— Семья — не армия, на одной дисциплине не удержится, — разводили руками сослуживцы, пряча смущенные улыбки.
— Да уж вижу, ваши жены — пушки заряжены, — дружески хлопал он их по плечу, и думал, что мир — тюрьма, в которой заключают либо в одиночку, либо в камеру на двоих. В такие минуты он опять перебирал женщин, с которыми мог провести жизнь, и был рад, что не остановился ни на одной. И все же вечерами Матвей Галаган подолгу рассматривал аватару с молодой смеющейся женщиной, стриженой каре. У нее светились ровные красивые зубы, а ямочки на щеках были такими глубокими, что казались еще одной парой глаз. Матвей Галаган был неравнодушен к «Ульяне Гроховец». На фоне его тусклого однообразия она представлялась ему богиней, парящей в неведомых далях, он безоговорочно верил ее приключению с мулатом на тропических островах, ее жизнерадостности, проступавшей в каждом посте, и ему не приходила мысль, что такой женщине, которую нарисовало его воображение, незачем посещать интернетовскую группу. Завязать знакомство Матвей Галаган даже не пытался. Несколько раз он, правда, порывался написать ей отдельно в чат, но, вспоминая свой возраст и скудное жалование, так и не решился.
«Все терпят, все подчиняются. До тех пор, пока внутри ни просыпается человек. Тогда всё посылают к чертовой бабушке, кардинально меняя жизнь. Может, ваш час пробил?»
Матвей Галаган часто перечитывал этот пост «Ульяны Гроховец», адресованный «Модесту Одинарову», и примерял на себя.
«Откуда столько сил? — недоумевал он, вглядываясь в ее упрямую челку. — Откуда столько решительности?» Как слепой крот, Матвей Галаган уловил любовные сигналы в постах «Ульяны Гроховец», и клюнул на них, хотя они предназначались другому. Но продолжал жить, как в стеклянном шарике, который катили неизвестно куда, неизвестно кто и неизвестно зачем.
«А ведь «Раскольников» был прав, наш общий удел — забвение, и потому жить можно как угодно, — словно отвечая его мыслям, написал в группе «Иннокентий Скородум». — С особенной ясностью это понимаешь на сельском кладбище с заброшенными могилами, покосившимися крестами и полустертыми надписями на надгробиях. Никогда мы не узнаем, был ли какой-нибудь Лавр Тимофеевич Жидкостняк, умерший 13 мая 1879 года, прекрасным человеком или законченным негодяем. Да и какая нам разница?»
«Потому и нужен высший Суд! — категорично ответил «Саша Гребенча». — Нужен, даже если его нет».
Его ответ в группе все проигнорировали.
«А что мы вообще знаем? — подключился «Никита Мозырь». — Чем этот ваш Жидкосняк отличается от Наполеона? Уж казалось бы, кто его известнее? А кто он был на самом деле, Наполеон-то? Как оценить его? Как судить?»
«Редкостный мерзавец был ваш Наполеон», — поставил точку Афанасий Голохват.
Полина Траговец читала эти строки и думала, что все зависит от случая, и, сложись иначе, никто бы и не узнал маленького французского капрала. А сколько наполеонов сгинули в семейных баталиях, не явив своего гения? «Попади он на мое место», — вспоминала Полина свою мать, и ее жизнь опять представлялась ей сломанным зонтиком, заброшенным на чердак.
«Делать вам нечего, — приписала «Ульяна Гроховец». — Вокруг столько всего, а вы перебираете могильные кости. Уж лучше бы живым их перемывали!»
В отпуск Матвей Галаган никуда не ездил. Он выходил во двор с какой-нибудь книгой по военной истории, читал ее на лавочке целый день, а в перерыве, если день был погожим, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, замирал в наивной позе египетской статуи, и, задрав голову, смотрел ввысь. Он думал тогда, что на свете нет ничего, кроме этого синего, бескрайнего неба, и эти мысли совершенно его умиротворяли, вселяя какой-то необыкновенный вселенский покой. «Зависть, тщеславие, корысть… — думал он. — Как все это мелко, как ничтожно в сравнении с необъятным простором. Но как вынести этот бесконечный размах? Убери нашу мышиную возню, наши жалкие страстишки, дай себе смелость взглянуть на мир беспристрастно, не зашореными глазами, и быстро сойдешь с ума. Выходит, наша глупость страхует от безумия?»
— Бесконечное синее небо, — как-то, задумавшись, произнес он вслух, не заметив опустившегося рядом старика с раскосыми глазами.
— Вечно синее небо, — в унисон вздохнул тот, поглаживая редкую бороду. — О, Тэнгри! О, Вечно Синее Небо! Где мои степные бахадуры? Где их застилавшие солнце стрелы, где их трепещущие на ветру бунчуки? О, Тэнгри! Когда-то я набирал среди кочевий людей длинной воли, чтобы резвыми скакунами вытоптать мир, как траву, и за это меня прозвали Потрясателем Вселенной. Я учил, что жизнь одного бесстрашного стоит тысячи жизней трусов! Мои богатыри были как серые кречеты, — теперь их кости клюют вороны, а их кривые сабли ржавеют — но не оттого, что насытились кровью. О, Тэнгри! Ты прибрало и друзей, и врагов, зачем же оставило меня бродить среди людей, чтобы дети смеялись над моей седой бородой?
— Сегодня все сводится к выгоде, а со старика, что взять? Поэтому до смерти редко доживают, умирая прежде от одиночества…
Матвей Галаган хотел что-то добавить, повернувшись к незнакомцу, но тут очнулся — он был один, а на коленях у него лежала книга про завоевательные походы Чингисхана.
С годами Матвей Галаган все чаще задумывался о своей судьбе, о том, почему стал военным, гадая, имел ли к этому призвание, или цепь случайных обстоятельств, выстроившись каким-то непостижимым, таинственным образом, привела его в казармы.
— Какой из меня солдат, ать-два, и точка, — однажды пожаловался он в компании штатских. — И войны нет, чтобы храбрость свою проверить.
— Ну, это ты брось, — поправили его. — В жизни всегда есть место подвигам.
С тех он стал искать опасности. Возвращаясь со службы, выбирал самые темные переулки, по дороге забредая в сомнительные заведения. Однако все было спокойно, разве пьяные горланили непристойные песни, предлагая выпить.
— Ищешь приключения на свою голову? — быстро урезонивал он их.
— Что ты, командир, похоже, нашел, — вытягивались перед ним. — Разрешите идти?
Смеркалось. Шел дождь. В глухой подворотне он ступал в клокочущие лужи, измазав сапоги до самого верха. У кирпичной стены, позеленевшей от слизняков, трое прижали одного. В свете горевшего окна сверкнули ножи. От неожиданности он отступил в тень. Троица разом повернулась, будто написанная на одной иконе. Небритые, скуластые лица, зло выпученные глаза над горбатыми, мясистыми носами. Щеку одного уродовал косой шрам.
— Иды, иды, это наши дэла, — сказал он с восточным акцентом.
— Нэ мешай, — посоветовал другой.
— Иначе зарэжим, — пригрозил третий.
Сапоги стали жать. Китель наполнился потом. Ноги готовы были развернуть его спиной на сто восемьдесят градусов. Но он, стиснув зубы, выступил вперед. На его лице заиграли желваки.
— Военный! — разглядев на свету форму, завизжал мужчина со шрамом.
— У него рэволвэр! — подхватил другой.
— Побежали! — выкрикнул на ходу третий.
Вместе с троицей исчезла и жертва. Уткнувшись в стену, он стоял под дождем, и трясущимися руками не мог достать платок, чтобы вытереть вспотевшую шею.
Был вечер, тускло мерцал экран, на котором, как муравьи, чернели буквы. «С тех пор он стал искать опасности, — перечитывал свое сочинение Матвей Галаган. — Возвращаясь со службы, выбирал самые темные переулки…» Дойдя до конца, он усмехнулся. Потом закрыл редакторское приложение, и в меню «Сохранить документ?» щелкнул «Нет».
Так бы все и шло — зиму сменяло лето, а дни тянулись журавлиной стаей — но судьба — опытный шулер, и в рукаве у нее всегда спрятан джокер. Однажды погожим осенним вечером Матвей Галаган изменил своей привычке, проверив почтовый ящик, у которого от редкого пользования заржавел замок, и был крайне удивлен, обнаружив вместе с рекламой и счетами за квартиру повестку из адвокатской конторы. Он долго крутил в руках распечатанный пакет, и не мог понять, зачем его вызвали.
— Умерла ваша родственница, — сообщили ему, едва он переступил порог.
— Сестра? — ахнул он.
— Нет, дальняя, вы про нее могли и не слышать.
— И что?
— А то, что она была состоятельной, и вы с сестрой единственные наследники. Вашу сестру мы нашли быстро, а вас еле разыскали.
— Надо же, — пробормотал Матвей Галаган, — прямо по щучьему веленью. И о какой сумме идет речь?
— О-о!
БЕШЕНЫЕ ДЕНЬГИ
Матвей Галаган учащенно задышал.
— И я могу их получить?
— Не сейчас. Заходите через неделю, мы все оформим.
Из конторы Матвей Галаган вышел другим человеком. Тысячи мыслей крутились у него, он думал, как поедет за границу, будет играть в казино и знакомиться с красивыми женщинами, которым не придется отдавать всего себя, откупаясь дорогими подарками, а дома, сняв армейскую форму, он впервые вместо того, чтобы аккуратно повесить ее в нафталинный шкаф, швырнул на стул. Растянувшись на постели, он представлял, как подаст завтра рапорт, как удивятся сослуживцы, напоминая, что ему осталось всего ничего до пенсии, а потом он закатит пирушку в офицерской столовой, и его будут с завистью хлопать по плечу, обнимать и целовать в десны. Но уже к ночи ход его мыслей изменился. «Появились штаны, когда не стало зада, — думал он. — И почему все приходит с опозданием?» Ему уже не хотелось в дальние страны, где говорят на непонятном языке, и где он будет так же одинок. Засыпая, Галаган подумал, что завтра надо встать раньше, чтобы успеть погладить мятую форму, в которой проходит до пенсии.
— И что?
— А то, что она была состоятельной, и вы с сестрой единственные наследники. Вашу сестру мы нашли быстро, а вас еле разыскали.
— Надо же, — пробормотал Матвей Галаган, — прямо по щучьему веленью. И о какой сумме идет речь?
— О-о!
БЕШЕНЫЕ ДЕНЬГИ
Матвей Галаган учащенно задышал.
— И я могу их получить?
— Не сейчас. Заходите через неделю, мы все оформим.
Из конторы Матвей Галаган вышел другим человеком. Тысячи мыслей крутились у него, он думал, как поедет за границу, будет играть в казино и знакомиться с красивыми женщинами, которым не придется отдавать всего себя, откупаясь дорогими подарками, а дома, сняв армейскую форму, он впервые вместо того, чтобы аккуратно повесить ее в нафталинный шкаф, швырнул на стул. Растянувшись на постели, он представлял, как подаст завтра рапорт, как удивятся сослуживцы, напоминая, что ему осталось всего ничего до пенсии, а потом он закатит пирушку в офицерской столовой, и его будут с завистью хлопать по плечу, обнимать и целовать в десны. Но уже к ночи ход его мыслей изменился. «Появились штаны, когда не стало зада, — думал он. — И почему все приходит с опозданием?» Ему уже не хотелось в дальние страны, где говорят на непонятном языке, и где он будет так же одинок. Засыпая, Галаган подумал, что завтра надо встать раньше, чтобы успеть погладить мятую форму, в которой проходит до пенсии.
На службе Галаган решил держать язык за зубами, однако не удержался.
— А что бы ты сделал, получи уйму денег? — спросил он того самого сослуживца, с которым раньше делился сомнениями насчет их профессии. Был вечер, после проведенного в гарнизоне дня, они стояли на автобусной остановке, собираясь ехать каждый в свою сторону.
— Не знаю. С деньгами родиться надо, привыкнуть.
— Ну, можно на благое дело пустить.
— Эт-точно, сегодня деньги любого из небытия поднимут. А как отличить дело-то? Беда в том, что у тех, кто их имеет, больше за душой ничего нет. — Взмахнув рукой, он отогнал вившегося комара. — Получается, возможности у тех, кто сам — ноль, а способные на многое их лишены.
— А все же что бы ты с деньгами сделал?
— Черт его знает. Опасная они вещь. Помню, в детстве, был у нас сосед, выиграл раз в лотерею сумасшедшие деньги. И раньше сычом жил, ни жены, ни детей, а теперь совсем обособился, здороваться и то перестал. Родители мои говорили — надо же, свезло кому не надо, столько вокруг нуждаются. Только свезло ли? Так, может, и доковылял бы до старости, а тут стал на всех коситься, подозревать, что ограбят. Деньги свои он в перину зашил, об этом все знали, вот и спал на них и днем, и ночью. Постепенно страх окончательно его сковал, так что он уже не выходил из дома, отбрасывая на улицу лишь тень, когда, облокотившись о косяк, курил в дверном проеме. А кончилось печально. Случился у него дома пожар, так его еле вытащили, чуть не сгорел, цепляясь за перину. И с тех пор умом тронулся, все бубнил, что его подожгли…
Матвей Галаган помрачнел.
— Да не бери в голову, — снова отогнав комара, рассмеялся сослуживец. — Эту выдумку мне бабка рассказывала, бессребреника воспитать хотела. А ты, однако, доверчивый!
Матвей Галаган обиделся.
— А зачем врать?
— Виноват, исправлюсь! — взял под козырек сослуживец. — Ну, ты ж пристал с деньгами, не отвязаться. Одно скажу, когда в кармане звенит, это еще не значит, что в душе. Кстати, больше не думаешь профессию менять?
— Думаю.
— А зря. На старости-то лет.
— Лучше поздно… А в будущем наше дело все равно отомрет, все эти наполеоны, не наигравшиеся в солдатиков, слишком дорого обходятся человечеству.
Сослуживец расхохотался.
— И ты веришь, что оно поумнеет?! Впрочем, что с тебя взять, ты и моей сказке поверил. Нет, Матвей, наша профессия всегда в цене останется: языков много, договариваться не умеют, а наш самый простой. — Хлопнув ладошами, он прибил комара. — Вот теперь он меня понял! А сколько ни тверди: «Не соси мою кровь!», не дойдет. — Прощаясь, он протянул руку с убитым комаром. — Ну, до завтра, мой автобус».
Сослуживца ждала семья, и, оставшись один, Матвей Галаган вспомнил про свалившиеся деньги, и подумал, что в этом есть высшая справедливость. Разве напрасно он столько мотался по гарнизонам? Даром что ли терпел эту собачью жизнь? Он опять стал мечтать, как ими распорядится, как, набравшись храбрости, напишет «Ульяне Гроховец», ведь деньги списывают возраст, делая всех ровесниками.
Всю неделю Матвей Галагаг посматривал на всех с тайным превосходством. Он меньше гонял солдат на плацу, закрывая глаза на провинности, простив им желание разбогатеть.
— Садись, майор, — вызвал его за дубовую дверь полковник. — Тут такое дело — осенний набор на носу, ну, в общем, ты понял…
Полковник был толстый, он задыхался, и у него не хватало слов.
— Надо проинспектировать призывные пункты, — закончил за него Матвей Галаган, подумав, что опять выбрали его, будто не было офицеров моложе.
— Точно. Проверишь призывников, списки там, короче ты понял…
— Когда прикажете ехать?
— Через неделю.
— Есть! — поднялся Матвей Галаган. — Машину выделите?
Полковник тоже поднялся, покраснев от натуги.
— Тут это как раз генерал из Москвы прилетает — встретить надо, эскорт и все такое…
— Короче, своим ходом?
— Ну, ты понял.
«Жирный боров! — закричал про себя Матвей Галаган, прикрывая тяжелую дверь. — Вот получу деньги и пошлю тебя далеко и надолго!»
До конца дня он ходил готовый сорваться по любому поводу, бросить все, не дожидаясь наследства, но к вечеру остыл. В конце концов, он не первый раз ездит с подобным поручением, у него есть опыт, может и правильно, что выбрали его? Ничего не случится, успокаивал он себя, даже лучше сменить обстановку, отвлечься от гарнизонной рутины. Матвей Галаган представил новые лица, молодых ребят, которые напомнят ему время, когда он был курсантом, офицеров на призывных пунктах, стоящих навытяжку перед инспектором, и добродушно улыбнулся. Дома он приготовил себе чай, выпил два стакана, уже со смехом вспоминая жирного полковника, и снова вернулся к приятным мыслям о том, как сможет распорядиться деньгами. Он подумывал тайно перевести деньги сослуживцу, с которым ждал вместе автобус, но решил, что после их разговора тот непременно обо всем догадается. А Матвей Галаган не хотел огласки. «Завидовать будут, — развалившись в кресле, думал он. — А черная зависть порчу наводит». И, расхохотавшись, постучал по деревянному подлокотнику: «Совсем обезумел, я же, тьфу-тьфу, не суеверный». Отвернувшись, он долго смотрел в окно, за которым уже плыли вечерние сумерки, загонявшие в подъезд припозднившихся жильцов, а когда залез в Интернет, подумал вдруг стать тайным благодетелем. «Переведу деньги в группу, пусть делают, что хотят». Он пожалел, что опоздал, и уже не сможет выкупить у «Раскольникова» голову Авеля, не сможет помочь «Модесту Одинарову», которому сочувствовал, как такому же одинокому, как и он сам. В то, что Модест Одинаров жив, Матвей Галаган не верил, посчитав перемену его ника дурным знаком. Незаметно для себя он пробежал глазами пост «Афанасия Голохвата»:
«Жить перед революцией как весной когда сам воздух пьянит Кто не испытал этого в юности, тот не поймет А кто пережил, но не понял тому лучше и не родится Революция Пусть в котле ее страстей сгорят мечты надежды грандиозные планы пусть истлеют они углями разочарования усталости и обмана И пусть потом восторжествуют убогая расчетливость старческое брюзжание и житейская мораль пусть опять все поглотят страх лицемерие и скука Но были же мгновенья счастья»
Матвей Галаган откинулся на спинку кресла: «Дать ему, что ли, на революцию?» Он закрыл глаза, и ему было приятно ощущать свое могущество, будто нашедшему бутылку с джином.
«Счастье? — писал «Афанасию Голохвату» «Иннокентий Скородум». — Что такое счастье? Природа его не знает, эта категория слишком человеческая».
«А, по-моему, все просто, — подключилась «Ульяна Гроховец». — Счастлив, кто не замечает ада вокруг».
«Почему «ада»? Кто не замечает ничего вокруг», — уточнил «Иннокентий Скородум».
Это понравилось «Модэсту Одинарову» и «Зинаиде Пчель».
Матвею Галагану захотелось вступиться за «Ульяну Гроховец», к тому же он неожиданно обиделся, приняв замечание на свой счет. «Ложь! — вспыхнул он, поняв, что прожил с широко закрытыми глазами. — Слепота не дает счастья!» Ему уже расхотелось делиться деньгами, теперь он решил, когда получит, тратить их на себя, а пока не носиться с ними, как с писаной торбой. В приступе решимости он, подражая молодежному сленгу, написал «Ульяне Гроховец» в чат:
«Привет! Не бери в голову, ты крутая девчонка, а они лузеры. Давай знакомиться: Матвей, твой давний поклонник. Как насчет островов? Я, конечно, не мулат, но, может, и к лучшему? По-моему тебе пора отдохнуть от всех этих занудливых модэстов одинаровых. Ехать предлагаю в складчину: мои расходы, твое — обаяние. Так мне бронировать гостиницу?»