– Слушай, там у коляски нужно колесо болтом закрепить, и будет как новая, – сказала Ира Валерке. – А вещи после родов заберешь. Мало ли…
– Какая коляска, какие вещи? – не понял Валерка.
– Ты что, смеешься? – удивилась Ирина. – Ты шутишь?
– Нет, а что, надо смеяться?
– Тебе Таня не сказала?
– Что не сказала?
– Поздравляю, Таня беременна! И закрой рот, а то муха залетит.
Так Валерка узнал, что скоро станет отцом.
– И что мне теперь делать? – спросил он у Ирины.
– Колесо у коляски закрепить.
Зато рождение дочки Валерка запомнил отчетливо, каждую деталь, каждую секунду. Он стоял в холодном, гулком вестибюле роддома с букетом цветов, очень хотел курить и никак не мог понять, почему нянечки возят вещи в тележках, как в магазине. Он боялся, что ребенка ему тоже вывезут в такой тележке, как колбасу.
– Папаша, иди забирай дочку! – прикрикнула на него нянечка. Валерка, задумавшись, не увидел, как вышла Танюша.
Он подошел и взял туго спеленутый кулек. И в тот момент всплыл на поверхность. Очнулся. Почему-то руки взяли сверток так, как нужно. Не было ни страха, ни трепета, будто он каждый день видел и носил новорожденных, как нянечки в роддоме. Уголок одеяла откинулся, обнажив сморщенное личико, и Валерка, ловко освободив руку, прикрыл дочку – Танюша не успела еще и ойкнуть.
Танюша добилась того, чего хотела, – Валерка переехал к ним, окончательно. Больше не уходил к себе в квартиру или к отцу, а бежал домой, туда, где была его маленькая дочка. Вцеплялся в нее и никого вокруг не видел и не слышал.
Он не слышал женских разговоров, которые велись на кухне по вечерам, когда придумывалось имя.
– Я хочу назвать Лидой, в честь его мамы, – сказала Танюша.
– Ты что? Это ж плохая примета! – ахнула тетя Рая, зашедшая посмотреть на новорожденную.
– Ему будет приятно, – сказала Танюша.
– Не будет. Не нужно ему напоминать, – решила за всех Ольга Петровна. – Имя должно быть простое и красивое.
В этот момент на кухню за чаем зашел Валерка.
– Валер, тебе какое имя нравится? – спросила его Ольга Петровна.
– Наташа, – быстро ответил он.
Он хотел только одного – чтобы от него отстали. Налить себе чай и вернуться в комнату, где сопела маленькая девочка, спеленатая гусеничка. Наташа была его однокурсницей, она ему нравилась, но издалека. Он смотрел на нее на лекциях, специально усаживаясь так, чтобы был виден ее профиль. Наташа была похожа на его маму. На самом деле у них не было ничего общего, но Валерке казалось, что одно лицо. И походка, и естественная, врожденная манерность. Главное, Валерка совершенно не мог предположить, что речь идет об имени для его дочери. Для него она была девочкой, просто девочкой. «Девочка», – шептал он, укачивая дочку.
Ольга Петровна кивнула и записала внучку Наташей.
Пока Наташе не исполнился год, Валерка был лучшим папой на свете. Носил малышку на руках, купал, укладывал, массировал пальцем пяточку. Он не знал ни усталости, ни раздражения. Казалось, мог вечно носить на руках этот сверток из одеял – теплый, беспомощный, страшненький. Когда Наташа научилась ходить и сказала «папа», Валерка перестал быть самым лучшим папой. Он передал дочь жене и стал обычным отцом – приходил, приносил игрушки, играл и оставлял жену возиться с кормлением, купанием и укладыванием. Дочка превратилась из личинки, из маленького звереныша, из чего-то космического, в обычного ребенка. Она стала похожа на человечка, в ней стали проявляться черты Танюши и даже Ольги Петровны, и Валерка перестал сходить с ума. Он любил дочь, безусловно, любил больше, чем Танюшу, которую вообще, откровенно говоря, не любил, но дочка перестала его завораживать, он перестал чувствовать эту связь, когда она вся – его, только его. Совершенно непостижимое существо, прилетевшее с Марса, с ужасно умными глазами, двумя дырочками вместо носа, беззубым, но очень решительным ртом, вспученным пузиком и пальчиками, от которых пахло цветами. Нет, Наташа, растеряв всю свою космическую, неподвластную разуму силу, превратилась в девочку, обычную земную девочку.
Таня любила мужа до истерики, до дрожи. Она смотрела на него и не верила, что он рядом. Если Валерка любил сначала дочь, а потом уже Танюшу – если это называется любовью, а не каким-то другим словом, – то Танюша любила Валерку, а уже потом Наташу. Ей было достаточно того, что любовь Валерки к дочери падает отсветом на нее. Слабым, жиденьким отсветом. Но падает. Она и об этом не мечтала. Танюша так и не выросла, несмотря на замужество и рождение ребенка. Она по-прежнему цепенела и тихо блеяла, как овечка, когда Валерка приходил домой, как в детстве, когда в его присутствии прижималась к грязной стене лифта. Валерка не любил никого. Запретил себе любить, чтобы сберечь остатки разума и покрошенную, как малосольная капуста тети Раи, душу. Таня любила только его, и никого больше. В принципе для крепкого брака – идеальное сочетание.
Как ни странно, те же чувства, что и Валерка, испытывала к новорожденной Наташе и Светлана. Весь год, который Валерка не отпускал от себя дочку, для нее был кошмаром. Она ревновала племянницу дико, безумно и при первой возможности перехватила Наташу себе. Она впивалась в нее, как пиявка, и не хотела отдавать. Не понимала, как такая девочка может родиться у такой матери, как ее сестра. Она ведь ничего, ничего не соображает, никого не видит, кроме своего Валерочки. Как ей можно доверить ребенка? Она о себе-то толком не может позаботиться. Именно Светлана следила, чтобы сестра ходила в поликлинику, вовремя делала прививки, заваривала череду и правильно питалась. Она читала книги по воспитанию и пересказывала их сестре. Светлана с помощью тети Раи нашла и массажистку и устроила Наташу плавать в детский бассейн – грязный лягушатник в поликлинике, в который было невозможно попасть, такая была очередь. Но Светлана убедила тетю Раю, пинками выгоняла сестру, которой не хотелось рано вставать, и тряслась над каждым чихом племянницы.
Светлана ненавидела мужчин типа Валерки. Тех, которым все валится на голову – и серебряная медаль в школе, и институт, в который им поступить – раз плюнуть, и отличные курсовые, и женщины, и жены с детьми. А им оно не надо, двадцать раз не надо. Плевать они на всех хотели.
Она ненавидела мужчин типа его отца, Паши, который приходил на родственные посиделки, молча сидел и при первой возможности убегал. Мужчин, которые могут предать, уйти на сторону и сжечь за собой мосты – живите, как хотите. Он так и не осознал, что на нем лежит вина за смерть жены, женщины.
Светлана ненавидела мужчин всех вместе и каждого в отдельности. Она даже ненавидела сестру за ее слепую любовь к мужу. Когда Валерка жил у них – Света с мамой в одной комнате, Танюша с Валеркой и Наташей в другой, – она нутром, через стенку, ненавидела другую комнату. Ее раздражало присутствие Валерки в их доме, его зубная щетка, крем для бритья на полочке в ванной, его носки, попавшие в стиральную машину вместе с ее белой ночнушкой, его рубашка, лежавшая на гладильной доске.
Ольга Петровна тоже страдала – от того, что не могла уединиться и вынуждена была спать с дочерью в одной кровати – места для отдельной не было. Паша принес им кресло-кровать, узкое, жесткое лежбище, которое стояло в углу тесной комнатки. Ольга Петровна ни за что не хотела спать на этом прокрустовом ложе, но попросить дочь об этом тоже не решалась и ночами сочиняла, как удобнее все же предложить Светланке туда перебраться. Ольга Петровна, привыкшая за долгие годы спать одна, не могла выносить рядом с собой даже родную дочь, которая подхрапывала и перетягивала на себя одеяло.
К тому же мигрени Ольги Петровны и ее слабое здоровье вдруг стали никому не интересны. Никто не говорил шепотом, не ходил на цыпочках по коридору. Даже ночью покоя не было. Главным существом была Наташа, которая вскрикивала, спала беспокойно, плакала. В соседней комнате включали свет, который просачивался сквозь щель в коридор и уже оттуда в комнату к Ольге Петровне, Танюша вскакивала, роняя стул, Валерка начинал петь колыбельную. Они шептались, Танюша бежала за бутылочкой на кухню, Наташа успокаивалась, а Ольга Петровна лежала без сна. Она знала, что до пяти утра точно не заснет, а с ее плохими сосудами – это, считай, день потерян. Будет ходить вялая, с головной болью. Ольга Петровна не могла больше подолгу лежать в ванной, потому что в доме был Валерка и нужно было купать Наташу. А если не купать, то подмывать в раковине. Внучка заполонила собой все пространство квартиры.
Ольга Петровна натянула на себя маску мученицы, практически святой, и носила ее не без удовольствия.
Когда Наташе исполнился год и Валерка перестал цепляться за дочь, всем стало легче. Светлана обрела смысл жизни, получив племянницу в свое распоряжение. Ольга Петровна наслаждалась одиночеством – Валерка все чаще оставался в своей квартире, и Светлана ночевала в бывшей детской, где стояла кроватка. Только до Танюши никому не было дела. Она слонялась из кухни в комнату, мыла колеса на коляске, гладила ползунки. Сходила за творожком на молочную кухню – и день прошел. Она была идеальной женой – не спрашивала, куда пошел муж, когда вернется. Она даже боялась ему позвонить. Вдруг он ее обругает и вообще не придет?
Подъезд стал совсем другим. Не было Лиды, Израиля Ильича, Тамары Павловны. Теперь вот уехала Маринка. Подъезд рассыпался, соседи расходились по своим квартирам, равнодушные, чужие друг другу.
Только по старой привычке на Новый год Ольга Петровна шла с подарком к Валентине, или тетя Рая поднималась к Ольге Петровне. Но общих застолий уже не устраивали. На детской площадке было тихо – новое поколение детей не спешило приходить. Лишь Наташа в одиночестве качалась на качелях. Ей не с кем было делить горку и ржавую карусель. Не было подружек по песочнице. Она оставалась полновластной хозяйкой этого пятачка детства, который давно не ремонтировался, не красился – не для кого было. Площадки живут только тогда, когда дети нагревают своими попами холодные железные неудобные сиденья, когда облизывают перекладины на лесенке, падают, разбивают коленки и лбы. В противном случае площадка ржавеет, скрипит, гниет, рассыхается и умирает.
То же самое было и с подъездом. Хотя тетя Рая, как прежде, намывала лестничную клетку с хлоркой, от которой стоял запах на несколько этажей вверх и вниз, и Ольга Петровна изредка возила грязной тряпкой, оставляя углы и не залезая под половик. Дети – Светлана с Таней – не переняли эту привычку, не понимали, зачем мыть лестничную клетку. Кому это нужно? И не было больше ощущения счастья, оно выветрилось незаметно и вдруг. Никто не радовался тому, что есть квартира – новая, и дом – новый, и унитаз – новый. Не было такого восторга, как тогда, когда пустили этот единственный автобус до метро. Ушло осознание того, что ты не один – когда соседка могла сбегать за хлебом, сделать укол и поделиться стаканом сахара на шарлотку, и когда от этого – рядом есть люди, они помогут – становилось спокойнее.
И даже появление новых соседей – квартиры продавались, сдавались – не вызывало интереса. Пусть простого, бытового. Ольга Петровна, лежа у себя в спальне, чуть ли не со слезами вспоминала музицирование Израиля Ильича и неумелые экзерсисы учеников его невестки Лены. Теперь сверху не раздавалось ни звука, и от этой тишины голова раскалывалась, взрывалась.
Ольга Петровна не была дурой – она видела, что Танюша несчастлива, что Наташа не была желанным ребенком. Прекрасно понимала, что Света тоже страдает, оставшись одна и, видимо, на всю жизнь. Она запретила себе даже думать об этом. Заставляла себя не думать. Тетя Рая тоже как будто умерла после отъезда Маринки, которая не пойми где и не пойми с кем жила, звонила редко и коротко. Тетя Рая не понимала, зачем ей бегать по клиентам, и ходила только на работу в поликлинику, потому что не могла не ходить, иначе сошла бы с ума.
Так соседки и жили, погруженные в свои заботы, горести, мысли и чувства. Время летело катастрофически быстро – так быстро, что захватывало дух, как у Наташи на горке. Две секунды, две долгие секунды, полные ужаса, – и ты уже внизу, и перед тобой старая береза.
* * *Ольга Петровна шла домой из булочной. Настроение было плохое – дома кавардак, Наташа наверняка отказывается ложиться спать, Танюша сидит рядом с телефоном и ждет звонка от Валерки. И как это изменить, совершенно непонятно. Точнее, понятно, что никак не изменить. Около подъезда она столкнулась с Валентиной. Сто лет ее не видела. В последний раз, когда они встретились в магазине, та была замотана шарфом – лицо было разбито в кровь. Значит, Петька опять напился и избил. За это время пустили еще два автобуса до метро. Петька уходил в запой все чаще, надолго и бил все сильнее и не так аккуратно, как раньше. Оставлял следы. Ольга Петровна тогда сделала вид, что не заметила следов от побоев на лице соседки.
А тут она просто не узнала Валентину: та будто расцвела. Не было седины в волосах, вечных синяков на лице. Валентина даже улыбалась непонятно чему.
– Ой, привет, – поздоровалась Ольга Петровна.
– Здрасте, Олечка Петровна, – радостно откликнулась Валентина, – как ваша внучка?
– Растет, – улыбнулась Ольга Петровна. – Ты хорошо выглядишь, – отметила она, не удержавшись.
– Спасибо, – засмущалась Валентина, – вот, в парикмахерскую сходила.
– Молодец, тебе очень идет. – Ольга Петровна была как никогда искренна. – А Петр как?
– Так он же помер! – ахнула Валентина. – Еще в прошлом месяце схоронили.
– Как помер? – обомлела Ольга Петровна.
– Кто помер? – подошла тетя Рая.
Женщины стояли у подъезда и смотрели друг на друга.
– Как в старые добрые времена, – сказала Валентина.
– Да… – ответила Ольга Петровна.
– Так кто помер? – спросила тетя Рая.
– Петька, – ответила, не переставая улыбаться, Валентина.
Тетя Рая тоже остолбенела.
– Как? Когда? – повторяла тетя Рая. – Почему ты не сказала? Мы же ничего не знали! – Она смотрела на Ольгу Петровну, ища поддержки. Та тоже стояла, раскрыв рот.
– Ой, а оно вам надо? – Валентина продолжала улыбаться. – Своих проблем хватает! Он к матери поехал, в Тверскую область, там и умер. И похоронили там же.
– А от чего? Он болел? – спросила Ольга Петровна.
– А то вы не знаете, чем он болел, – ответила Валентина. – От того и помер.
– Он же был еще молодой… – не могла успокоиться тетя Рая.
– А я что, старая? Мне-то за что такая жизнь? – Валентина враз изменилась в лице. – Надоел мне до смерти. Сил никаких не было. Бил же смертным боем. Не могла я больше терпеть. Не могла. Всю жизнь его терпела, сволочугу!
– Нельзя так про покойника, – строго одернула ее тетя Рая.
– Про такого, как Петька, можно. Мне теперь все можно! – заявила Валентина. – А что? Все чисто, не прикопаешься. Заслужил он это. Заслужил. Нет на мне вины, нет! – почти кричала Валентина. – Сам довел! Как его земля носила? Он же меня метелил как грушу. Или я его, или он меня. Другого пути не было.
– Валь, ты же… его… не это… – Ольга Петровна соображала быстрее.
– А вы бы на моем месте как поступили? – вдруг тихо спросила куда-то в сторону Валентина.
Она, устав от регулярных, методичных побоев, решила свести мужа в могилу. Съездила к бабке в деревню, привезла в мешочках траву, отвары мутные в бутылках – Петька наотрез отказывался глотать таблетки и признавал только одно лечение – водкой. Валентина не спорила и подсыпала снадобья то в чай, то в суп. Мужу говорила, что от похмелья, для сердца, для здоровья. Тот ел, пил и не морщился. А тут с работы его уволили за прогулы, и Валентина стала поить его травами уже активно – на завтрак, обед и ужин. Самое смешное, что травы действительно были полезные – для сердца, от запоев. Только Валентина их смешивала и пихала все разом, так что у Петьки то сердце шалило, то давление подскакивало, то сон накрывал такой, что не выпростаешься. А Валентина смотрела на него и ждала, терпеливо, не отходя от кровати, глядя, как муж то покрывается потом, то его колотит озноб. И давала новый отвар, от которого Петьке становилось еще хуже.
– Он к матери поехал. Наверное, что-то почувствовал. До этого три года туда не ездил, – рассказывала Валентина. – Там и помер. И слава богу, что не здесь.
– Валь, ты же не специально… скажи, что не специально… – прошептала тетя Рая.
Валентина не ответила. И сразу стало понятно, что она убила бы Петьку и раньше, если бы додумалась.
– Валь, это ж такой грех на душу взяла… – сказала тетя Рая.
– Я его уже отмолила, этот грех, – отмахнулась от нее Валентина. – Столько лет с ним, козлиной, мучилась, зато теперь свободна как птица! – Валентина расставила руки и помахала для наглядности.
– И что же теперь? – спросила Ольга Петровна.
Валентина засмеялась, задорно тряхнула свежей завивкой и пошла домой.
Соседки проводили ее взглядами. Обе смотрели на Валентину другими глазами. Им было страшно.
– Она ведь даже этого не скрывает, вот что удивительно, – проговорила Ольга Петровна в пустоту.
– Холодно сегодня, – ответила тетя Рая.
Они разошлись по квартирам – каждая со своими мыслями.
* * *На какое-то время подъезд замер в передышке. Казалось, все, что могло случиться, уже случилось. Черная полоса должна была закончиться. Затишье, шаткое спокойствие должно было рано или поздно наступить. На короткое время стало тихо и как у всех. Хотя что значит короткое время – оно, время, летело стремительно. Как будто вчера Маринка стояла у подъезда в ожидании новой жизни, и вот она опять стоит у подъезда, только с маленьким мальчиком, которого держит за руку.
Маринка привезла сына, Никитку, матери. Кто был отцом ребенка, никто не знал, даже тетя Рая. Она посмотрела на внука и чуть не умерла на месте от горя: мальчик был худой, заброшенный и неприкаянный. Смотрел под ноги и молчал.
– Мам… – начала Маринка, потом махнула рукой – мол, что с тобой разговаривать, сама все видишь, заволокла маленький чемоданчик в квартиру, быстро чмокнула Никитку в щеку, как клюнула или укусила, махнула рукой и уехала – такси она даже не отпускала. Тетя Рая, поглощенная созерцанием мальчика, внука, даже не спросила, куда Марина поехала и вернется ли…