Неопытный же врач пробует различные лекарства, порошки и чудодейственные мази. Он мучает больного постоянными притираниями, переворачивая в постели, пускает ему кровь.
И только вредит.
Так же и опытный правитель предоставляет подданных самим себе, оставляя за ними полную свободу. Он лишь наблюдает, поощряя едва наметившиеся движения, не вмешиваясь в устоявшийся ход вещей. Достижения он по праву ставит себе в заслугу, неудачи списывает на волю богов. В случае общественной катастрофы он благоразумно уходит в отставку, проедая вдали от родины накопленные средства.
Неопытный же правитель в своём стремлении улучшить мир принимает самые энергичные меры, лезет из кожи вон, пытаясь повернуть вспять глубинное течение истории.
И только всё ухудшает».
Это понравилось «Зинаиде Пчель» и «Сидору Куляш».
— Забавная история, правда? — разминая длинными пальцами сигарету, сказал Олег Держикрач. — Она говорит, конечно, больше об «Иннокентии Скородум». Как и комментарии.
«Ульяна Гроховец»:
«Жесть! Сам придумал?»
«Нет, Чао Гунь в восьмом веке. А дальше он рассуждает об истории: «Считать, что известные правители определили ее движение, все равно, что предполагать, будто шляпа указывает нам дорогу, а ее перемена говорит о наших мыслях».
Дама с @»:
«От ваших проповедей скулы сводит!»
«Афанасий Голохват»:
«А другой китаец сказал чтобы найти новый путь надо уйти со старой дороги».
«Сидор Куляш»:
«И путь этот на Запад»
«Иннокентий Скородум»:
«А что Запад? Будто там знают, зачем живут».
«Зинаида Пчель»:
«Не знают зачем, зато знают как».
— Мертвые артефакты, — выпустил дым через волосатые ноздри Олег Держикрач. — Так могли писать и сто лет назад. И двести. Будто говорят между собой идеи, а не личности. А вот эти признания тролля «Последняя инстанция»:
«Старость — это когда все силы уходят на поддержание организма, когда не успеваешь ставить на нем заплаты, а волю приходится собирать в кулак, чтобы стойко, без стонов переносить его постепенное разрушение, когда простейшие вещи, такие как выпить бутылку вина или переспать с женщиной, вырастают в проблему, когда безрезультатное сидение на стульчаке приносит неимоверные муки, заслонив все остальное, а кишечник, мочевой пузырь и желудок ставят в унизительную зависимость».
— Узнаю льва по когтям! — насмешливо сказала Вера Павловна. — Наверняка это старый зануда «Иннокентий Скородум».
— А вот и нет, дорогая, это я.
Вера Павловна посмотрела на мужа другими глазами, будто увидела в первый раз. А потом неожиданно улыбнулась:
— Говорю же, не зря ты все это затеял, откуда бы я узнала, что ты уже старичок?
Олег Держикрач улыбнулся.
— А писатель по-своему честен. Вот, обрати внимание.
«Иннокентий Скородум»:
«Я всю жизнь провозился с книгами, сначала их читал, потом писал. А может, следовало наоборот? Я писал о жизни, и никогда о смерти. Я думал: «Раз ее не избежать, закроем глаза!» Но значит, я не писал и о жизни!»
— Может быть впервые, он попробовал быть искренним, а как его кусают!
«Дама с @»
«Какая трагедия! В детской литературе себя не пробовал?»
«Сидор Куляш».
«Конечно, жизнь отвлекает от смерти, и есть шанс, что смерть также отвлечет от жизни».
Он прицепил издевательский смайлик.
— Слушай, они все сумасшедшие! — всплеснула руками Вера Павловна. — От них за версту несет безумием!
— Это было бы еще ничего! Если понимаешь, что безумен, значит, еще жив. Но мне кажется, половина из них мертвые клоны. Например, Афанасий Голохват с его социологическим поносом и пренебрежением к грамматике.
— И чей он клон?
— Сидора Куляша. Его второе «я», компенсирующее социальную зависимость. Нельзя же всерьез представить, что ему нравится его работа на телевидении. Он не настолько самоуверен, чтобы игнорировать отношение к себе в группе, вот и появляется на сцене «Афанасий Голохват», который пишет, посмотри:
«Покажи по телевизору обезьяну и на улице у нее станут брать автографы вот где мы живем кругом одноклеточные утрамбованные информационным катком зомби с оштукатуренным сознанием и психологией комнатных собачек».
«Олег Держикрач»:
«И волчьей хваткой».
— А ты у меня остроумная, — повернулся к жене Олег Держикрач. — Я бы так не нашелся.
Вера Павловна покраснела.
— И все же странное впечатление оставляет наша переписка. Посмотри, как все связано, прямо божественный промысел!
— Что ты имеешь в виду?
— Ну как же, не напиши «Модест Одинаров» про свой случай с собачником, не появился бы и «Раскольников». Он оставил первый комментарий под сообщением «Модеста Одинарова». И не было бы его провокационного розыгрыша, так шокировавшего всех.
— Уверен, что розыгрыша?
— Убежден! А уже позже в группе появился Афанасий Голохват, почувствовавший в «Раскольникове» родственную душу. Если допустить все же, что это отдельный человек, а не клон Сидора Куляша. Видишь, одно загадочным образом цепляет другое.
— Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется.
— Мы никогда не узнаем и как оно отозвалось.
— В каждом сердце по-своему. А сколько их в группе!
— А знаешь, мне иногда кажется, что это один человек. — Олег Держикрач опять посмотрел на жену, точно оценивая, не примут ли его за сумасшедшего. — Как и по свету бродит один вечный Адам, под разными именами.
Вера Павловна обняла мужа.
— Адам и Ева. По свету бродят двое.
— Да, дорогая, встретить свою половину — это и есть наше предназначение, в этом и состоит
СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
Душным августовским вечером за тысячи километров от супругов Держикрач перечитывала сообщения в группе Полина Траговец. Вспоминая Модеста Одинарова и покойную мать, она в который раз спрашивала себя, почему вместо того, чтобы устраивать жизнь, проводит ее в Интернете. Полина вдруг осознала, что, выводя на сцену «Ульяну Гроховец» с ее картонно жизнелюбивыми постами, она объявила войну своему прошлому, которую безнадежно проиграла. Ей уже не нравилась и ее затея с «Модэстом Одинаровым», который должен был заменить умершего жильца с верхнего этажа, теперь она по-другому смотрела на его историю с собачником. Полине не было его жалко. Одинаров виделся ей холодным черствым эгоистом, так и не повзрослевшим ребенком, забившимся под крышу, откуда с испугом глядел на мир. «Что жил, что не жил»», — вздохнула Полина Траговец, подумав, что Одинаров сам виноват в своих несчастьях, и что она очень на него похожа. Разве она уже давно не разошлась жизнью? Разве жизнь не была отдельно, а она отдельно? Полина возвращалась к годам, проведенным с матерью, которые носила, как платья из одного пыльного гардероба, и не понимала, кто уготовил ей такую судьбу. Почему ей только в Интернете достало решимости стать «Ульяной Гроховец»? Разве она не достойна большего?
Полина медленно перечитывала комментарии, следы умерших страстей, которые издалека казались немного наивными и совершенно не трогали. Даже переполох, вызванный историей «Раскольникова», выглядел смешным, будто бросили камень в курятник. «Сколько времени зря потратила, — подумала она. — Надо жить в домах и городах, а не в социальных сетях». Она вдруг поняла, что образ «Ульяны Гроховец», нарисованный ей подсознанием, вполне можно примерить и в реальной жизни. Только для этого необходимо уйти из Сети, чтобы не тратить все силы на виртуальное представление, чтобы весь пар не уходил в гудок. Полина так долго вглядывалась в старые сообщения, что буквы перед глазами стали сливаться, кружась, как рой пчел, они уже не складывались в нечто осмысленное. «Вот она, правда, — подумалось ей. — Ничего-то за ними не стоит, одна пустота». В приступе решимости она отменила подписку на сообщения в группе. Посидев с полчаса, она почувствовала, что отрезала часть жизни. Тогда, не удовлетворившись содеянным, она решила сжечь мосты и выбрала в меню опцию «Покинуть группу». Перед тем, как с ней проститься, Полина выставила напоследок от «Модэста Одинарова» открытку с котятами.
«Какие милые!» — написала ей «Дама с @».
«Очаровашки! — согласилась «Ульяна Гроховец». — Их непосредственность поражает, будто
СОЛНЕЧНЫЙ УДАР
В квартире было душно, и в августовском солнце, пробивавшем шторы, блестела медленно кружившая пыль.
— Вставай, уже много времени, — воскресным утром похлопала по одеялу жена Сидора Куляш.
— Времени много не бывает, — донеслось оттуда. — Его, как денег, всегда мало.
Огрызнувшись, Сидор Куляш продолжал лежать в темноте с открытыми глазами. Он вспоминал историю «Раскольникова», свой репортаж о нем, и то, какое впечатление произвел в группе. «Плевать, — успокаивал он себя. — Пусть думают, что хотят». Но ему было непривычно стыдно. Перед ним прошла вся его деятельность на канале — многочисленные интервью со знаменитостями, недостойными своей славы, опрос общественного мнения, которые вдруг напомнили ему детскую игру, когда, загадав желания, спрашивали: «В каком ухе звенит?» и, не дожидаясь, сами отвечали: «Правильно, в левом!», у него всплыли передачи, в которых черное по заказу белело, а белое — чернело, то есть все то, что носит благопристойное имя «политика».
— Времени много не бывает, — донеслось оттуда. — Его, как денег, всегда мало.
Огрызнувшись, Сидор Куляш продолжал лежать в темноте с открытыми глазами. Он вспоминал историю «Раскольникова», свой репортаж о нем, и то, какое впечатление произвел в группе. «Плевать, — успокаивал он себя. — Пусть думают, что хотят». Но ему было непривычно стыдно. Перед ним прошла вся его деятельность на канале — многочисленные интервью со знаменитостями, недостойными своей славы, опрос общественного мнения, которые вдруг напомнили ему детскую игру, когда, загадав желания, спрашивали: «В каком ухе звенит?» и, не дожидаясь, сами отвечали: «Правильно, в левом!», у него всплыли передачи, в которых черное по заказу белело, а белое — чернело, то есть все то, что носит благопристойное имя «политика».
— Если не мы, то другие, — подстегивало руководство.
— Лучше мы, — соглашался он. — Потому что мы лучше.
А теперь он всерьез задумался об ответственности, которую нёс, оккупируя чужое сознание, то, о чем сам много раз говорил вслух, и над чем в глубине смеялся. Что он проповедовал? За что ратовал? Разве ему нравилось то, чем он занимался? «Будешь потреблять — будешь потреблядь!» — стучало у него в голове, он ворочался с бока на бок, и ему не хотелось вылезать из-под одеяла. «Надо менять работу, — беззвучно шевелил он губами. — Иначе работа поменяет тебя». Сидор Куляш лежал в слепящей тьме и чувствовал себя постаревшим на десять лет.
Он опять и опять вспоминал интернетовскую группу. «И черт меня дернул, — думал он. — Они все живут по тем же законам. Что мне больше других надо? Кому я доказываю?» Не вылезая из-под одеяла, Сидор Куляш со всей силы врезал кулаком по подушке. Он вдруг живо представил заболевшего Модеста Одинарова, для которого начался обратный отсчет, мысленно примерив его судьбу. «И все приговоренные, — написал он ему тогда. — Считать ли дни от рождения или до смерти — не все ли равно?» Ему казалось, что эти отвлеченные рассуждения помогут Одинарову, который был для него лишь пользователем Сети, а теперь, вспомнив свой пост, Сидор Куляш застонал. От охватившего его глубокого отвращения к себе он снова ударил подушку.
«Боже, как я мог, как я мог… — шептал он. — Надо все срочно менять».
Что именно надо менять, Сидор Куляш не осознавал, как не представлял и каким образом сложится его дальнейшая жизнь, он думал о том, что на дворе было воскресенье, и видел в этом знак. Накануне, мучаясь бессонницей, он взял с полки первую попавшуюся книгу, ею оказался роман Толстого «Воскресение», и теперь он отождествлял себя с ее главным героем.
Жена открыла на кухне форточку, устроив сквозняк.
— Будешь завтракать?
Зажмурившись в темноте, Сидор Куляш на мгновенье снова погрузился в детство, когда бегал по берегу застывшего, никуда не звавшего моря, разделяя одиночество со стайками золотистых рыбок, пока мать скользила по нему равнодушным взглядом, и подумал, что так никуда и не делся с того пустынного, пахшего тиной пляжа. Под одеялом становилось жарко, по его жирному телу лился пот.
— Будешь завтракать? — снова позвала жена.
— С тобой всегда! — вскочил Сидор Куляш так резко, что у него закружилась голова.
Он вдруг понял, что у него больше никого нет, кроме этой располневшей, нелюбимой женщины, с которой придется делить остаток дней. «И это хорошо, — уверенно проговорил он про себя. — Слава богу, что так, могло быть и хуже».
Прежде, чем сесть за стол, Сидор Куляш дал себе слово больше никогда не появляться в группе, которая оставалась к нему равнодушной, как
НЕЗНАКОМКА
Лето уже показало спину, и осень стреляла грозами из желтого пистолета. С уходом Даши Авдей Каллистратов одичал. Вставал он все позже, когда солнце уже проходило зенит, а бриться перестал, отпустив бороду, делавшую его похожим на черномора. Время Авдей Каллистратов проводил в бесцельной маете, вышагивая по квартире, пересыпал из пустого в порожнее песок прошедшего, в котором вместе с ошибками были похоронены последние надежды, и ему казалось, что жизнь, как незнакомка со страусовыми перьями над темной вуалью, промелькнула за окном, пока он сидел в грязном, прокуренном трактире.
В последний месяц у Авдея Каллистратова все чаще возникал космический взгляд на мир, когда вещи, события и собственная жизнь кажутся ничтожными и случайными, как пыль на окне. Эти мысли о всеобщей бренности заставляли впасть в тупое оцепенение, и одновременно, глядя на полки с классикой, он сгорал от зависти. Это его удивляло. Он не мог понять, как могут в нем уживаться столь противоречивые чувства. Чтобы разобраться в этом, Авдей Каллистратов завел дневник, но, открывая его по нескольку раз в день, заносил на его холодные, равнодушные, как Вселенная, страницы, всего одно слово: «Графоман». Так проходила неделя за неделей, а в те редкие дни, когда он выбирался на презентацию чьей-нибудь книги, был раздражителен и несдержан.
— У вас легкий стиль, — отпускали ему обычный комплимент.
— Легко читать, легко забывать, — скрипел он зубами. — Одним словом, легче пустоты.
Он тряс бородой и делал такое лицо, что его стали сторониться. Очень скоро Авдей Каллистратов обрел репутацию неприкасаемого, которого выбросили из литературных кругов, предав страшнейшей из анафем — забвению.
В Интернетовской переписке Авдей Каллистратов окончательно разочаровался. Зачем она? Он не был на сайте с месяц, и никто не поинтересовался почему? Сбей его завтра машина, попади он в тюрьму или больницу — никто там не обратит внимания. Теперь Авдею Каллистратову казались мальчишескими его посты, перечитывая, он хотел их убрать, уничтожить, как иногда хотелось ему сжечь свои книги, когда он, приходя в гости, случайно брал их с полки. Он больше не верил, что кого-то хоть в чем-нибудь можно убедить. Наткнувшись на сообщения Афанасия Голохвата, где тот проповедовал битву за новый, прекрасный мир, он тут же сочинил ему ответ: «Пройдут годы, и люди сделаются тебе скучны, ты будешь смотреть на них с колокольни своего возраста, как университетский выпускник смотрит на абитуриентов, ясно представляя, через что им предстоит пройти, чтобы остаться потом у разбитого корыта. Ты увидишь, что цивилизация находится в стадии зародыша, а твое время такое же темное, как и раннее Средневековье, которое по вселенской шкале, словно вчера стояло у порога. Или ты сомневаешься, что Средневековье прислонилось к нашему изголовью? Пройдут годы, и ты поймешь, что мир устроен неправильно, но поделать с этим ничего нельзя, а требовать от него благоразумия все равно, что от младенца — не мочить пеленок».
Сначала Авдей Каллистратов хотел это разместить, но потом передумал, решив, что его мысли не стоят двух кликов мыши. Разве другого можно научить? Разве опыт передается? Ему сделалось неловко за свою горячность, он скривился, не в силах понять, как, и главное, зачем, вступал в перепалку с Сидором Куляшом и впервые подумал, что спорил с клоном. Разве человек может быть таким? Разве может так думать? Ну, конечно его разыгрывали, дразня, как лягушку, в которую тычут камышинкой! А он, старый дурак, поддался! Авдей Каллистратов усмехнулся и, нацепив очки, стал разбираться, как ему выйти из группы. От этого занятия его оторвал звонок в дверь.
— Почему так долго не открывал? — с порога бросила Даша.
Она стряхивала мокрый зонт, и с ее волос лились ручьи.
Авдей Каллистратов не успел удивиться.
— А разве у тебя нет ключей?
— Ты не давал.
— Неужели, я был таким идиотом? Они на полке. А твоя собачка?
— Я оставила ее внизу. Она, как ревматизм, лизала пятки, а кусала сердце. Так ты пустишь?
Авдей Каллистратов снял с Даши пальто.
— Кстати, там же, на полке, обручальное кольцо. Примеришь?
Даша подошла к шкафу.
— Но тут нет никакого кольца.
— Черт! Завтра куплю. Подождешь?
Даша чихнула.
— Конечно. А иначе, зачем я пришла.
У Авдея Каллистратова навернулась слеза. Он пошел в ванную и сбрил бороду. А на другой день солнце играло на посуде, пуская по стенам «зайчиков». Авдей Каллистратов точно сбросил за ночь десять лет. Он без умолку болтал, намазывая бутерброд, и то и дело подливал Даше горячий чай.
— Знаешь, ты открылась для меня с неожиданной стороны, прекрасная незнакомка. Ты еще на кафедре?
— Я оттуда ушла, когда поняла, что современная литература не имеет никакого отношения к литературе.
Авдей Каллистратов расхохотался.
— А классика?
— Что, классика?
— Классика имеет? Нет, дорогая, половина ее выросла из макулатуры.
Глаза у Даши сузились:
— А ты?
— В первую очередь.
Авдей Каллистратов смотрел ей прямо в глаза, и ему было легко, как человеку, говорившему правду. Встав из-за стола, он принес ноутбук, развернув к Даше.