вызывали у него беспокойство уже нескольких последних месяцев: они смотрели не дружелюбно и не враждебно, а пристально и вопрошающе.
— Я заключил сегодня крупную сделку, — сказал Джеймс, тон его был отчасти хвастливым, отчасти вкрадчивым, — охватывающую весь континент и полдюжины правительств.
И понял, что благоговение, восхищение, пылкое любопытство, которых он ожидал, были присущи лишь той маленькой продавщице, что навсегда осталась в прошлом. Он не видел и следа этих чувств в лице жены; даже гнев или ненависть были бы предпочтительнее ее спокойного, внимательного взгляда; взгляд не обвинял — хуже, он спрашивал.
— Какую сделку, Джим?
— Это что такое? Почему ты становишься подозрительной? Почему сразу начинаешь допытываться?
— Извини. Я не знала, что сделка секретная. Можешь не отвечать.
— Она не секретная. — Джеймс подождал, но Черрил не произносила ни слова. — Ну? Что-нибудь скажешь?
— Нет.
Она сказала это простодушно, словно желая ему угодить.
— Значит, тебе совсем не интересно?
— Но мне показалось, ты не хочешь говорить о ней.
— Да перестань ты юлить! — разозлился он. — Это крупная сделка. Ты ведь восхищаешься крупными делами, верно? Так вот, эта сделка крупнее всех, о каких эти ребята только мечтали. Они всю жизнь копили состояния цент за центом, а я могу разбогатеть вот так! — Он щелкнул пальцами. — Вот так. Никто не совершал более удачного трюка.
— Трюка, Джим?
— Сделки!
— И ты заключил ее? Сам?
— Можешь не сомневаться! Этот толстый болван Оррен Бойль не смог бы провернуть такую и за миллион лет. Тут потребовалось знание, мастерство, умение выбрать нужный момент, — он заметил в ее глазах искру интереса, — и психология.
Искра исчезла, но Джеймс, не обращая на это внимания, продолжал:
— Нужно знать, как подойти к Уэсли, как оградить его от дурных влияний, как заинтересовать мистера Томпсона, не раскрывая ему лишнего, как вовлечь Чика Моррисона, но оставить в стороне Тинки Холлоуэя, как заставить нужных людей устроить для Уэсли несколько застолий в нужное время и. Послушай, Черрил, в доме есть шампанское?
— Шампанское?
— Можем же мы себе что-нибудь позволить? Устроить празднество вдвоем?
— Да, Джим, конечно, можем выпить шампанского.
Черрил позвонила и отдала распоряжения в своей обычной, безжизненной манере.
— На тебя это, как будто, особого впечатления не произвело, — заметил Джеймс. — Хотя, что ты смыслишь в делах? Ты ничего не способна понять в сделках такого масштаба. Подожди до второго сентября. До тех пор, когда они узнают о ней.
— Они? Кто?
Джеймс взглянул на нее так, словно невольно сболтнул лишнее.
— Мы создали план, по которому я, Оррен и еще несколько друзей будем контролировать всю промышленную собственность к югу от границы.
— Чью собственность?
— Как это чью… народную. Это не прежняя борьба за личную выгоду. Это сделка с предназначением — достойным, проникнутым заботой о благе общества — управлять национализированной собственностью различных народных государств Южной Америки, обучать их рабочих нашим современным технологиям, помогать неимущим, никогда не имевшим шанса… — Джеймс резко умолк, хотя Черрил лишь неотрывно смотрела на него. — Знаешь, — неожиданно произнес он с холодным смешком, — если тебе так уж хочется скрыть, что ты вышла из трущоб, не надо быть столь равнодушной к философии общего благосостояния. Гуманистических побуждений нет только у бедных. Нужно родиться в богатстве, чтобы понимать утонченное чувство альтруизма.
— Я никогда не пыталась скрыть, что вышла из трущоб, — покачала головой Черрил. — и не одобряю этой философии. Я уже вдоволь наслушалась всяких рассуждений и понимаю, откуда берутся бедняки, желающие получать что-то даром.
Джеймс не ответил, и Черрил внезапно добавила, голос ее звучал твердо, будто окончательно разрешая давнее сомнение:
— Джим, а ведь и тебе наплевать на эту философию. На эту чушь о всеобщем благосостоянии.
— Ну, что ж, — отрывисто бросил он, — если тебя интересуют только деньги, позволь сказать, что эта сделка принесет мне состояние. Ты всегда восхищалась богатством, разве, нет?
— Как сказать.
— Думаю, я стану одним из самых богатых людей в мире, — сказал Джеймс. — и смогу позволить себе все. Все что угодно. Только скажи, чего ты хочешь. Я могу дать тебе все, что пожелаешь. Ну, говори.
— Джим, я ничего не хочу.
— Но я хочу сделать тебе подарок! Отпраздновать это событие, понимаешь? Проси, что только придет в голову. Что угодно. Я могу это купить. Хочу показать тебе, что могу. Исполню любую твою прихоть.
— У меня нет никаких прихотей.
— Оставь! Хочешь яхту?
— Нет.
— Хочешь, куплю тебе весь тот квартал в Буффало, где ты жила?
— Нет.
— Хочешь королевские драгоценности Народного государства Англия? Знаешь, их можно купить. Это народное государство давно хочет продать их на черном рынке. Только старых магнатов, способных купить их, не осталось. Я могу себе это позволить — вернее, смогу после второго сентября. Хочешь?
— Нет.
— Тогда чего хочешь?
— Джим, я ничего не хочу.
— Но ты должна! Должна чего-то хотеть, черт возьми!
Черрил посмотрела на него чуть испуганно, но равнодушие не покинуло ее лица.
— Ну ладно. Извини, — казалось, Джеймс и сам был не рад своей вспышке. — Я просто хотел доставить тебе удовольствие, — угрюмо добавил он, — но, видимо, ты совершенно не способна это понять. Ты не знаешь, как это важно. Не знаешь, за какого влиятельного человека вышла замуж.
— Я стараюсь понять, — неторопливо произнесла Черрил.
— Ты по-прежнему считаешь Хэнка Риардена великим человеком?
— Да, Джим. По-прежнему.
— Так вот, я превзошел его. Я значу больше, чем любой из них, чем Риарден и другой любовник моей сестры, который…
Он смущенно умолк, словно зашел слишком далеко.
— Джим, — спокойно спросила Черрил, — что произойдет второго сентября?
Он холодно взглянул на нее исподлобья, затем на лице его появилась кривая улыбка, словно циничное нарушение какого-то священного правила.
— Будет национализирована компания «Д’Анкония Коппер».
Джеймс услышал рев пролетевшего в темноте самолета, затем тонкое звяканье подтаявшей льдинки в вазе с фруктами, потом голос жены:
— Он был твоим другом, так ведь?
— Да оставь ты!
Джеймс долго молчал, не глядя на Черрил. Когда снова посмотрел на нее, она по-прежнему наблюдала за ним; она заговорила первой, голос ее был непривычно суровым:
— То, что сказала твоя сестра по радио, было великолепно.
— Да, знаю, знаю, ты об этом твердишь уже целый месяц.
— Ты ни разу мне не ответил.
— Что тут отве…
— И твои вашингтонские друзья не ответили ей. Не опровергли того, что она говорила, не объяснили, не попытались оправдаться. Ведут себя так, словно ничего не случилось. Видимо, надеются, что люди забудут. Кто-нибудь, конечно, забудет. Но мы, остальные, понимаем, что она сказала и что твои друзья ее попросту боятся.
— Джим, — спокойно спросила Черрил, — что произойдет второго сентября?
Он холодно взглянул на нее исподлобья, затем на лице его появилась кривая улыбка, словно циничное нарушение какого-то священного правила.
— Будет национализирована компания «Д’Анкония Коппер».
Джеймс услышал рев пролетевшего в темноте самолета, затем тонкое звяканье подтаявшей льдинки в вазе с фруктами, потом голос жены:
— Он был твоим другом, так ведь?
— Да оставь ты!
Джеймс долго молчал, не глядя на Черрил. Когда снова посмотрел на нее, она по-прежнему наблюдала за ним; она заговорила первой, голос ее был непривычно суровым:
— То, что сказала твоя сестра по радио, было великолепно.
— Да, знаю, знаю, ты об этом твердишь уже целый месяц.
— Ты ни разу мне не ответил.
— Что тут отве…
— И твои вашингтонские друзья не ответили ей. Не опровергли того, что она говорила, не объяснили, не попытались оправдаться. Ведут себя так, словно ничего не случилось. Видимо, надеются, что люди забудут. Кто-нибудь, конечно, забудет. Но мы, остальные, понимаем, что она сказала и что твои друзья ее попросту боятся.
— Это неправда! Были приняты нужные меры, тот инцидент исчерпан, и я не понимаю, почему ты все время поднимаешь эту тему.
— Какие меры?
— Бертрама Скаддера сняли с эфира, потому что его программа в настоящее время не в интересах общества.
— И это ответ твоей сестре?
— Это закрывает вопрос, и говорить тут больше нечего.
— Нечего говорить о правительстве, которое действует с помощью шантажа и вымогательств?
— Нельзя сказать, что ничего не сделано. Было объявлено во всеуслышание, что программа Скаддера подрывная, пагубная и не заслуживает доверия.
— Джим, я хочу понять вот что. Скаддер был не на ее стороне, на вашей. Он даже не устраивал эту передачу. Он действовал по указке из Вашингтона, так ведь?
— Я думал, Бертрам Скаддер тебе не нравился.
— Не нравился и не нравится, но…
— Тогда чего беспокоишься?
— Но он не виновен перед твоими друзьями, так ведь?
— Лучше б ты не совалась в политику. Говоришь, как дура.
— Он не виновен, так ведь?
— Ну и что?
Черрил посмотрела на Джима, удивленно расширив глаза:
— Тогда его просто сделали козлом отпущения, разве, нет?
— Да перестань ты походить на Эдди Уиллерса!
— Я похожу на него? Эдди Уиллерс мне нравится. Он честный.
— Он полудурок, понятия не имеющий, как жить в практической реальности!
— А ты знаешь, Джим?
— Еще бы!
— Тогда не мог бы ты помочь Скаддеру?
— Я?! — Он гневно, беспомощно рассмеялся. — Почему ты никак не повзрослеешь? Я из кожи вон лез, добиваясь, чтобы в жертву принесли Скаддера! Кто-то же должен был стать жертвой! Неужели ты не понимаешь, что отыгрались бы на мне, если б не нашелся другой?
— На тебе? Почему не на Дагни, если она так не права? Потому что сказала правду?
— Дагни — совсем другое дело! Жертвой должны были стать или я, или Скаддер…
— Почему?
— …И для государственной политики гораздо лучше, что это Скаддер. Теперь нет необходимости обсуждать то, что она сказала, а если кто-то поднимет эту тему, мы завопим, что это было сказано в программе Скаддера, а программа дискредитирована, Скаддер — явный мошенник и лжец, и так далее, и так далее, и думаешь, общество станет разбираться, кто прав, кто виноват? Ему все равно никто не верил. Да не смотри ты так! По-твоему, лучше бы меня оставили за бортом?
— А почему не Дагни? Потому что ее речь невозможно опровергнуть?
— Если тебе так жаль Бертрама Скаддера, то видела бы ты, как он старался, чтобы на заклание отдали меня! Он занимался этим уже давно, как, думаешь, он добился своего положения? Поднялся туда по трупам! И считал себя очень могущественным, видела бы ты, как боялись его крупные магнаты! Но на сей раз он перехитрил сам себя. На сей раз поставил не на ту лошадку. Не в той фракции оказался.
Развалясь в кресле и улыбаясь сквозь флер приятной расслабленности, Джеймс начал понимать, что хотел именно этого удовольствия: быть собой. «Быть собой», — подумал он, минуя тем самым свой самый опасный тупик, тот, что вел к вопросу «А кто ты такой?».
— Видишь ли, он принадлежал к фракции Тинки Холлоуэя. Какое-то время шла ожесточенная борьба между фракциями Тинки и Чика Моррисона. Но мы одержали верх. Тинки согласился пожертвовать своим дружком Бертрамом в обмен на кое-какие услуги с нашей стороны. Слышала бы ты, как вопил Бертрам Скаддер! Но он был конченым человеком и понимал это.
Джеймс заливисто рассмеялся, но подавился смехом, когда дымка блаженства рассеялась, и он увидел лицо жены.
— Джим, — прошептала она, — это вот такие… победы ты одерживаешь?
— Черт возьми! — вскричал он, ударив кулаком по столу. — Где ты была все эти годы? Понимаешь хоть, в каком мире живешь?
От удара его стакан опрокинулся, и вода стала растекаться темными пятнами по кружеву скатерти.
— Стараюсь понять, — прошептала Черрил. Плечи ее ссутулились, лицо внезапно стало изнуренным, постаревшим, измученным, растерянным…
— Я не мог ничего поделать! — чуть ли не всхлипнул растерявшийся Джеймс. — Меня нельзя винить! Приходится принимать жизнь такой, какова она есть! Не я создал этот мир!
Улыбка Черрил потрясла его до глубины души. В ней было такое жгучее презрение, что она казалась чужой на ее всегда мягком, терпеливом лице; она смотрела не на него, а на какой-то мерзкий призрак из прошлого.
— Так говорил мой отец, когда напивался в баре на углу вместо того, чтобы искать работу.
— Как ты смеешь сравнивать меня с… — начал было Джеймс, но не договорил, потому что она не слушала.
Она снова взглянула на мужа, а когда заговорила, ее слова показались ему полной бессмыслицей:
— Эта дата национализации, второе сентября… — как-то отстраненно произнесла она, — ее выбрал ты?
— Нет, я тут ни при чем. Это дата какой-то особой сессии их законодательного органа. А что?
— Это дата нашей свадьбы. Годовщина.
— Ну? Ах да-да, конечно!.. — Джеймс улыбнулся: разговор, похоже, перешел на безопасную почву. — Да, нам исполнится целый год. Надо же, я и не думал, что мы вместе уже так долго.
— Кажется гораздо дольше, — безо всякого выражения сказала она.
Черрил снова отвернулась, и он с внезапным беспокойством понял, что эта почва вовсе не безопасна; ему не хотелось, чтобы жена выглядела так, будто вспоминает весь этот прожитый вместе год — каждый день, каждый час, каждую минуту.
«Не бояться, а узнавать, — подумала Черрил, — надо не бояться, а узнавать…»
Это была часть фразы, которую Черрил твердила себе так часто, что она превратилась почти в заклинание, служившее ей опорой на протяжении прошедшего года. «Если не знаешь, надо не бояться, а узнавать…» Она впервые произнесла эти слова в опустошающем одиночестве первых недель замужества. Она не понимала поведения Джима, его постоянного раздражения, сильно напоминавшего слабость уклончивых, невнятных ответов, отдававших трусостью; всего этого просто не могло быть у того Джеймса Таггерта, за которого она выходила замуж. Она говорила себе, что не имеет права судить его, что ничего не знает о его мире, и из-за своего невежества неверно толкует его поведение и поступки. Она во всем винила только себя, мучилась, но упрекала в этом только себя, хотя в ней уже прорастало убеждение, что в ее жизни что-то неладно, и она уже начинала бояться.
«Я должна знать все, что положено знать миссис Джеймс Таггерт, и быть такой, какой ей положено быть», — объяснила она свою цель преподавателю этикета. И принялась учиться с рвением, дисциплиной и упорством новообращенной. Это единственный путь, думала она, достичь высоты, которую муж предоставил ей в кредит, возвыситься до его представления о ней, исполнить свой долг. И, не желая признаваться себе в этом, надеялась, что в итоге своих долгих трудов вновь вернет свое представление о нем, вернет того человека, которого видела в день их знакомства.
Она не смогла понять реакции Джима, когда рассказала ему о своих успехах. Он рассмеялся; она ушам своим не поверила. В его смехе звучало злобное презрение. «Почему, Джим? Почему? Над чем ты смеешься?» Он не пожелал ничего объяснять — словно этого смеха было вполне достаточно, и все слова просто излишни.
У нее не было повода заподозрить его в желании унизить: он с великодушным терпением относился к ее ошибкам. Казалось, стремился показывать ее в лучших гостиных города и ни разу не упрекнул за невежество, неуклюжесть, за те жуткие минуты, когда безмолвное переглядывание гостей и прилив крови к щекам говорили ей, что она опять ляпнула что-то не то. Джим не казался смущенным, просто смотрел на нее с легкой улыбкой. Когда они возвращались домой после одного из таких вечеров, он был ласков, старался ее ободрить. Она подумала, что Джим старается помочь ей, и из чувства благодарности стала заниматься еще усерднее. Черрил ждала вознаграждения за труды в тот вечер, когда произошла какая-то неуловимая перемена, и она вдруг обнаружила, что вечеринка доставляет ей удовольствие. Почувствовала возможность вести себя не по правилам, а так, как хочется, с полной уверенностью, что правила перешли в естественные манеры — она знала, что привлекает к себе внимание, но тут оно впервые стало не насмешливым, а восхищенным — ее общества искали из-за ее достоинств, она была, наконец, миссис Таггерт, а не просто объектом снисходительных гримасок, которые она терпела только ради Джима; она весело смеялась, видела ответные одобрительные улыбки на лицах окружающих и бросала на него взгляды радостно, будто ребенок, показывающий табель с отличными отметками, прося его гордиться ею. Джим сидел в углу, и глаза его были непроницаемыми.