Ленин. Простите, это было сделано для вас?..
Ирина. Нет, как можно! Я ничего не знала. Никогда бы не позволила.
Ленин. И я не позволил бы… и каждый честный труженик не позволит.
Ирина. Тут любовь… и первая. Он любит. Пусть недостойную женщину, но любит.
Ленин. Какое несчастье говорить на эти темы, какое, право, горе! Что за дело государству и его пролетарской партии до того, кого любит ваш брат? И разве великие певцы этого чувства завещают людям делать преступления?.. И кто он, брат ваш… «чистый», «юный»?.. Ответственный работник ВЧК, наверно, сам творил суд над преступниками. И самое омерзительное, что нам осталось от русского царизма, от татарщины, от вопиющей бесправности, неграмотности, забитости, — взятка… Она и составляет существо преступления вашего брата. Взятка стоит и еще долго будет стоять на пути нашего политического строительства как величайший тормоз, от которого надо избавляться самыми крутыми мерами, ибо взятка еще сильнее наших крутых мер. У вас огромное горе, и поэтому вам трудно понять эти решающие положения, но я прошу понять меня как государственного деятеля, который не может и не умеет быть заступником в таких делах. Не может, не должен! Нельзя, немыслимо! Прошу понять меня.
Ирина. Простите.
Ленин. Позвольте все же дать совет… Пойдите во ВЦИК… Могут быть оттенки…
Ирина. После того, что вы сказали, — нет, просить нельзя… Вы — Ленин. (Уходит.)
Ленин (глубокое раздумье). Нельзя просить… потому что Ленин. Не потому, что нельзя просить, а потому, что Ленин… Наверное, я позабываю, что это слово, очевидно, производит какое-то глубокое впечатление… Ленин… И хочешь ты того или нет, милый товарищ, но для этой девушки в этом слове собираются высшие понятия власти и еще чего-то очень важного… Справедливости, может быть, совести… Так ведь. И тут уж ничего не поделаешь. Для этой девушки закрыты все пути, потому что Ленин… И она, наверное, понимает, что Ленин не может быть иным, но верит в доброго… в добренького… Добренький… Для того чтобы миловать, прощать, прекраснодушничать… (С иронией.) И вот птички кстати, облака плывут… Тишина… Поразительная тишина… (Раздумье). Как бы я хотел… как бы я хотел сейчас…
Входит Мария Ильинична.
Мария Ильинична. К тебе, Владимир Ильич, приезжали товарищи из ЦК… Но мы решили ваше свидание отложить на три дня.
Ленин (хмурясь). Кто — вы?
Мария Ильинична. Я и Надя. Чем ты расстроен?..
Ленин. От жизни парками не отгородишься… Даже если ты большой вельможа.
Мария Ильинична. Кто вельможа, ты? Смешно.
Ленин. Гуляю, бездельничаю. Мне хорошо известно, что я болен, что болезнь моя опасна. И мне это обиднее, чем всем моим друзьям. Потому что мечталось увидеть, как пойдет Россия к социализму, как совершим мы этот новый поворот… как забурлит Восток… Многое еще мечталось. И мне, как всякому человеку, обидно… И ты не обижайся, что сержусь. Никто не виноват… Мне только очень хочется, чтоб меня от жизни не отгораживали.
Мария Ильинична. Милый мой друг, драгоценный мой, это бесконечно радостно, что ты так говоришь.
Ленин. Я вот хочу напомнить тебе что-то… Можно?
Мария Ильинична. Конечно, можно, Володя.
Ленин. Ты, наверное, не забыла, как восхитительно мы с тобой сделали ту поездку на завод, где плавят сталь не хуже рурской. Проня там был, этакий лукавый малый… Инженер… Очень правдивый, честный. И Дятлов. Не забыла?
Мария Ильинична. Конечно, не забыла.
Ленин. Восхитительная поездка. И как бы я хотел… сейчас… боюсь сказать.
Мария Ильинична. Володя, я знаю, о чем ты думаешь… И я иду на преступление для тебя.
Ленин. На преступление не надо… и еще для меня…
Мария Ильинична. Они консилиумом решили, что через неделю тебе можно приступить к занятиям. Тайно от тебя решили.
Ленин. Как — через неделю?.. Сегодня же!
Мария Ильинична. Володя, тише.
Ленин. Я же шепотом… Сегодня же… Что поделаешь? Неисправимый человек. Ты представить себе не можешь, как я сейчас счастлив!
Занавес
Действие третье
Сцена перваяВо дворе гвоздилинского дома. Перед вечером летнего дня. Дятлов на скамейке у клумбы читает книгу. Входит Гвоздилин.
Гвоздилин. Маркса читаешь?
Дятлов. Нет… Чехова.
Гвоздилин. Тоже нестоящий писатель.
Дятлов. Почему это?
Гвоздилин. Плохо ему жилось. Хотел увидеть небо в алмазах. Дожили, кажется, а небо — вон оно, алмазов на нем не видно.
Дятлов. Ишь ты, заговорил. А то сидел, поджавши хвост.
Гвоздилин. Ты ведь сам заявил мне, что я настоящий классовый враг. Что ж мне перед тобой — в редиску превращаться? Прощай, Дятлов, уезжаю.
Появляется Абдула.
Дятлов. Не в Америку ли?
Гвоздилин. Я не прочь бы. Капиталу не хватит. В Одинцове[46] хочу поселиться, на дачном режиме.
Дятлов. Умный человек, а хитришь. Врешь что-то, видно. И Абдула о чем-то беспокоится. Тоже видно. Бегает он за тобой.
Гвоздилин. А я у него некоторую сумму деньжонок занял, беспокоится, исчезну еще, чего доброго, с его капиталом.
Дятлов. Обмельчал. Что-то с Абдулой в кошки-мышки играешь.
Гвоздилин. В нэпачи иду. Собачьими консервами торговать думаю. Прибыльная коммерция. Нет, Федор, ломаной копейки я вам в нэп не вложу. Страшные вы люди, когда вас по-настоящему поймешь. Что выдумали, а?! Чтобы капиталисты помогли вам, социалистам. Такого коварства даже римляне не знали. И помогают — вот ведь что невероятно. Я думаю, что это происходит потому, что наш класс — алчный. Я свои капиталы… если бы таковые у меня имелись… лучше в трубу пустил бы — с девчонками в Марьиной[47] все пропил бы, а вам в обороты не дал бы. Нет.
Дятлов. Так ты нас ненавидишь?
Гвоздилин. Ненавидеть — что! Я не раз замечал, например, что у дураков ненависть более развита, чем у людей умных. Браться за вас надо с большим умом и терпением. Весь фокус должен состоять в том, чтобы вы нас возлюбили.
Дятлов. Вот нэп пришел, а мы что-то не очень вас возлюбили.
Гвоздилин. Сейчас вы молоды, прекраснодушны, идеалы свои соблюдаете. Ленин стоит у руля… А вот как без него дело пойдет?
Дятлов. Гвоздилин, довольно. Не потому, что мне сказать нечего… довольно.
Гвоздилин. Гневаешься… похвально. Ленин меня разорил, обездолил, но чту. Громаден. Прощай, Дятлов. Абдула, прими чемодан, проводи старого хозяина в сельское изгнание. Камню родному кланяюсь, клумбе, что взрыл своими руками. Куску неба, что висел над нами. Кланяюсь всем.
Гвоздилин и Абдула уходят. Дятлов углубляется в чтение. Входят Ипполит, Кумакин и Клава.
Ипполит. Самовлюбленные тупеют и жиреют!
Кумакин. Продолжай — не трогает.
Ипполит. Тебя цветы волнуют?
Кумакин. Я не корова, травой не питаюсь.
Ипполит. Ты хуже коровы.
Кумакин. Нет, лучше — меня доить нельзя. Аппарат есть, но не развит.
Ипполит. Скажи серьезно, почему ты не пишешь природу?
Кумакин. Потому что она мертвая и абсолютно ничего не выражает.
Ипполит. Левитану выражала.
Кумакин. Левитан — жулик.
Ипполит. Что?
Кумакин. Он спекулировал на вкусах гнилой городской интеллигенции. Намалюет лужок, а вы умиляетесь. Для вас поле — загородная прогулка с бледными барышнями… А мужик скажет: «Трава перестояла, косить пора». Вот и весь твой Левитан. Народу Левитан — апчхи.
Дятлов. Занозисто мыслит. А то — «корова». Он хитрее.
Ипполит. Мыслит — да. Без системы. Как дикарь.
Дятлов. Природу надо любить, дура!
Кумакин. А она меня любит?
Дятлов (удивлен). Как это?
Кумакин. Так. Человек только и делает, что с природой борется. Мало. Еще люби ее. Горький пишет, что он луну не любит. Ты не скажешь, что он дурак. Эх, был бы я авторитетом, дал бы я вам жизни!
Дятлов. Репина выкинул бы из Третьяковской, а своих скорпионов повесил.
Кумакин. Этого я оставил бы… для смеха.
Дятлов. Кумакин, я могу тебя ударить.
Кумакин. Кумакин ляжет костьми, но мазилу-фотографа великим художником ни за что не назовет.
Клава. Будет тебе, великий художник, будет тебе! Репин «не такой», а Ивана Грозного нарисовал, мое почтение, а Кумакин «такой», и меня нарисовать не может… меня.
Кумакин. Клавдия, не опошляй.
Клава. Видите — «не опошляй»… Потому что стыдно. Ведь мы только зовемся художниками, а живем хуже Абдулы. Я на коленях упросила этого гения нарисовать русалку с меня лично. И что же вы думаете? Не умеет. Ни уха ни рыла не умеет. Вначале ершился: у меня, видите ли, торс грубый… Потом краски не те… Но я стою на своем: пиши. И верьте не верьте, он даже мучиться не стал. Собственными устами чистосердечно признался: «Клава, не умею».
Дятлов. Лавруха!..
Кумакин. Я вашу натуру копировать не умею и учиться не буду, потому что копия есть ложь. Вы верите в сирень, которая никогда не запахнет, вы верите в мертвое тело женщины, которое не дышит, и говорите мне: это реализм. Какая наивность! Чем вы отличаетесь от пещерных людей, которые высекали на камне контуры зверей и верили, что это и есть высший реализм их искусства?
Ипполит. Ну а дальше что? Отрицать — мы великаны. Утверждать — карлики. Что ты предлагаешь? Восхищаться твоими творениями?
Кумакин. И ты туда же. А сам не отрицаешь? Будто не вижу. С тех пор как домовладелец вернулся, ты тоже… Разочарование… или как там у вас? Я в политике профан.
Ипполит. А я сказал «мы». Между мной и тобой есть странное сходство. Увы, брат живописец, есть.
Кумакин. Есть. А что? Давно ли восхищался моими произведениями, но Ленин осудил кумакинского «Пролетария», и ты скис. Все вы указаниями живете.
Дятлов. Указаниями тоже жить неплохо, если указания мудрые.
Ипполит. Да, Лавруха, и сие верно. Ленин мне испортил впечатление от твоей картины, и я скис. Человек он необычайный, сильный. А тут рабочие… ругаются! Ругают автора по матушке по Волге. Ничего не поделаешь.
Дятлов. Да пойми ты: рабочие! А ты — сын народа. Для него должен творить.
Кумакин. Что ты мне народом глаза колешь! Я лучше тебя знаю, что надо народу. Иконы ему надо, потому что они для него — иконы. А еще Буденного на вороном коне, потому что он Буденный. Если я от народа вперед ушел, то повеситься мне, что ли?
Дятлов. А может быть, не вперед? Может быть, в сторону? Нам икон не надо, но ты и от нас ушел.
Кумакин. Ничего я не знаю и спорить не хочу. Но одно знаю, что за мои вещи за границей платили бы громадные деньги. А вы плюете на меня. Вы недоразвитые люди, вам мертвая сирень, намалеванная на мешковине, дороже полетов моей фантазии. И я не виню вас. Чтобы понимать мое искусство, нужно жить по-другому… объездить все музеи мира… вообще жить по-другому. Я стою за пределами реализма. Я гений жизни, которой не было и быть не может. Вот что такое я. А теперь вопи, товарищ Федор. Вопи на меня.
Ипполит. Не так бы уж… «Я гений». Не надо.
Дятлов. Черт с ним, пусть будет гений. Но ведь тут чистейшая контрреволюция! Этот холуй мечтает служить пресыщенным классам, которым все на свете надоело. Вот ведь что это такое. Просто, как репа. Наслышался, начитался… Теперь американцы до того на мировой бойне разбогатели, что целые замки из Европы к себе перевозят. Они бы и Лавруху Кумакина для маскарада прихватили. Ленин сразу по твоей картине понял, какому идолу ты молишься. Золотому идолу ты молишься, нечистая сила! Четыре года назад я пустил бы тебя в расход без колебания, а сегодня смиряюсь, уговариваю тебя: Лавруха, служи народу, служи, скотина… то есть милый мой, дорогой. А ты кочевряжишься… буржуазия больше заплатит. Стоило для такой скотины Октябрь делать.
Кумакин. Пойдем, Клава, прозябать. Этим людям коров писать… тогда они скажут — вот народное искусство. Прощайте. Но запомните мои слова. Я, Лавруха, прозвучу в веках: Лавр Кумакин. Запишите.
Клава. Нет, милый мой, довольно… Я сама научу тебя делать картины. «Заграница». «Америка»… Без Америки проживем.
Кумакин уходит. Входит Настя и следом — господин с толстой тростью, господин с животом и господин в лаковых башмаках с замшей.
Настя (пришедшим). Знакомьтесь, господа, с моими соседями — постояльцами здешнего подворья.
Господин с животом. Нам, Настасья Еремеевна, излишние знакомства совершенно ни к чему. Мы пришли сюда лишь только для того, чтобы окинуть беглым взглядом ваше подворье в дальнейших практических видах.
Настя. А перекусить?
Господин с животом. Сие естественно.
Господин в лаковых башмаках. Говоря языком делового Запада, мы это берем. Помещения староваты и грязноваты, мадемуазель Гвоздилина, но мы и не собираемся открывать в них ателье французских изысканностей.
Дятлов. Настя, ты подворье собралась продавать? С ума сошла?
Ипполит. Это уже весело.
Господин с тростью (весьма расторопно). Во-первых — вот. (Вертит тростью.) Последнее открытие дарвинизма, или наглядная карточка, как человек приспособляется в борьбе за красивое существование. (Отвинтил набалдашник и налил в него коньяк из трости.) Чистейший коньяк высшей марки родного отечества! У меня любое щекотливое дело решается на ходу. Во-вторых, никто ничего не продает и не покупает. В настоящий текущий момент процветает политика взаимных уступок. (Предлагает Ипполиту и Дятлову набалдашник.) Не желаете как желаете. За взаимные уступки! Взаимные. Подчеркнуто мною… пью!
Господин в лаковых башмаках. Говоря языком бульвара: деньги на бочку — и ваших нет… к взаимному удовольствию.
Ипполит. Сон какой-то. Дико даже.
Господин с животом. Никакого сна-с, господин постоялец, никакого сна-с. Нашей компанией получена лицензия на пуск маргаринового завода в черте города с правом вступить во взаимоотношения с постояльцами на предмет выселения последних… за определенную мзду, конечно.
Ипполит. Вот оно, Федор, вот оно! Почти как при старом режиме.
Настя. А давно ли, Федя, ты намеревался выдворить меня из собственного гнезда?..
Господин с тростью. Почти, да не почти. При старом режиме мадемуазель Гвоздилина и не помыслила бы даже о копейке вознаграждения. А мы намерены вступить с вами в полюбовный торг. Это огромное достижение, какого никогда не знали люди простого разряда в старые годы.
Господин в лаковых башмаках. Даже в странах просвещенного Запада, издавна покончивших с произволом высших классов, нет ничего похожего на права, полученные российским пролетариатом.
Ипполит. Коль так, давайте торговаться. Но что он выручит, живя в дыре, достойной пролетария старых годов?
Настя. Не затевайте скандала, мы тоже заботимся об общем благе.
Ипполит. Настя — и общественное благо… уже весело.
Настя. А что? Настя — не только мушки и завивки с ажурными чулками. Я Гвоздилина! Гвоздилина и компания. Вы понимаете? Это фирма.
Дятлов. Маргариновый завод?
Настя. Да, маргариновый.
Ипполит. А что сие — ваш маргарин?
Господин с тростью. Маргарин, черт возьми, — это жир, которого нет в живой природе, это пар без воды, воздух без кислорода, это ничто и нечто из ничего!
Ипполит. Федор, вот наконец я нашел то, чего мне не хватало. Маргарин! Какое восхитительное дело! Господа, вам нужен инженер? Хороший… квалифицированный… универсал.
Господин с животом. Тут, милый мой, одна химия, сугубая химия.
Ипполит. Он металлург и химик и даст вам разом выдающуюся маргариновую технологию… Он — вот он. Это я. А вот мой друг. Он чудесный слесарь, редчайший слесарь, который вам наладит все приспособления. И все мы объединимся в маргариновом братстве — мозг, труд и капитал с Настей на вершине в эмблеме нашей фирмы! Ура, я говорю. Ну, что же вы молчите?
Настя. Вы хотите нас одурачить? Ничего не выйдет. Господа, поднимайтесь ко мне. Ход известен, вас встретит моя служанка. Мои соседи любят пошутить, но шутки получаются какие-то вымученные.
Господин с животом. Над чем шутить, не понимаю. Завод ведь в самом деле будет с химиками и слесарями. Фирма, да-с, это уж как вам будет угодно.
Настя. Прошу, прошу… я сию минуту. Не надо придавать значения… это шутки горькие и через силу. Я-то знаю. Прошу, прошу.
Пришедшие уходят, Настя задерживается.