Распорядитель встал, подошел к стене, щелкнул зажигалкой, осветил старинного вида канделябр, аккуратно зажег свечи. Стало светлее. Шевчук заметил, что в лице его собеседника появилось что-то отталкивающее. Распорядитель смотрел сквозь пламень свечей, видно, куда-то очень далеко.
– Я каждому подбираю роль, которая соответствует его сущности, которая живет в его душе, рвется, просится наружу… Которая предписана рождением…
– Звучит самонадеянно, – заметил Шевчук. – … а потом я наблюдаю, как этот человек в своей истинной роли начинает выкручиваться, ловчить, раздуваться от самомнения. После той шутки с наркотиками в моем кабинете побывали все до одного – кроме тебя. О-о, какие были страсти! Шекспир бы нервно схватился за перо… А вот ты не пришел. Как будто тебе все равно. И я понял, что ты из наших.
– Каких это ваших?
– Истинных ветеранов чеченской кампании. Из тех, кто прошел все мыслимые и немыслимые испытания. Я не имею в виду примазавшихся. Те, кто вкусил кроваво-заскорузлой черствой чеченской войны, тот молчит. Ждет своего часа.
– И когда он наступит?
– Я не знаю. Но наступит… Нас слишком много. Имя нам – легион, попомни.
– Кстати, – вспомнил Шевчук, – Криг божился и клялся, что это действительно был морфий.
– Конечно, морфий, именно ему подсунули натуральный продукт. Один пакетик я одолжил у старых друзей из уголовного розыска под честное слово. И, кстати, уже вернул. В остальных случаях был стиральный порошок. А какой эффект! Кстати, идея подсунуть морфий именно доктору пришла мне в последний момент.
Распорядитель уселся в кресло.
– Послушай, Шевчук, ведь ты тоже у меня соответствуешь роли. Ты – агент… После Чечни ты чувствуешь себя чужим в своей стране. Не так ли? Криг – резидент, потому что вечно притворяется. А Азиз – тот вообще двойной агент, самый скрытный тип и, пожалуй, в жизни играет не менее трех ролей сразу, поверь моему нюху старого мента… Почему Ира – «проститутка»? Потому что она таковая и есть – только при своем муже. Разве это не видно? А вот Анюта в своей сущности – совсем иное дело.
– Горничная.
– И ничего более! А вот ваш друг Мигульский, которому я даровал роль сутенера, понял меня очень прекрасно и, кажется, не сильно обиделся.
– Ну, а Виталя?
– Виталя – необходимый болван при умнице шефе.
– При Юме, – усмехнулся Шевчук, – этом профессиональном лгуне?
– Юм – самый честный и порядочный человек, которого я когда-либо встречал. Если хочешь, его честность как раз и заключается в его безудержном вранье. Он до того честен, что ему просто необходимо играть роль лжеца. Ты меня понимаешь?
– С трудом… Кстати, он что, тебя боится?
– Нет, это все игра. Единственное, о чем я его прошу, чтобы он много не пил. А вообще-то он раб. И психика его надорвана.
– А Кент?
– Это тоже гений перевоплощения. Здорово он вас надул с милиционером?
– Неплохо. Сразу столько хамства и агрессивности. Ты, видно, его хорошо поднатаскал, – усмехнулся Игорь.
– А ты-то как очутился в этой гнусной компании? – поинтересовался Распорядитель.
– Это вообще-то мои одноклассники. Я получил странное письмо – и с ним приглашение в твой отель. Писал двоюродный брат моего старшины. Старшина был убит в Чечне. А вот брат, значит, интересовался обстоятельствами гибели, на что-то намекал, предложил приехать к вам, обсудить. – Игорь вытащил из кармана конверт, протянул собеседнику: – На, возьми почитай, раз ты бывший следак… Потом я позвонил однокласснику Мигульскому. После случайной встречи в Чечне мы задружились, показал ему письмо и приглашение. Он меня и уговорил поехать.
Распорядитель прочел письмо и спросил:
– Ну и что, встретились?
– В том-то и дело, что нет.
– А кто мог написать: ведь не за здорово живешь, просто так приглашать. Знаешь, наверное, сколько один билетик стоит?
– Самое странное, что такие же бесплатные приглашения получили все одноклассники. Приехали со своими половинами, так понимаю, дополнительно пополнив твою казну. А может, это ты все это затеял? – покосился Шевчук. – Чего тебе стоило приглашения выслать?
– Могу сказать. Достаточно увесистая сумма для благотворительности. Странно все это, – проговорил Распорядитель. – Ты, пожалуй, держи меня в курсе своих дел.
– Ладно… – Шевчук окинул взглядом помещение. – Для кого ты такие хоромы построил?
– Для тех, кто любит тайну… Человек – слабое существо, и потому обожает скрытые, тайные уголки, в которых подспудно чувствует себя в безопасности, может скрыть свой страх перед смертью. Посвящение в тайну делает человека значительней в собственных глазах. Клиент, приглашенный сюда, счастлив лишь оттого, что именно он приобщен к тайне, к кругу избранных. Вот пригласи я Крига – он просто раздуется от удовольствия, особенно, когда я между прочим замечу, что в этом подземном кабинете не был еще ни один гость отеля. Беда человечества в том, что еще с библейских времен, при всех призывах любить друг друга, люди хотели вырваться из общей массы, наступить на ближнего, залезть ему на голову, потом на голову другого – и ползти, ползти по ним к заветной амбразуре, откуда выбрасывают блага.
– Что это за «теория амбразуры»? – мрачно спросил Шевчук. – Хоть с тобой и шибко интересно, но найди-ка мне лучше граненый стакан.
– Правильное замечание, – кивнул Распорядитель, – насчет учения про амбразуру… Хочешь пить из граненого?
Он встал, подошел к бару, крохотным ключиком открыл небольшую лакированную дверцу, кнопками набрал код, отворил еще одну дверцу. В нише стоял граненый стакан. Шевчук удивленно вскинул брови, но промолчал.
– Так вот зачем нужна амбразура… Амбразура нужна для того, чтобы подданные слушались своих правителей. И когда первые ведут себя покорно и безропотно, тихо ждут своей очереди, – из прямоугольного проема появляются пища, водка, вещи, одежка – все, что нужно народу для жизни. Если начинаются недовольства – тут же амбразура задвигается железной дверью, и очередь, как правило, сама расправляется с недовольными. Ну, а если недовольных слишком много, из амбразуры высовывается черный пулеметный ствол. И раздаются выстрелы, свистят пули, падают убитые, их уносят. И очередь вновь выстраивается у задымленного прямоугольного отверстия. Люди терпеливо и покорно ждут раздачи.
– И это все? – спросил Шевчук.
– Да. Пока по ту сторону не прорвется новая команда правителей.
– И все изменится?
– Изменится? – Распорядитель усмехнулся. – Нет. Амбразура слишком узка, а главное, нет изобилия. Поэтому изменятся только вывески.
– Ну и что дальше? – Шевчук глотнул из стакана.
– А то, что наше место – по ту сторону амбразуры. Это наше право, мы выстрадали войну, мы выжили, мы хоронили своих друзей, а в это время ублюдки, которые поучали нас жить, сидели за нашими спинами, сытно жрали, пили, и теперь, когда мы вернулись, снова поучают нас, возмущаются, обвиняют, улюлюкают нам в спину… Нас легион по стране, мы должны взять свое. Ты понял меня, капитан?
– Бери… А я единственное, чего хочу, – забыть Чечню и никогда не вспоминать.
Распорядитель задумался, постучал ногтем по рюмочке.
– В Чечне у меня был друг. Однажды в горах он чуть не умер от жажды. И вот с тех пор зациклился на одной идее: приехать домой, накупить шампанского, пойти в самую жаркую баню и, когда совсем пересохнет горло – напиться холодного, вдосталь, с брызгами, с пеной по всей парилке… просто помешался на этой идее. А потом его убили. И он не попил своего шампанского… Кстати, может, шампанского?
– Спасибо, – отказался Шевчук. – А у меня в роте были два дагестанца, которые не мечтали ни о чем. Потому что из них сделали пушечное мясо, машину для стрельбы стоя, лежа, с колена. Но они все же считали, что у них есть честь и достоинство. И вот когда одна сволочь – зам командира полка – обозвал их ни за что ни про что трусами, – они не смогли жить, подорвали себя гранатой. Один умер сразу, а другой еще долго отходил, кончался в агонии. А я даже плакать не мог, когда смотрел на них. Это было слишком страшно… Вот почему, когда я трезвый, я не хочу вспоминать Чечню, ну, а когда пьяный – она вылазит из меня как гной. Начинаю всякой сволочи рассказывать, что я там был, что воевал, а они смеются надо мной, как над дураком. И мне, бывает, хочется дать кому-нибудь в морду.
– А ты что, сильно налегаешь на это? – Распорядитель показал на бутылку.
– Это получше, чем твои игры в убийства… Ты что, не насмотрелся на убитых в Чечне? Хоть понарошку – и то душе приятно?
– А ты злой, любишь говорить гадости… – Распорядитель встал, щелкнул включателем. Вспыхнул яркий свет. Шевчук сощурился, лицо его стало совсем старым.
– Постарайтесь не испортить мне заключительного акта. Идемте, я провожу вас, – бесстрастным голосом произнес Распорядитель.
В полном молчании они проследовали к выходу по узкому, тускло освещенному коридорчику. Хозяин открыл дверь, пропустил вперед Шевчука. И тут же дверь захлопнулась. Игорь поднялся по ступеням и прямиком направился в залу, Юм находился у стойки, скучал, но, завидев Шевчука, просиял.
– Постарайтесь не испортить мне заключительного акта. Идемте, я провожу вас, – бесстрастным голосом произнес Распорядитель.
В полном молчании они проследовали к выходу по узкому, тускло освещенному коридорчику. Хозяин открыл дверь, пропустил вперед Шевчука. И тут же дверь захлопнулась. Игорь поднялся по ступеням и прямиком направился в залу, Юм находился у стойки, скучал, но, завидев Шевчука, просиял.
– Юм, вы самый честный человек, – Игорь механически повторил фразу Распорядителя.
– Ну что вы… Замечательно, однако, вы меня раскрутили. Как с побежденного, с меня причитается. Чего желаете?
– Шампанского, – неожиданно попросил Шевчук. После душного подвала пересохло в горле. Большими глотками он выпил предложенный фужер и подумал: «Завтра уеду». Тут появилась Ирина, и он заказал для нее шампанского.
– Благодарю вас, мистер Шерлок Холмс. – Она взяла фужер тонкими пальчиками, Шевчук оценил изящество ее движения. – Ты сражался за свою жизнь как лев.
– Да, у господина Шевчука потрясающая борцовская хватка, – поддакнул Юм. – Я как побежденный, признаю это. К сожалению, в моей биографии не было таких испытаний, где куется настоящий характер.
– Бросьте, Юм, нашли чему завидовать, – умиротворенно произнес Шевчук. – По-моему, все мы здесь слишком заигрались, и потеряли способность правильно воспринимать действительность.
Неожиданно появился Виталик. Он был хмур, как похмельное утро. Скользнув недобрым взглядом по Шевчуку, прорычал супруге:
– Шампанское лакаешь? Красивую жизнь ведешь? Может, ты еще мужиков в мою постель таскать будешь? Марш в номер! – Он рванул ее за локоть.
Шампанское плеснулось на стойку. Ира поставила фужер, тихо извинилась и быстро пошла наверх. Следом двинулся Виталя.
Шевчук молча следил за ней, и когда затихла дробь каблучков, пробормотал:
– Ну, и скотина… Жаль, что я мало ему морду в школе бил…
Мигульский, который присутствовал при сцене, небрежно заметил:
– Тебе-то что? Милые бранятся – только чешутся!
– Отстань, – отмахнулся Шевчук. – Завтра же уеду…
Мигульский недоуменно пожал плечами:
– Чего тебе не хватает? Разве тут плохо?
Шевчук не ответил, повернулся и ушел, Мигульский насмешливо бросил вслед:
– Соскучился по своей бочке…
В номере Игорь не стал зажигать свет, отворил настежь окно, потом отключил кондиционер. Его обступила тишина, которая в сочетании с одиночеством всегда вызывала у него пронзительную щемящую грусть. Такие минуты, когда незаметно обволакивала, наваливалась тоска, приходили особенно часто в первые дни после развода с Ольгой. Он чувствовал стылое одиночество, и, хотя было лето, его знобило, он ходил по пустой комнате общежития, курил одну за другой сигареты. В воспаленной голове метались пустые странные мысли. Душа его остыла, самое худшее в своей жизни он уже пережил, и теперь как старику, схоронившему всех родных и близких, оставалось просто существовать, не надрывая душу, заниматься одними и теми же обыденными и бессмысленными делами, не задумываться мучительно ни над чем и, уж конечно, ни о чем не мечтать. Он с болью переживал несправедливое, как он считал, его увольнение из армии. Ему советовали обратиться с письмом в высшие инстанции, как делали иные калеки – ветераны Чечни. Но он не хотел, обида была сильнее. Его подкосил уход Ольги, хотя внутренне он давно желал разрыва, но когда это все же произошло, у него начались приступы депрессии, бессмысленность его существования обнажилась ясно и отчетливо, как близкий конец безнадежному больному. Нет, у него не было мыслей о самоубийстве, после Чечни это казалось верхом нелепости, хотя он и знал, что случается и такое среди бывших «чеченцев». Стиснув зубы, он переживал этот подлый и мерзкий период…
Жизнь продолжалась, он стал находить удовольствие в компании грубых мужиков, которые с утра облепляли пивную бочку. Он слушал их незатейливые истории, шутки с матюгами через слово. Временами перед ним смутно возникал образ бывшей жены. Ольга всегда старалась изъясняться по-культурному, выражалась, тщательно подбирая слова; начиная с пяти лет изнуряла дочку французским; и чем ожесточенней, грубее, невыдержаннее был Игорь, тем более надменно и манерно себя вела она… Шевчук часто потом со злорадством думал, как презрительно и высокомерно отреагировала бы Ольга, завидев его в такой вульгарной компании… Подобные болезненные мысли временами посещали его, в думах своих он вновь продолжал нескончаемый, изнуряющий, отравляющий душу спор с Ольгой.
Игорь услышал за дверью тихий шорох, вздрогнул, приподнялся, подошел к двери.
– Кто там? – спросил хрипло.
– Это я, открой, – послышался шепот.
Игорь узнал голос Ирины, повернул ключ в замке. Она быстро проскочила в комнату, закрыла за собой дверь.
– Что случилось? Где твой Виталий?
– Спит. Напился как свинья, теперь до утра будет дрыхнуть.
– Понятно. Нажрался как свинья, но наконец-то почувствовал себя человеком… Ты чего хромаешь?
– Он меня с лестницы столкнул. Я летела буквально вверх тормашками. Негодяй!
– За что тебя так? – Игорь взял ее за руку выше локтя, и она отозвалась на этот знак близости, подалась к нему.
– За то, что пила с тобой шампанское, – прошептала она, и в голосе ее уже не слышалась обида. – Я проститутка, и пришла к тебе исполнить свою роль.
– И сколько же ты будешь стоить?
– О-о, слишком дорого: весь ты!
Он положил руку на ее упругое бедро, тихо привлек к себе. Ирина положила руки на его плечи. Игорь почувствовал ее трепет. Она улыбалась загадочно, глаза в полумраке ждали…
Сытая луна растворила, размазала по стенам комнаты холодные, осязаемо-влажные блики, в этом сумрачном свете и улыбка ее была сумрачной, ночной, изгиб губ – коварный, смеющийся, счастливо-опьяненный. Игорю вдруг захотелось коснуться их кончиками пальцев, чтобы почувствовать, действительно ли, реально ли это совершенство, не соткано ли оно собственным воображением или тем же лунным бликом. «Странно, что в темноте я вижу каждую черточку ее лица, каждую морщинку вокруг глаз». Она целовала его, ревниво следила за выражением его лица, усталого, задумчивого.
– Мне кажется, я вижу свет твоих глаз, – прошептал ей на ушко Игорь совершенно истертые банальные слова. Но сейчас они вовсе не казались такими, потому что произносились лишь для нее одной, – и потому были прекрасными и неповторимыми.
– Это потому что я кошка, а у кошек всегда светятся, – тоже шепотом ответила Ира.
Она тихонько засмеялась, Игорь стал целовать ее упругие губы: наконец она закрыла глаза и издала полувздох-полустон. Как бы с сожалением она отстранилась от него, подошла к окну, Игорь безотчетно шагнул за ней, осторожно положил руки на плечи.
– Подожди, – сказала она и отступила, Шевчук опустил руки, Ирина глядела в открытое окно и словно забыла об Игоре.
– Я кошка, которая гуляет сама по себе, – с тихой грустью произнесла Ира. – Вот к тебе пришла понарошку, ты меня не выгоняй, хорошо?
Шевчук молчал. Он никак не мог отделаться от ощущения, что все это происходит не сейчас, а лет девять-десять назад, когда он был счастлив лишь потому, что никому не был нужен, а весь мир, не поблекший и не отягченный грузом прожитого, целиком принадлежал ему.
Она осторожно распустила узелки на бретельках, и легкий сарафан с тихим шуршанием сполз на пол. Она перешагнула через него, потом такими же замедленными движениями освободилась от остального.
– А теперь ласкай и целуй меня, как тогда, – одними губами сказала Ирина.
– Дай я сначала посмотрю на тебя.
Она повернулась боком к окну, и слабый свет вспыхнул на ее груди, маленьком круглом соске, она изогнулась, закинув руки за голову, лунный свет ласково лизнул ее целиком: от лодыжек до вздернутого носика.
«И зачем были нужны эти десять лет, если после них ничего не осталось, кроме этой случайной встречи, этой безумной сумасшедшей ночи…» – думал он, чувствуя грусть и теплый отсвет былого счастья.
– Ты все такая же, совсем-совсем не изменилась, – вдруг севшим голосом произнес он.
– А ты все такой же врунишка, и любишь морочить головы доверчивым женщинам…
Он подхватил ее на руки и почти не почувствовал ее веса. Она вскрикнула.
– Что? – испуганно спросил Игорь.
– Осторожно, нога.
– Прости…
Они отдались страсти, чувство охватило их и нашло забвение, оно лишило мыслей, разума, оставив лишь океан взаимного ощущения. Жажда и желание их были подобны долгой во времени вспышке, которая сжигает самое себя, и хоть обманчиво, но кажется бесконечной…
Потом, обессилевшие, они лежали; стояла такая тишина, что, наверное, можно было услышать, как падала на простыню капелька пота.
– Мне кажется, я слышу, как храпит Виталий, – весело и безмятежно сказала Ирина. – Я его иногда представляю слабым хлюпиком, хоть он и здоровый. Знаешь, такой истеричный хилый уродец, который со взвизгиванием бросается к своим маленьким гантелькам, истерично качает мышцы, тут же устает, потом с воплем опять бросается к гантелькам, дергается, щупает свои руки, крутится перед зеркалом, – с неосознанной чисто женской жестокостью рассказывала она.