Кент молчал, ждал, что еще скажет журналист.
– Я будто окунулся в сказки Гоголя, – уже более искренне произнес Эд.
– О-о, это еще не все, – заметил Кент. – Мы разрабатываем такие планы… Хотим сделать целый подземный Диснейленд. Царство Аида, непрерывный спектакль ужаса…
– Вы распугаете всех клиентов!
– Наоборот! Человек по своей натуре всегда более любопытен, чем труслив. Ну а вас ждет награда, как мы и обещали: знак «Я был в "Подвале Потрясений".»
– Спасибо. Скажите, Кент, а кто-нибудь кроме Ирины был в подвале?
– Больше никого…
– Странно, ведь все записывались. Надо сделать рекламу.
– Как желаете…
– Кстати, что это за бурая трясина, в которую я угодил? – Мигульский показал на выпачканную почти до колена ногу.
– Это наша коронка – «кровавая трясина». Основной состав – глина. Легко смывается теплой водичкой…
Они раскланялись. Мигульский переоделся, смыл трясину и отправился к бассейну. А Кент встречал нового посетителя, им был Азиз Алиевич.
Почтенная публика собралась на водах. Присутствовали: Захар Наумович и его супруга Мария, Карасев с супругой, а также Юм, который безуспешно пытался завладеть вниманием окружающих. Разговор шел вокруг проступка Витали, который намеренно утопил хозяйский топор в бассейне. Под хохот и визги Карасев торжественно поднял его со дна и положил на место – там, где всегда рубили дрова.
– Сознайтесь, Виталя, это вы перебросили топор через забор, – настаивал Юм.
– Топор – через забор? Не я! – категорически отказывался Карасев. – Топор не бумеранг, он не возвращается, – неожиданно сочинил афоризм Виталя.
«Где-то уже успел наклюкаться», – подумал Мигульский.
– А зачем вы тогда утопили топор? – горячился Юм. – У нас каждый топор на счету.
– А я, может быть, хотел научить его плавать! – не сдавался Виталя.
Мигульский разделся, нырнул, переплыл под водой бассейн. Вода была теплой, как суп. Юм прекратил истязать Виталю, разбежался и плашмя обрушился в воду, вынырнул рядом с Эдом.
– Вообще-то странная привязанность к топору, вы не находите? – без предисловия начал он и, не дождавшись ответа, прищурился и тихо произнес: – Вы на кого работаете, господин Мигульский?.. Я хочу предложить вам свою дружбу, а взамен – откровенность. Давайте: откровенность на откровенность. Я – шеф контрразведки. Мой помощник только что утопил топор. Я его стыдил, но – и это знают только двое – сделано все по моему личному указанию. Так вот, я предлагаю вам сотрудничать с нами.
Мигульский усмехнулся:
– Вы же знаете мою роль. Я – сутенер, платите – буду на вас работать.
– С меня сто грамм и пончик, – торопливо заверил Юм.
– Плата, конечно, интересная… И что же от меня требуется?
– Распространить слух, что ваш товарищ, Шевчук, работает на нас. Предположим, что вы видели, как он передавал мне пакет. И скажите это…
– Азизу?
– Нет! Кригу.
– По возможности постараюсь, – Эд усмехнулся, – только плата уж совсем символическая… И вообще, вы уверены, что перед вами не резидент разведки?
– Если бы вы были резидентом, то не были бы журналистом центральной газеты, – с ходу ответил Юм. – Роли распределял шеф, и слону понятно, что вас как человека при исполнении служебных обязанностей не станут обременять ключевыми ролями…
– Тише, – прошептал Эд. – Нас, кажется, подслушивают.
На берегу бассейна загорала Анюта, и время от времени поглядывала по сторонам. Юм тут же сложил губы в копеечную монетку и принялся рассматривать свои ногти.
– Итак, мы подружились? – вежливо осведомился он.
– О, да, конечно!
Карасев, Захар Наумович и Мария перекидывались в картишки. Криг морщил лоб, Карасев тупо смотрел в карты, делал неверные ходы и при этом хохотал. Мария откровенно скучала, и карту бросала устало и небрежно. Ирина истекала под солнцем в непримиримом отдалении от Анюты. Юм потоптался на бережку и ушел, наврав про оперативные дела. Мигульский по-прежнему шлепал ленивыми саженками и при каждом гребке поворачивался то в сторону Анюты, то в сторону Ирины. Он уже давно определился, что у одной девицы хороши ножки, а у другой весьма соблазнительна крепко сбитая фигурка. Подумалось ему: соединить бы их вместе, взяв от каждой самое хорошее. «Что за нелепые условности, – между тем дерзко размышлял Эд о своей роли, – даже пощекотать девиц не имею права». И он со сладострастием вспомнил о молоденькой полукровке из сельскохозяйственной газеты. С этой девицей он недавно познакомился на вечеринке, потом увязался провожать… Эд размечтался: «Эх, надо было бы сюда ее взять…»
У бассейна появился Азиз Алиевич. На лице – беспомощное выражение скуки.
– Как вам подвальчик? – из воды спросил Мигульский.
– Э-э, барахло, – махнул рукой аксакал. – Только штаны испачкал.
– О, боже, что это, папочка? – Анюта встрепенулась, встала на колени, прищурилась. – В чем твои штаники?
– В какую-то грязь попал, – он выругался по– своему. – Глупости все… Страшно не когда пугают, а когда убивают…
– Фу-ты, а я подумала, это у тебя от страха… Папочка, я тоже пойду, мне жутко интересно!
Она подхватила халатик и босоножки и, жизнерадостно вертя попкой, исчезла. Азиз подошел к картежникам и попросился в игру. Через минуту он напевал.
Внезапно послышались крики, возбужденные голоса, ропот. Шум становился сильнее, голоса громче.
– Пойдемте посмотрим, что случилось, – первым отреагировал Мигульский. Он накинул халат и побежал в дом, разбрасывая длинные ноги. За ним посеменила Ирина, потом остальные. Все бросились к подвальной лестнице, инстинктивно чувствуя, что именно там происходят события. И действительно, по лестнице поднимался Кент, на руках он держал Анюту. Голова ее бессильно качалась, лицо было мертвенно бледным, казалось, даже волосы стали пепельно-серыми. С ног стекала известная бурая жидкость. Вся эта картина показалась образно мыслящему Мигульскому нелепой и вместе с тем предостерегающе назидательной… И он мысленно стал сочинять об этом казусе абзац для очерка.
Раздался запоздалый крик Азиза:
– Ой-ё-ёй, что с тобой сделали, моя дэвочкя?
– У «дэвочкя», похоже, глубокий обморок, – вынес приговор Шевчук.
Анюту положили на диван в гостиной, Юм достал откуда-то нашатырный спирт. Смоченную ватку сунули несчастной под нос. Анюта сморщилась, носик ее дернулся, веки дрогнули. Она открыла глаза, вздохнула и прошептала: «О, боже». Тут же у нее проступили слезы, окружающие тоже вздохнули облегченно; самое страшное было позади.
– Кто следующий? – спросил Кент.
– Я! – решительно вызвался Виталик.
Он ринулся вниз, почти не считая ступенек, словно кто-то собирался опередить его. Кент с изысканностью великосветского привратника неторопливо последовал за ним, закрыл массивную дверь, и так же вальяжно поднялся наверх. Он приблизился к Азизу Алиевичу, взял его под локоть и негромко произнес:
– Знаете, в чем ваша ошибка?
– Ошибка? – угрюмо переспросил Азиз и хмуро заметил: – Один мудрец сказал: твоя ошибка в том, что ты – дурак.
– Дурак – это причина. А ошибка ваша в том, что вы очень нравитесь самому себе.
– Не понял! – хмуро покосился Азиз.
– О, Анюта уже порозовела, – обрадованно воскликнул Кент. И, повернувшись к Ирине, добавил: – Ну, я думаю, Виталик сейчас покажет там чертей!
А Виталик в эту самую минуту, как и предшествующие любители острых ощущений, провалился в трясину своей левой прыжковой ногой.
…На вечер были обещаны танцы, о чем извещала надпись на листке в клетку на доске объявлений. Юм расторопно раздвигал мебель, расставлял свечи, драил зеркала, потом он приспустил шторы, и в зале неотвратимо завитал дух старины. С этого мгновения общество ценителей жанра непременно должно было проникнуться коллективным чувством тайны и восторга; несмотря на электрическую прохладу, которую выдували кондиционеры, Юм поминутно вытирал пот, сновал туда-сюда с ящиками, бутылками, пакетами – готовил к открытию бар; на секунду-другую он замирал, безжалостно лохматил и без того растрепанную шевелюру. Так ему удавалось лучше сосредоточиться. Он был похож на Карлсона, ему явно не хватало пропеллера.
Наконец всё стало на свои места, Юм успокоился и уже не рыскал по сторонам ошалелым взором, уютно разложил пухлые ручки на стойке бара. Лицо его растянулось в предупредительной улыбке. Хитроватой такой улыбочке, которой наперед не веришь, но в ответ на нее все равно расплываешься, по-дурацки киваешь и фальшиво хихикаешь…
Все, однако, были обслужены. В коктейлях плавился лед, отражая на скользких стенках фужеров желто-красные язычки огней, водка таилась в затуманившихся графинах, коньяк же хранил в себе тепло и дыхание южных ночей. И под всю эту одухотворенную попойку вдруг зазвучал клавесин, конечно, в записи, и стало ясно, почему так расплылся Юм: он уже загодя жил предвкушением этих надтреснутых антикварных звуков.
И начались танцы – такие же неторопливые и аккуратно-обстоятельные, как и хрупкие звуки средневековой музыки. Менуэт, котильон, полонез… Кавалеры в расшитых золотом камзолах, в шелковых чулках, все – как единоутробные братья – в седых локонах, румяные. А как ловко и изысканно ведут они в центр залы своих дам! Юм даже слегка прикрыл глаза, чтобы неописуемое великолепие этих женщин не слишком потрясло его нежную натуру. Но и сквозь прищур ресниц пробивался нестерпимый блеск бриллиантов, изящные кавалеры скользили вокруг сияющих невесомых дам… Чуткое ухо Юма слышало тонкий шорох платьев. О, этот чарующий звук, который приводит в трепет сердца мужчин!.. Юм крепко сжал веки, бессильно опустил голову, и маленькая слезинка нашла себе дорогу, оставив след на щеке.
Но вот смолк клавесин, Юм вздохнул и открыл глаза. Музыка сменилась, и в зыбком свете появилась сначала одна пара, затем другая… Диск-жокей погрустнел, в круглых глазах его застыла печаль… Кто с кем танцевал в этот вечер – значения не имело. По-прежнему томно мерцали язычки теней, приглушенный полушепот вовсе не казался наваждением, а мимолетные взгляды – загадочной игрой переселившихся душ.
Всех одновременно разморило, будто танцующие пришли с трескучего мороза – и попали в натопленную избу.
– Нет, сегодня ничего интересного не будет, – сказал сам себе Юм и сам же налил себе под стоечкой. Он выпил, положил в рот дольку лимона и, посасывая, подумал в рифму: «Сонный балдеж выбирает молодежь».
За угловым столиком в одиночестве сидел Шевчук, думал о своем пистолете и о превратностях жизни, деньги быстро кончались, он дал зарок оставить хотя бы «штукарь», чтобы после всей этой ненужной поездки сходить к Натану и по-человечески выпить пива.
Как-то незаметно музыка утихла, будто уползла обратно в стереосистему. В центре залы осталась одна Мария, в руках она держала гитару. Шевчук стряхнул оцепенение, повернулся, поймал ее теплый взгляд, задохнулся от признательности. А Мария уже перебирала аккорды, что-то пела, может, не совсем чисто, но очень доверительно. Голос ее чуть дрожал, особенно, когда брала высоко, но именно это подрагивание, слабинка, шероховатость воспринималась будто сокровенное, как и бывает всегда, когда прикасаешься к оголенному чувству.
…А Мечта, не снижая полета,
До заветной до цели достала.
А, достав, воплотилась во что-то,
Но Мечтою же быть перестала.
И осталась Надежда последней,
По дороге бредет, как и прежде.
Пусть умрут вновь и вновь
И Мечта, и Любовь,
Остается в живых лишь Надежда.
Но сегодня окончены сроки,
Всем обещано дивное лето.
Отчего же мы так одиноки,
Отчего нас разносит по свету?..
Она пела о нем, Шевчук сразу понял это. И тогда он отодвинул рюмку, уставился в свое черное отражение на поверхности столика. Однажды Игорь уже слышал эту песню, но где – никак не мог вспомнить… Ускользающий лик кудрявого барда с нечаянной сединой. Он ушел к себе и долго, мучительно вспоминал, ворочая в памяти полузабытые пласты прошлого, все пытался ухватить ускользающие обрывки, грезы, нечто стершееся, тусклое, но так болезненно саднящее…
Поутру, еще не встав с постели, Мигульский потянулся, порочно выгнулся и предался своим мыслям. С хрустом и сладкой истомой он вытягивал носочки, стараясь удлиниться и стать выше. Ведь известно: за ночь человек распрямляется, а к вечеру вновь сжимается, как сапог, снятый с ноги. Эд ощущал себя стрункой, готовой спеть звонкую счастливую нотку. Но мысли Мигульского были не столь жизнерадостными, они перекатывались одна за другой, бесформенные, вязкие, как пролитый мед. «Утро бывает двух видов, – размышлял размеренно Эд, – хреновое и очень хреновое». Вставать не хотелось. Он слышал, как хлопнула входная дверь, и за окном раздались голоса супругов Карасевых. Как обычно, они выскочили на утреннюю пробежку. «Идиотизм», – определил занятие супругов Эд. Он с трудом приподнялся и посмотрел в окно. Виталя, старательно подбрасывая коленки, гарцевал к воротам, за ним послушно волочилась заспанная Ира. В ее покорности угадывалась обреченная мечта похудеть.
– Лошади… – тихо обозвал их Эдик и упал на подушку.
А Шевчук в это утро решил разобрать и почистить пистолет. Для этой цели он использовал носовой платок. Каждая деталька пистолета была изящной и аккуратной. Игорь любовно протирал их, заглядывал в ствол и видел сверкающие бороздки, которые закручивали пулю в полете. Оружие нравилось ему неодухотворенной силой, исходившей от изящных форм и холодной тяжести пистолета. Шевчук собрал оружие, прицелился и щелкнул…
Азиз Алиевич плескался в душе под острыми теплыми струйками и громко пел арию Роберта: «Кто может сравниться с Анютой моей…» Ревнивая Анютка потребовала, чтобы никакой Матильды она больше не слышала. И сейчас она пресыщенно смотрела в потолок и удовлетворенно слушала, как «папочка» восславляет ее на весь отель. Ее влажные кудри прилипли к вискам; было жарко, и она томно спустила простыню на пол.
Другие обитатели отеля «Завалинка», к примеру, супруги Криги, уже встали, оделись и даже скушали завтрак, который принес им в номер молоденький слуга Мустафа. После трапезы стало скучно: не хватало телевизора и газет.
– Меня покоробило, – возмущался Криг, – когда этот Юм предложил мне сделку с совестью.
– Ну, Захарушка, – пела в ответ Маша, – ведь все это игра!
– Увольте, – продолжал негодовать Криг, натягивая носки на волосатые ноги, – какая игра, это разложение личности!
Неизвестно, как далеко бы зашел в своих нравственных сентенциях Захар Наумович, если бы он совершенно случайно не нащупал в боковом кармане пиджака какой-то пакетик из целлофана, не более спичечного коробка. Пакетик был наполнен белым порошком.
– Это что за дрянь? Маша, что это? – с изумлением воскликнул он, брезгливо держа находку двумя пальцами и не зная, куда ее положить.
Один край пакетика был слегка надорван, и порошок остался на руке.
– Не знаю… – она пожала плечами.
Криг осторожно понюхал пальцы, лизнул белое вещество и тут же сплюнул на ковер.
– Все ясно, – мертвым голосом заключил он. – Это морфий…
– Какой морфий? – удивилась Маша.
– Какой, какой… Самый настоящий! – выкрикнул Криг.
– А ты уверен?
– Я? Уверен?! – Захар Наумович нервно расхохотался. – Я, врач, не в состоянии различить морфий?! Я могу не различить, сколько мяса недоложено в котлету, но уж в этом!
– Ты потише не можешь! – осадила Маша.
Криг осекся и прикрыл рот ладошкой.
– Какая же это сука мне подбросила! – горячо зашептал он. – И мешочек-то надорванный… Ну, конечно, весь карман засыпан…
Захар Наумович стал метаться по комнате, отшвыривая стулья, которые попадались ему на пути; пока он расправлялся с ними, Маша взяла пиджак, подошла к умывальнику, вывернула карман и стала аккуратно его замачивать.
В дверь требовательно постучали.
– Пакетик, пакетик убери, – зашептала Маша.
Захар Наумович судорожно схватил морфий и сунул под подушку супруге.
– Откройте, милиция! – раздался за дверью суровый казенный голос.
Криг густо позеленел и онемевшими пальцами еле провернул ключ в замке. В комнату, решительно оттеснив хозяина, шагнул старший лейтенант, фуражка у него была натянута почти на самые уши, белая рубашка порядком изжевана и замызгана. Но все это Криг разглядел гораздо позже. Первое, что увидел он и что подействовало на него парализующе, были символы власти: кокарда на державно красном околыше и звездочки на погонах. И еще размыто отпечаталась в сознании полоска усов на блеклом пятне лица. Сквозь полуобморочный кошмар он с трудом уловил смысл произнесенных слов:
– Где наркотики? У меня ордер на обыск, – милиционер помахал перед носом Крига какой-то бумажкой.
Маша по-прежнему держала пиджак, вода стекала на пол, но она не замечала.
– Замываете следы? – с ненавистью прорычал милиционер. – Выключите кран. А пиджачок сюда, пойдет на экспертизу.
Он взял из бесчувственных Машиных рук мокрую одежу, аккуратно повесил рядом на стул.
– А вы присаживайтесь вот тут, на диванчик, – как бы смягчился блюститель порядка.
Он подошел к кровати Крига, откинул подушку, сорвал покрывало.
– Это провокация! – взвизгнул Захар Наумович.
Маша оторопело взирала то на мужа, то на представителя власти. А старший лейтенант невозмутимо и с легкой брезгливостью сбрасывал на пол одеяло, переворачивал матрас. Действия его отличались характерной профессиональной бесцеремонностью и шокировали жертву наповал. Покончив с одной кроватью, старший лейтенант принялся за другую. В эти короткие мгновения Маша мобилизовала все свои интеллектуальные силы, интуицию, но кроме размытых эпизодов из школьных книжек про жандармов и революционеров ничего в голову не шло. Захар Наумович обреченно прикрыл веки. Он был полностью деморализован…