Настя. Вчерашние моды и вчерашние взгляды, ласточка. Возьмем для иллюстрации сестру нашего прославленного инженера Ипполита, Ирину Александровну… Анахронизм.
Клава. Скажи пожалуйста!
Настя. Жизнь изменилась до ужаса, а она строит из себя кисейную барышню. Только слепой не увидит, что по ней изнывает Федор Дятлов, а она не мычит не телится. Анахронизм. Ей не двадцать, а вот-вот все тридцать пробьет… и такого мужчину не чувствовать! Дико. А Федор мужчина очень выразительный, волнующий. И комиссар, черт возьми.
Клава. Алчная ты… одного тебе мало!
Настя. Мало. Да-с… И что же? Я променяла бы Валерика на Федора без оглядки. А Ирина, видите ли, замечать его не хочет. Неземная. Вот что меня крайне бесит!
Клава. Да что ты против нее так ополчилась?
Настя. Они, эти неземные, людям жить не дают. Они какие-то идейные, идут по стопам, а мы не идейные, не по стопам…
Проходит Ипполит.
Вот Ипполит. Он ведь женщину ниже декольте и вообразить боится. Скажи, нормально? Нет. Почему? Очень идейный. Дни и ночи на заводе сидит… Только свою сталь и видит. А как в газетах похвалили… так и вовсе… Ненавижу! И не потому я их терпеть не могу, что из другого класса происхожу, а потому, что они-то считают меня недостойной и низменной.
Клава. Скажи, Настя, вы все-таки были настоящие миллионеры?
Настя. Были. Настоящие. Отстань. Я низменная. А ваш Валерий в ногах у меня валяется, руки просит, но я отказываю наотрез. И погубить могу мальчишку, глазом не моргнувши.
Клава. Ты и так уж погубила. Только братец с сестрой этого не замечают… Действительно неземные.
Настя (с недобрыми глазами, значительно). А ты, Клава, забыла военный коммунизм[37], ты забыла, как мы с тобой на кофейной мельнице сосновую кору мололи? Не я военный коммунизм придумывала, а они, идейные. Валерик тоже гордится, что он, этот мальчишка, по Зимнему дворцу палил! Но никакой мести на сердце у меня к ним нет. Я просто желаю самого пошлого забвения. С точки зрения нового мира — это преступление, а с точки зрения старого мира — шалость буйной молодости. (Вдохновляясь.) И в том-то весь кошмар, что мы, серые людишки, живем пошлыми понятиями старого мира, а они, идейные, судят нас по своим понятиям нового мира.
Клава. Ты вдобавок умная девка.
Настя. Так вот имей в виду, дорогая, что я никого не гублю и губить не хочу. А что у нас с Валериком получится с точки зрения нового мира, нам наплевать.
Клава. Так-то так, Настя, но ведь новый мир может взять Валерика за то место, на котором он уроки учил. Тогда что?
Настя (аккорд гитары, запела).
Проходит Дятлов.
Дятлов. Анастасия!..
Настя. Здравствуйте, товарищ Дятлов… очень рада.
Дятлов. Здравствуйте, Анастасия.
Настя. А руку?! Целовать не прошу. Это у нас вытравили. Феодализм… ладно. Но подать руку барышне надо или не надо?
Дятлов. Анастасия, я могу достать для вас ордер на прекрасную комнату в центре.
Клава. Настя! Немыслимый случай.
Настя. Для себя бы постарались… живете в страшной конуре.
Дятлов. Завтра вручу ордер, Анастасия.
Настя. Давно ли, Федя, вы мне кусочки хлеба приносили и у себя от души их отрывали! Но с тех пор, как нэп воцарился, вы меня возненавидели. За что? Ордер расстарались… ох-хо-хо! Не выносите Настю. И сейчас диким зверем на меня смотрите. Федор, почему? Ну так вот что, сударь дорогой! Вы, кажется, Валерика очень любите? И я, представьте себе, к нему неравнодушна. Не содрогайтесь. Я знаю, что вы способны убить человека в минуту ярости, — не боюсь. А может быть, у нас с Валериком сродство душ… Хоть он участвовал в Октябрьской революции, а я — нет. И за это я его как раз и люблю.
Дятлов. Переезжай, Настя, готов просить тебя.
Настя. Клава, посмотри на этих неземных людей. Наивный ты, Федор. Да неужели ты думаешь, что Валерик меня не найдет в центре в прекрасной комнате? Да ему еще удобнее будет со мной встречаться. Чудак! Я вчера читала книжонку про какого-то мечтателя, который мечтает на обыкновенной ракете летать на Луну… Вот, Федя, посадите меня на ту ракету… я такая, я могу. (Запела тот же романс.)
Дятлов (до крика). Не пой хотя бы ты! Не пой, я говорю тебе…
Клава. О боже, зачем же выходить из границ!
Дятлов (опомнившись). Ну, извините. (Уходит.)
Настя. Скажи, что я делаю? Пою общеизвестный современный романс. Вот они, идейные! Жизни нет. (Уходит.)
Клава. Действительно.
Из дому выходит Ирина.
Ирина. Что здесь произошло, Клава?
Клава. Федор Дятлов запрещает людям песни петь. (Уходит.)
Ирина. Странно… Федор, не прячьтесь… Что здесь произошло?
Входит Дятлов.
Дятлов. Сорвался я… напрасно. Глупо и неприятно. Но вы поймите, Ирина Александровна, что я сюда, на этот двор, явился из другого мира… Там чистота, вершины, озаренные высоким солнцем, а тут болото, грязь, лягушки квакают. Поймите.
Ирина. Что вы, милый? И голос срывается… Но где же тут лягушки? Я, что ли?
Дятлов. Вы… Что шутить? Настя тут была со своими кабацкими куплетами. А я вот сейчас из Кремля, весь под впечатлениями… И Настя со своей мещанской гитарой… Неужели Ленин живет для Насти?.. Думает, страдает… для нее? Она ведь на глазах у всех, ее не вычеркнешь из жизни.
Ирина. Я тоже Настю не люблю, но она мне не мешает.
Дятлов. Ох, напрасно…
Ирина. Больно, что Валерик к ней неравнодушен, но, я думаю, это пройдет, как первое юношеское увлечение. Напрасно горячитесь, сердитесь… Я верю в таких, как вы… для них и живет Ленин… а они для него… в широком смысле слова для него.
Дятлов. Ясная вы… душа у вас должна быть… (Смутился.)
Ирина (с легкой улыбкой). И душа должна быть ясная и светлая. Милейший Федор, это милейшие тургеневские слова, но тургеневские. А теперь век Маяковского… Я его терпеть не могу и не понимаю, но и не люблю себя за это… И вам мой дружеский совет — женитесь, Федор! Вам непременно надо жениться на очень молодой и беззаботной, красивой… румянец во всю щеку, а то вы с книжечками, со своим Горьким делаетесь рефлектированным интеллигентом… Жаль, что Настя вам не по душе, а то вы сделали бы из нее хорошую жену.
Дятлов (потрясен). Что?! Настю? Мне? Вы понимаете, что говорите? Я в вашем мнении до высокой любви не дорос… Читаю много… слова тургеневские… интеллигентщина… Буду читать! Буду любить Горького и ненавидеть мещан! Буду любить мою мечту о прекрасном человеке… о прекрасной женщине. Этого вы мне не запретите. (Уходит.)
Ирина. Федор, не убегайте. Обиделся. Может быть, он любит кого-нибудь? И я его по ране, грубо. (Вглядываясь.) Кто это? Валерик, ты?
Молчание.
Ничего не вижу. Темно у нас на дворе.
Затемнение
Сцена втораяУ ворот гвоздилинского особняка где-то на Садовой улице. Весенний рассвет. На скамейке сидит Гвоздилин. Появляется Абдула.
Гвоздилин (глухо, несмело). Абдула!
Абдула. Что за человек есть? Вор? Нет. Босяк? Нет. Зачем у чужого дома сидишь?
Гвоздилин. Ну, положим, дом-то мой собственный. Здорово, Абдула!
Абдула. Хозяин?!
Гвоздилин. Дурак, не вопи.
Абдула. Хозяин… господин Гвоздилин… (Татарские причитания.)
Гвоздилин. Имя-отчество забыл, значит. Четыре года хозяин в бегах находился — забудешь. Зовут меня по-прежнему, Иеремией… или Еремей Никитичем. Вот видишь, решил наведаться.
Абдула. Как здоровье?
Гвоздилин. Никак.
Абдула (протянул руку). Ну, здравствуй, что ли?
Гвоздилин. Раз не умер, значит, здравствую. Ты мою натуру должен помнить. Нежностями не страдал.
Абдула. Где был, хозяин?
Гвоздилин. Где был, там нету.
Абдула. Права будешь требовать?
Гвоздилин. Вот с тобой посоветуюсь.
Гвоздилин. Вот с тобой посоветуюсь.
Абдула. Злой ты человек. Напрасно, однако. Говори.
Гвоздилин. Что мне говорить. Ты, Абдула, говори!
Абдула. А какой интерес мне говорить? У тебя интерес есть, ты говори.
Гвоздилин. Нет, Абдула Назарович, мы с тобой, как два черта, — одной масти. И одной веревкой нас вязать станут… Мой интерес — твой интерес. Ежели, предположим, ты мое состояние украл, то ведь я на Лубянку дорогу найду. И уж я тогда окажусь нищим, а ты — капиталистом. Ну-с?
Абдула. Эх, Гвоздилин, тебе человек охотником добро делает, а ты как собака есть. Пора мало-мало характер менять.
Гвоздилин. Кубышки целы?
Абдула. А куда денутся? Целы. Да. Что?
Гвоздилин. Все три?
Абдула. Не считал, не трогал. Клумба во дворе на месте… цветочки растут… выкапывай сам.
Гвоздилин. Так и не посмел тронуть?
Абдула. Не посмел, конечно. За такие штуки матросы здесь к стенке ставили. Пускай пропадут твои кубышки!
Гвоздилин (истово). Ну, Абдула… Награжу, дьявол тебя уходи! Тише.
Абдула. Сам кричишь…
Гвоздилин. Целы!.. Да воскреснет бог, и расточатся врази его!.. Да воскреснет… да воскреснет… Кто идет там? Не наши ли?
Абдула. Дочка твоя, Настя. И ее любовник… может быть, жених есть. Прятаться хочешь?
Гвоздилин. Молчи…
Входят Валерик и Настя.
Валерик (продолжает, с болью). Ты мне не веришь. Это доведет меня до безумия…
Настя. Верю, мальчик мой, очень верю. Но замуж не хочу.
Валерик. Настя, скажи, отчего?! Ты вся создана для любви, для замужества… для семьи.
Настя. Глупый, ты не понимаешь громадной разницы между любовью и замужеством. Любовь — это все-таки сновидение, а замужество — жизнь. Но семья!.. Ах, Валерка, какую семью ты можешь дать? И никакой семьи вообще у вас, у большевиков, не получится, вы сами ее разрушаете.
Валерик. Для тебя живу! Ты хоть понимаешь это? Ты думаешь, эта угарная жизнь ничего не стоит. Наивная.
Настя. Тебя никто не заставляет жить в этом угаре. Живешь, значит, тебе нравится… И мне нравится. Вот и все. А претензии предъявлять — извини!
Валерик. Ведь для чего угар? Только для тебя. Тебе нравится — вот и угар. Я люблю тебя. Боже мой, что еще могу сказать больше!
Настя. Ошалел ты, Валерик… и от меня и от угара… от всего вокруг. Мы, женщины, такой любви не ценим. Порохом не согреешься. Прощай. Спать хочу. Скоро утро.
Валерик. Настя… богиня… единственная.
Настя. Успокойся… много выпил… Потом увидимся, потом, деточка. (Уходит.)
Валерик. Настя, возьми с собой… Богиня!.. Слышишь? (Пауза). А рыданья собачьи… вот штука. Страшно как! (Уходит.)
Гвоздилин. Он кто же такой?
Абдула. Это нам неизвестно.
Гвоздилин. Человек какой?
Абдула. Глупый.
Гвоздилин. Тут же живет?
Абдула. Твой дом занимают… большую залу, две комнаты. Два брата, одна сестра — доктор. Фамилия Сестрорецкие. Из Петербурга приехали.
Гвоздилин. Дочку большевики не очень обижали?
Абдула. Хо… хо… Кто ее может обидеть? Никто не может.
Гвоздилин. Мой характер. С комиссарами гуляла?
Абдула. Ты мне дочку не отказывал. Я за ней не смотрел. Ты мне другое отказывал.
Гвоздилин (прилив радости). Целы?.. Ну, Абдула, награжу! До старости хватит и детям останется. Вот тебе моя святая клятва… Да покарает меня он… господь… слышишь? Аллах…
Абдула. Слышу, хозяин. Я знал.
Гвоздилин. А если бы не боялся, то тронул бы?
Абдула. Тронул бы.
Гвоздилин. Сукин сын.
Абдула. А сколько ты дашь?
Гвоздилин. Идиот, там золото, валюта. Выделю, не обману.
Абдула. Мне золота не надо. Червонцы купи.
Гвоздилин. Куплю. А этот… негодяй этот… Федька Дятлов, который искал расстрелять меня… неужели и он жив-здоров?
Абдула. Как раз жив.
Гвоздилин. Страсти какие! В моих апартаментах тоже проживает?
Абдула. Нет… не захотел. В своем углу один остался. Мать похоронил. Хороший человек есть.
Гвоздилин. Чего там хорошего? Убийца.
Абдула. На кого убийца, на кого нет.
Гвоздилин. Ну да, ясно, ты тоже ихнему богу молишься.
Абдула. Я не идейный стал… понимаешь? Дятлов — идейный, ты — идейный. А я ни туда ни сюда. Так себе. Сколько червонцев пообещаешь?
Гвоздилин. Погоди, каналья. Дай капиталом овладеть.
Входит Дятлов.
Абдула. Он идет.
Гвоздилин (в ужасе). Неужели Дятлов?
Абдула. Он.
Дятлов. Доброе утро, Абдула. (Всматривается в Гвоздилина). Вон кто… И ты приплюхал?
Гвоздилин. Что ж… вяжи.
Дятлов. Не трясись… не к лицу.
Гвоздилин. Ты меня на всю жизнь напугал.
Дятлов. Это неплохо. Однако приплюхал? Откуда?
Гвоздилин. Откуда же… из Крыму.
Дятлов. Не помогли ни Врангель, ни английские танки.
Гвоздилин. А куда мне было деваться? Ты ведь грозился меня прикончить.
Дятлов. Логично. И логично, что приплюхал.
Гвоздилин. Все документы в порядке. Явился под своей фамилией.
Дятлов. А кто говорит, что ты человек неумный? Никто не говорит.
Гвоздилин. А что ночью, так поезда все еще опаздывают.
Дятлов. Теперь уж не важно, днем ли, ночью… Ты, как говорится, на данном этапе фигура легальная, даже нужная.
Гвоздилин. В нэпачи записываешь… Зря, Дятлов, не пойду в нэпачи.
Дятлов. Интересно. Почему же?
Гвоздилин. Я не спекулянт, а капиталист.
Дятлов. Но капиталисты нэпом увлекаются, даже иностранные.
Гвоздилин. Афера это.
Дятлов. Но товары идут, торговля гремит.
Гвоздилин. Какая это торговля! Пир во время чумы, а не торговля. Я, да будет тебе известно, ваши газеты читаю и речи Ленина штудирую. Только дурачки могут радоваться тому, будто большевики на старое повернули. Ты можешь перемениться? Ни за что ты не можешь перемениться. А Ленин прямо говорит, что передышка для нового прыжка… Знаем мы эти прыжки. Натерпелись.
Дятлов. Ну хорошо. А программа?
Гвоздилин. Моя?
Дятлов. Да.
Гвоздилин. Тихо-мирно дожить век в родном уголке… если впустите.
Дятлов. Не верю.
Гвоздилин. Чему?
Дятлов. Что тихо-мирно.
Гвоздилин. Один в поле не воин.
Дятлов. Это логично. Но чем жить? Такие, как ты, долго живут. Или, может быть, ларцы в стенках замурованы?
Гвоздилин. Постукай по стенкам.
Дятлов. Черт их все обстукает… да и время не то. Ну, до свидания. Будем видеться. Ты все- таки настоящий классовый враг, с тобой интересно поговорить. И сочувствующим не прикидываешься, даже в нэп не идешь.
Гвоздилин. Это верно, Федор, ни ты мне, ни я тебе ничего хорошего в жизни не сделали.
Дятлов. Вот и обменялись комплиментами. (Абдуле). А ты что молчишь?
Абдула. Я не идейный… так себе.
Дятлов уходит.
Я тоже пойду, метелку возьму, пора улицу подметать. (Уходит.)
Гвоздилин. Свершилось предсказание ихнего «Интернационала». Дятлов — все, я — ничто. И стоит государство… Советы… Небылица, кошмар, но стоит.
Возвращается Абдула.
Абдула. Кажется, говоришь что?
Гвоздилин. Я говорю: ты улицу метешь, на площади постовой ходит, фонари с рассветом гаснут… Порядок, устойчивость. Прочность.
Абдула. Народ говорит что? Народ говорит: крепка Советская власть. А что? Правду говорит.
Затемнение
Сцена третьяГде-то вдали вверху господствуют мартеновские печи, а здесь просторное и несколько приукрашенное помещение красного уголка. Старина. Помимо плакатов двадцатых годов и лозунгов висит большая картина крайне левой живописи, изображающая рабочего. Кузьмич и Проня расстилают ковер-дорожку толстого красного сукна.
Кузьмич (обеспокоен и сердит). Тяни, Проня! Сказано было, что они к одиннадцати утра прибудут, а я с тобой и до двенадцати не управлюсь.