Марине сначала было смешно, потом утомительно, а потом стало противно.
Еще один отпуск пришлось брать, когда заболела мама. Весь месяц Марина сидела у маминой постели – сначала в больнице, ну а потом дома.
На следующий год просто катастрофически не повезло с погодой – три недели лили такие дожди, что и на улицу было не выйти. Какие уж тут пляж и море! А в закрытом бассейне был народ со всего отеля – не подойдешь. Дети, старики. Валялась в номере и смотрела дурацкие фильмы. Поправилась на четыре кило – настроение тогда совсем испортилось.
Вот такие выдались отпуска. Она вдруг подумала, что надо срочно позвонить Лукьянову и отпроситься в отпуск. Сегодня же! Иначе… «Иначе я возненавижу весь мир, – подумала она. – Так и скажу Лукьянову. Хотя, для него это не аргумент».
Уехать, – она стала кругами ходить по комнате, – уехать! Буквально завтра, ну, или дня через два. Только надо решить, куда? Это главный вопрос! Экзотика? Например, Вьетнам. Говорят, там красоты неписаные и низкие цены. Или, скажем, Европа? Любимая Вена, кафешки со штруделем, Климт, Опера. Или любимая Прага. Она хорошо ее знала, бывала там раза три или больше. А может, все-таки море? В марте в Эйлате прекрасно – жары еще нет, а моря и солнца – навалом.
Или все-таки средняя полоса? Где-нибудь у нас, в новом, недешевом, элитном месте? Спа, процедуры, конные прогулки с инструктором. А может, Алтай? Это сейчас популярно и модно, воздух, природа – все уникально и очень целебно. Надо подумать. Подумать и выбрать. Денег достаточно, надо только договориться с Лукьяновым и – вперед! Отдохнет и снова в бой. Мы еще вам всем покажем!
Кому? Кому всем, Марина?
Может, себе?
Надо отдохнуть. Я так устала, что просто нет сил на жизнь. Все надоело. Как будто кишки из меня вынули. И ничего внутри не осталось. Ничего… да! Просто уехать. Сбежать из этой Москвы, от этой работы. От этих… всех… И от Лукьянова – в первую очередь. От баб этих чокнутых. От героинь. Господи, как я устала!
Она набрала его номер.
– А, это ты, – он был недоволен. – Ну, раз уж так. На ловца и зверь бежит.
– Ты у нас ловец? – уточнила Марина. – А я, значит, зверь? А мне казалось – наоборот.
– В каком это смысле? – не понял начальник.
– Тупишь, – усмехнулась она, – ты же у нас и зверь, и ловец. И еще – швец, жнец и на дуде игрец. Разве не так?
– Остришь, – усмехнулся он, – а вот это зря. У меня к тебе разговор. И очень серьезный, моя дорогая!
Марина молчала.
Он спокойно продолжил:
– Выглядишь… Хреново, Марина, выглядишь. Очень хреново! Сама-то увидела? Углядела? Морщины, морщины… Выражение лица… Как будто дерьма наелась.
– А разве нет? – уточнила она.
Он сделал вид, что реплики не заметил, и тут же продолжил:
– Морщины, складки у носа. Как это там у вас называется? Носогубки, что ли? Да какая разница, как называется… Выглядишь плохо. Старо, милая, выглядишь. Все твои сорок с гаком – ну, ты поняла. И прическа дурацкая. Мне она давно разонравилась. Колхоз какой-то, а не прическа! Мастером хорошим давно пора было обзавестись. Стрижка твоя еще лет пяток прибавляет. В общем, имидж надо менять. Иди к пластическому, подбери кого-нибудь. Найди приличного куафера. И похудеть не мешает, моя дорогая! Совсем не мешает тебе похудеть. И ведешь как-то… Скучно стала вести! Словно тебя утомили все эти гости. Словно делаешь одолжение. Потухла, Марина. Потухла! Не хочется ни слушать тебя, ни прислушиваться. Нет искры, нет огня. Ничего не осталось, Марина. Кроме усталой и безразличной женщины. Ты же стерва, Марина! И роль свою надо доигрывать до конца. С блеском, куражом, злостью! Ату их, ату! А ты – как тетя Валя Леонтьева. На передаче «От всей души!». Вот бабы эти – твои героини. Ими должны восхищаться, потом на них разозлиться. Потом пожалеть и – снова восхититься. У тебя получилось? Ну, честно скажи. Отвечу – нет! Тебе, Марина, все это было неинтересно. А это знаешь, что означает? Что это неинтересно и мне. И моей теще, и соседу тоже. И тете с дядей. Почему обожают Малахова? Да за искренность, вот почему. Потому что переживает. Потому что слезы в глазах. А зритель ведь – не дурак. Зритель – он чувствует. Когда ему врут. А ты – так, отбывала номер. А так не пройдет! Ты кончилась, Тобольчина, понимаешь? И что мне прикажешь со всем этим делать? Держать тебя из-за… хорошего отношения? Ну, ты поняла! Или?
– Я хочу в отпуск, – перебила его Марина, – желательно прямо сейчас и недели на три. Лучше на четыре. Устала. А критику свою… Оставь для жены. И для молодого редактора Милы. И туда же – советы. Усек?
– Хамишь, милая, – усмехнулся он, – а вот это ты зря. И жену мою зря приплела. А я ведь просил… Не услышала! Слышать надо, родная, то, что я тебе говорю. А не то, что тебе удобно. Ясно тебе? Или я не так объяснил? Отпуска, Марина, не будет! Услышала? Потому… Потому что потому. Не до грибов! А если ты не согласна – тогда заявление. Милости просим! Незаменимых, как всем известно, у нас не бывает. И потом – лица надо менять. Замыливаются лица! А зрителям хочется свеженького. Новизны, смены формата. Помнишь об этом? Новых глаз и новых улыбок. Новых слез, наконец!
– Я… подумаю, – тихо ответила Марина.
– А вот это правильно, – радостно отозвался он, – думать, милая, надо! Не возбраняется думать!
И отключился.
«Сволочь! Какая же ты, Лукьянов, сволочь! – горько и зло сказала Марина. – Шантажируешь. Меня шантажируешь! Меня – с кем съел два пуда соли, с кем все начиналось! Сколько мы с тобой прошли, Лукьянов! Забыл? Память девичья? Может, напомнить? Напомнить, как ночи напролет я сидела с тобой в монтажной. Как писали программу, а у меня была температура под сорок. Как я чуть не сдохла от кровотечения. Как мне вынесли приговор, что я навсегда бездетна. Достаточно? Или, может быть, мало? Ты искорежил всю мою жизнь, Лукьянов! Тебе этого мало? Хочешь еще кайфануть? Под зад коленом – и на сердце радость? Я тебя ненавижу, Лукьянов! Ты все кишки из меня вынул – пусто внутри. Пусто и сыро. Даже слез не осталось – плакать я разучилась. Ты отучил меня плакать. Даже этого лишил! Учил, что надо себя контролировать. Сдерживать эмоции. Владеть собой. Держать себя в руках. Я хорошая ученица, да, мой генерал? Я старалась не беспокоить тебя по пустякам, не грузить своими проблемами. Решать вопросы сама. Я старалась не усложнять твою жизнь – появляться, когда тебе надо, и быть незаметной, когда ты занят или не в духе. Я отлично научилась всем премудростям адюльтера. Была нежной, внимательной, все понимающей, тихой. Пылкой была, помнишь? Даже когда мне совсем не хотелось. Ничего не хотелось – ни страсти, ни нежности. А надо было! Ты же ждал от меня этого, правда? Я ни разу не нарушила твой покой. Ни разу даже не намекнула тебе, что мне чего-то не хватает или я чем-то не очень довольна. Я была идеальной любовницей, верно? Совершенно беспроблемной любовницей, да? И соратницей тоже! Я задерживалась на работе именно столько, сколько тебе было надо. Я забивала на праздники, выходные. Не брала отпуск. Я всегда была рядом – незримо, неслышно, но ты знал, что я тут. А потом… А потом я тебе надоела. Надоело мое, уже не столь юное тело. Моя не такая уже нежная кожа. Мои ласки, ставшие такими привычными, такими знакомыми – словом, интерес пропал. Я все понимаю. Я стала твоей подругой, тенью, надежным товарищем. Единомышленником. Ты был так уверен во мне, так привык к моей преданности, верности. И к собственной вседозволенности! Любовниц бросают, да – ничего в этом такого нет. А вот друзей… Партнеров, соратников, партайгеноссе? Разве кидают? Да, конечно, кидают. Сейчас это запросто. Как нечего делать. В порядке вещей. Никто не стесняется. Норма жизни – чего тут стесняться?
Ты чувствовал себя властелином. Моей жизни и моей судьбы. Я была тебе подвластна вся, до жил и кишок, до последнего нерва и последнего вздоха. Какое доверие! Только вот… Я сама тебя волновать перестала. Как женщина, как человек. Как единица и личность. Ты почти стер меня, как стирают ненужную запись в блокноте. Резиновым ластиком. Ты был уверен, что я все равно никуда от тебя не денусь. Откуда такая уверенность, милый? Что я спокойно буду смотреть на твою молодую девицу, свеженькую любовницу. Буду с ней ласкова и терпелива. Обучу ее профессии, да? А потом – потом она просто заменит меня. Просто заменит! Как все просто, не так ли? Она – на моем месте, а я… Ну, а я – на помойке. Сейчас ведь там мое место, не так ли? Да нет, любимый, не так. Рановато мне на помойку, ты уж прости. Не выйдет – сбой. Сбой программы, любимый! Не подвинется твоя послушная девочка. Не подвинется просто так, не уйдет. Слишком долго молчала и слишком долго терпела. Как говорится – край, конец. Терпение кончилось. Больше топтать ты меня не будешь. Гусеницами по ребрам – закончили! Слышишь, Лукьянов? Трындец».
Марина подошла к окну и открыла его настежь. На улице только-только наступали сумерки. Было довольно прохладно – и она вспомнила, как говорила мама: пришел марток – надевай трое порток.
Мартовское дневное солнце обманчиво – чуть приласкает, а к вечеру напомнит о недалекой зиме. И все же пахло весной. Этот запах влетел, ворвался в квартиру сырым и свежим ветерком. Коварным таким. Она глубоко вдыхала эту приятную прохладу и сырость. Стояла так долго, закрыв глаза. Потом почувствовала, что замерзла, и захлопнула окно. В комнате было темно, но свет она зажигать не стала – легла на диван и укрылась теплым халатом. Хотелось спать, спать и долго не просыпаться. Она почти уснула, как вдруг резко зазвонил телефон. Она увидела – мама. Трубку не брать нельзя – мама начнет волноваться, сходить с ума.
Она чуть привстала, потянулась за телефоном, наконец нашарила его на журнальном столике и сказала:
– Да, мамочка, я тебя слушаю.
Мать тут же уловила что-то в ее голосе, конечно же, растревожилась, закудахтала, запричитала.
Марина повторяла, что она совершенно здорова, просто устала и просто уснула. Но мама не верила и продолжала выспрашивать, что случилось.
Наконец Марина прикрикнула, мама остановилась и выспрашивать теперь начала дочь. Мама, как всегда, ни на что не жаловалась, только сетовала, что очень скучает, уточнила, что не виделись они уже одиннадцать месяцев, и Марина, удивившись, спросила:
– А ты что, считаешь?
Мать печально усмехнулась.
– Я не месяцы считаю, доченька. Я считаю часы!
Марина начала что-то бормотать, мол, отпуск не дают, хотя она очень просила, но…
– Ты ж понимаешь, мамуль, весна! Вот летом, в июле. Тогда и пойду. Сейчас все так работают, мам. В таком режиме. Не веришь? Да точно, мам. Правда, конечно! Это – Москва. Ну, ты судишь по вашей сонной заводи. А здесь – бешеный ритм, все мчатся, спешат, наступают друг другу на ноги – и не только в переносном смысле, мамуль…
Мать охала, как всегда, спрашивала, зачем ей Москва, снова не понимала, не соглашалась и снова жалела любимую дочь.
– Слушай, Мариша, – вдруг осторожно сказала мама, – я… никогда с тобой об этом не говорила. Ты уж прости, если полезла не в свое дело…
– Ты о чем, мам? – недовольно спросила Марина.
– Прости, если я… неправа, – запинаясь, продолжила мать, – только вот… зря ты их так, доченька! Жалко их очень!
– Кого? – удивленно спросила Марина. – Ты вообще о чем, мам? Кого тебе жалко?
– Да теток этих, актрису, писательницу и докторицу. Зря ты их так. Хорошие тетки. Умненькие. Хлебнули достаточно – а тут еще ты… Размазала ты их, Марина! Просто по столу размазала. А зачем? Разве они кому-то плохое сделали? Сами несчастные. Кто, как не ты, их можешь понять? Сама ведь всего добилась. Из города нашего кто так успешно, как ты, жизнь построил? Хотя… Что говорить! Это соседи наши и подружки твои думают, что у тебя все хорошо. А я, мать, знаю. Чувствую! Как у тебя все несладко. Что у тебя, доченька, есть? Карьера твоя? Есть, правда. Только… Недоброе все это как-то… Нечеловеческое. С запашком. Чтоб так – и с людьми! Я понимаю – рейтинги… И все же, Маришка! Стоят ли эти рейтинги разбитого сердца? Ты хоть подумала, что эти тетки потом будут делать? Ну, как разбираться потом со всем этим? Актриса эта, Ольшанская – красавица такая! Глаза как озера. Все ее обожают. Нет, правда! Все наши бабы. А писательницу эту? Ну, Ипполитову, тоже все обожают. И книжки ее. Сколько надежды в них, сколько света! Прочтешь – и вся наша жизнь… не такой мрачной покажется. А врачиха? Скольким бабам надежду вернула? Скольких осчастливила? Сколько семей сберегла?
Марина молчала.
– Дочка! – продолжала мама. – Ну что дал тебе этот город? Счастье? Да нет. Семью, деток? Нет ведь, не дал. Ну, есть у тебя квартира. Машина. Да, есть. А семьи вот нет! И бабьего счастья тоже. Зачем ты уехала? Да, понимаю – столица. Возможности – да. Только вот… цена всего этого? А, Мариш?
– Хватит! – сказала Марина. – Это уж перебор, мам. Остановись!
– Это ты, дочка, остановись! – жестко ответила мать. – А то… как бы не было поздно, Марина!
* * *Итак, на столе бутылка от виски «Блэк лэйбл». Пустая. Початая бутылка коньяка «Хеннесси 0,7» – полупустая, если быть точным. Ну, и еще порядочные запасы, выставленные на зеленом мраморном столике у окна. Там много всего и разного. Хватит надолго.
За окном сумерки, густые, плотные, не видно ни зги. Впрочем, за окно никто и не смотрит. Зачем? Зачем нужно смотреть в темноту, почти в черноту густого леса, на чернильное небо, усыпанное россыпями мелких, далеких звезд. На дольку лимонной луны. Незачем! Что нового они там увидят? Им хорошо здесь, дома. В теплой гостиной с мягким ковром, с потухшим камином, с молочным светом уютного торшера. Тихо играет блюз – Рэй-Чарльз. Совсем тихо. Аля лежит на диване и смотрит в потолок, чуть подпевая. Вероника свернулась калачиком, ноги у подбородка, руки обхватили колени. Она покачивает головой в такт мелодии и слегка улыбается. Почти незаметно. Женя спит на другом диване – ладонь под щекой, вторая рука на груди, словно она вот-вот поклянется и побожится.
Аля морщит лицо и сводит брови. Привстает с дивана на локоть.
– Ник! – зовет она Веронику. – Ты спишь?
– А? – Вероника встряхивает головой и с удивлением смотрит на Алю.
– А ты крепкая! – смеется Аля. – Не то что Братья Гримм. Сказывается деревенское прошлое, а, Ник?
Вероника трет глаза и, зевая, кивает.
– Ага. Наверное.
– А Женька сломалась. Интеллигенция! – хихикает Аля.
– А ты кто? – удивляется Вероника. – Ты уж у нас тоже – ик! – интеллигенция!
– Я – актриса! А это значит… Что не страшны мне ни горе, ни беда! Знаешь такую песню, Гиппократ?
Вероника мотает головой.
– Меня что-то тошнит, Аль! – она вскакивает. – Где у тебя туалет?
– Направо! – кричит Аля и тут видит, что Женя открыла глаза.
– Что? – вскрикивает та и садится на диване.
– В смысле? – переспрашивает Аля. – Все напились, а так ничего. Вон, Авиценна наш – блюет в сортире. Не хочешь присоединиться?
Женя мотает головой.
– Не-а. Чаю хочу. Очень хочу крепкого чаю с лимоном!
– Это запросто, – говорит Аля и встает с дивана. – А выпить не хочешь?
Женя смотрит на нее с ужасом и мотает головой.
– Я столько… отродясь не пила! Я вообще слабая на алкоголь. Типа чукчи. Даже от корвалола пьянею.
– Да ладно! Правда? – удивляется Аля и, качая головой, идет на кухню.
Потом пили очень крепкий чай с сахаром и лимоном. Потом захотели кофе, тоже крепкого и сладкого. Открыли коробку конфет и съели минут за двадцать почти всю – причмокивая и прищелкивая языком.
– А с фундуком я уже ела. Оставь мне миндальную, слышишь! А пралине я ненавижу. Люблю, кстати, с повидлом. Помните, обычные ассорти советские, в прямоугольной коробке с тюльпанами? Так вот, эту коробочку, да с холодной водичкой, я могла уговорить за пару часов – под книжечку…
– А я такое говно ненавидела. У нас стопки лежали, деду и бабуле дарили. Бабуля потом по соседям носила, в поликлинику, в ЖЭК… Я любила булочки с маком. Помните такие, с коричневой глазурью? Она крошилась, обсыпалась, падала. А я эти кусочки со стола подбирала! А потом саму булочку… Влажную, чуть резиновую, а оттуда мокрый мак!
– А я – бублики. Те, настоящие. Плотненькие такие… Ломала кусочками и – лучше пирожного! И еще помните, помните? Калорийки с орешками и изюмом!
– Помню, по десять копеек! Изюм был кисленький, а корочка коричневая, блестящая – помните?
– Не помню, нет. Какие там булочки, какие бублики… помню кольца песочные. С орехами. По пятнадцать копеек. В буфете в кино. Их почему-то не брали. Брали эклеры, картошку. А кольцами брезговали. Только не мы. Мы копили – хватало обычно на два кольца и один стакан лимонада. Ну, мы и делили. Поровну. Коржик песочный крошился и сильно пах содой. А лимонада всегда не хватало. И весь сеанс ужасно хотелось пить. Я тогда мечтала – вот вырасту, и с первой зарплаты куплю себе три, нет, четыре бутылки «Буратино», два эклера и две картошки. И вот тогда оторвусь!
– Купила?
– Конечно, купила! Оторвалась по полной. Странные у нас мечты…
– А я мечтала о лисьей шапке. С ушами и с козырьком. Такая была у мамы, и мне страшно хотелось. Однажды она болела, и я эту шапку… ну, в общем, надела. И что бы вы думали? У меня ее с головы сорвали! Представляете? Прямо на улице, средь бела дня! Какой-то пацан – раз, и его уже нет… А я стою и реву. Да так, что меня окружила толпа. «Что с тобой, девочка? Да ладно, не плачь! Все живы-здоровы». А я… я маму боюсь! Да так, что тошнит. Так тошнит, что я побежала в кусты…
– А потом? Попало тебе?
– Попало. Ох как попало! Да нет, она ведь права – не бери без спросу точно воровка. Так и кричала: «Ты у меня своровала!» Ничего, простила потом. Помирились. Если можно так выразиться.