Он услышал отчетливый стук. Кто-то ударил в стену с той стороны. За стеной кто-то был. Ульшин пошел быстрее. Потом побежал.
Остановившись, он заметил, что тишина исчезла. Галерея превратилась в обыкновенный коридор, очень знакомый. За ближайшим поворотом слышались два голоса, ласкающих друг друга. Ульшин дошел до поворота и увидел полногубую старушку с молодым любовником: старушка обвивалась и смотрела змеиным взглядом, любовник дополнял картину.
- Фу! - сказала старушка и ушла. Любовник последовал с покорностью, как старая кобылка.
Старушка положила руку любовнику на шею и стала ласкать. Любовник не отвечал.
- Я тебе не нравлюсь? - спросила она тем тоном, которым спрашивают "не отдадите ли кошелек?", а нож, для верности, приставлен к горлу.
- Нравишься, - сказал любовник уныло.
- Всегда тебя нужно об этом спрашивать. А я о тебе все время думаю. Приготовила тебе сюрприз, смотри.
- Что это?
- Документ. Теперь ты прописан в моей камере. Твоя ведь была такая маленькая. Теперь доволен?
- Это большая неожиданность, - сказал любовник. - Давай где-нибудь сядем.
Они вошли в ближайшую камеру с ямой и сели на каменный парапет. Любовник обнял старушку за талию и положил вторую руку ей на грудь. Старушка замурлыкала. Он убрал руку и толкнул старушку назад. Она перевернулась, задирая платья, и повалилась в яму. Падая, она успела схватиться за рубашку любовника. Она кричала о том, что отдаст все, о том, что все простит, о том, что позволит приводить молодых, о том, что не хочет умирать, о том, что у неё спрятан мешок с деньгами, о том, что документ о прописке фальшивый (последнее и предпоследнее - явная ложь) и о другом на ту же тему. Но дело было сделано. Ее пальцы разжались и она успела произнести напоследок довольно длинное словосочетание, которое любовник вполне заслужил.
Он отряхнулся и поднял драгоценный документ, чтобы прочитать его ещё раз.
- Извините, я кажется помешал, - сказал Ульшин.
- Убийца, убийца! - закричал любовник, - о моя бедная маленькая Миленочка, он убил тебя!!! Изверг! Помогите кто-нибудь!!!
Ульшин бросился бежать, но выбрал не то направление. Выбегая из камеры с ямой, он получил удар булыжником в шею и едва не свалился с ног.
Он бежал, стараясь не двигать шеей. Ничего страшного, уверял он себя, ничего с твоей шеей не случилось. По правой руке забегали мурашки. Он попробовал поднять руку к глазам, но ниже локтя рука онемела. Онемение поднималось выше. Левая рука тоже была вся в мелких иголочках, но пока слушалась. Все камеры на пути были знакомы. Значит, галерея делала полный круг и возвращалась в жилой сектор. Вон там родная камера. Там наверняка засада.
Ноги двигались со странной легкостью, будто во сне. И, будто во сне, он почти не двигался. Дверь приближалась медленно, слишком медленно. Вот она совсем рядом. Ну и что, что там засада?
Он открыл дверь, почти падая, но не упал от удивления. На нарах сидели две старшеклассницы, совсем голые (ух ты, в самом пике вегетации), и жевали хлеб. Рядом лежала колода карт.
- Наконец-то, милый, - проговорили они в унисон. - Мы тебя заждались.
Он сел на нары.
- Почему вы не одеты? - спросил он.
- Мы играли с Прокрустом на раздевание, а он все время выигрывает. Помоему, у него невозможно выиграть вообще, - сказала одна.
- Почему его здесь нет?
- Ушел за ножницами и щипцами.
- Понятно, - сказал Ульшин, - вы договорились играть до обеда. И никто не может выйти из игры, пока не прозвонят обед. Так?
Прокруст делал это не в первый раз. Большой мастер играть в карты и выдумывать развлечения, лишенный любимой профессии: вытягивать и разрезать, он со скуки зазывал незнакомцев и начинал играть на раздевание, договорившись на несколько часов игры. Когда незнакомец оставался совершенно гол, Прокруст доставал ножницы и щипцы и продолжал играть. Вначале он вырывал ногти, потом начинал срезать куски кожи (продолжая раздевание таким образом), потом выбрасывал оставшееся в яму. В молодости он был одним из солдатов Гамби, но был исключен за несколько слишком зверских разбоев. В Гамби он служил батальонным Прокрустом: клал всех новичков на ложе, отрезал им лишнее или вытягивал недостающее. Процедура называлась "прокрустинация". Так как все солдаты должны быть одинаковы ( если вдуматься хорошенько, то грандиозная глупость даже в настоящем мире), то следующим этапом была шлифовка лиц. Лица сошлифовывались наждаком до полного отсутствия черт. После этого будущие солдаты Гамби оскоплялись и были пригодны для военных упражнений.
- Возьмите все, что есть в чемоданах, - сказал Ульшин, - и наденьте на себя. Вы теперь мои женщины и будете слушаться только меня.
Школьницы оделись, доели корки хлеба, и стали играть в карты вдвоем, от скуки.
Прокруст возвращался с инструментом. Его душа цвела. К прелестям школьниц он был равнодушен (следстие прокрустинации, которую он провел на самом себе в бытность солдатом Гамби), но как они будут кричать! Давно не было такой удачи!
Прокруст был среднего роста, но очень силен. Лицом и сложением он походил на быка. Живого быка он однажды видел: в верхнем ярусе, где жили солдаты Гамби и воевали друг с другом, чтобы не потерять выучки. Там росли деревья, травы, цветы; водились собаки, лошади и быки. Все это было государственной тайной. Рассказать об этом на нижнем ярусе означало смертную казнь.
Он вошел в камеру и увидел школьниц одетыми. Рядом с ними сидел Ульшин.
- Это мои женщины, - сказал Ульшин, - я буду играть вместо них.
- У тебя сломана шея, - сказал Прокруст с профессиональной уверенностью (немало сломал в свое время), - сломана шея, ты долго не протянешь. Но если хочешь, сдавай.
- Доверяю тебе.
- За что такое доверие? - Прокруст улыбнулся почти доброй улыбкой.
- У меня только одна рука.
Вторая рука отвалилась от плеча и ползала по полу, шевеля пальцами.
- Не будем играть на раздевание, - сказал Прокруст, - слишком мелкие ставки для настоящих мужчин. Играем сразу на жизнь.
Он начал сдавать.
Старшеклассница, сидевшая сзади, отложила хлеб (хлеб выростал прямо из ладони: доедала один кусок, а выростал новый) и начала рассказывать все карты шевелением губ.
"Семерка пик, - прочел Ульшин, - дама бубновая".
Через пять минут игра была кончена. Прокруст налился соком, как помидор. Он открывал и закрывал рот, но не мог издать никаких звуков, кроме рычания. Последствие ранения в голову: из-за волнения начинались судороги голосовых связок.
- Девочки, - сказал Ульшин, - проводите его к ближайшей яме. Я подожду вас здесь.
Он лег, положив валик под грудь, и закрыл глаза. Было совсем не страшно умирать. Нет, было страшно, от того что смерть больше не пугает. Наверное, осталось совсем немного. Но почему же? Что случилось такого, что позволяет уйти из жизни радостно? Говорят, были такие, которые умирали спокойно - Как они могли так? И почему со мною то же самое?
Дверь открылась и он узнал школьниц по шагам. Школьницы принесли мокрые тряпки и положили ему на шею. Сразу стало легче.
- Спасибо, - сказал он чуть слышно. - Он уже умер?
- Нет, - он отказался прыгать в яму сразу. Сказал, что ему полагается последнее желание.
- И что же?
- Он захотел меня, - сказал один голос.
- Нет, меня первую! - возмутился второй.
- Вы не согласились? - спросил Ульшин.
- Согласились, но у него не получилось. Поэтому он не стал прыгать в яму.
Волосатик разговаривал с приговоренным. Разговор получался односторонним, приговоренный в основном молчал, хотя иногда вставлял целые абзацы, и глядел совершенно безучастно с туповатой покорностью. Именно эта покорность и раздражала Волосатика.
Приговоренным был сумасшедший скульптор, по имени Рудой, изловленный одной из дальних галерей во время поисков хитроумного Ульшина. По правде говоря, хитроумного Ульшина найти было не сложно, но лето, жара, лень, план по поимкам уже выполнен, не хотелось стараться. А сумасшедший попался под руку сам.
Волосатик вел последний разговор перед казнью, как того требовал обычай.
- Покайтесь, мой друг, в том, что создавая новые деревья, вы разрушали фундамент крепости. Покайтесь и вам будет легче умирать. Намного легче, я знаю по собственному опыту.
Приговоренный удивленно сфокусировал взгляд.
- Нет-нет, - продолжил Волосатик, - меня не приговаривали, но я приговаривал многих. У меня очень высокий чин и даже офицеры Гамби иногда здороваются со мной. Я уже очень многих отправил в яму. Покайтесь, поверьте мне.
Приговоренный молчал. Больше всего ему хотелось выпить. Наверное, дадут напоследок. Надо попросить покрепче, - думал он.
- Понимаю, вам страшно умирать, - сказал Волосатик, - но облегчите себе душу.
- Нет.
- Что нет?
- Не страшно, - сказал Рудой.
Шао Цы тоже было не страшно умирать, подумал Волосатик, вспоминая прочитанные недавно мемуары, - как это у них получается. Самому, что ли, сойти с ума?
- Понимаю, вам страшно умирать, - сказал Волосатик, - но облегчите себе душу.
- Нет.
- Что нет?
- Не страшно, - сказал Рудой.
Шао Цы тоже было не страшно умирать, подумал Волосатик, вспоминая прочитанные недавно мемуары, - как это у них получается. Самому, что ли, сойти с ума?
- Вы великий человек, - сказал Волосатик, - обьясните мне, простому работнику порядка, почему вам не страшно умирать?
- Потому что я оставил шедевры после себя. Моя душа будет жить в них вечно. Создайте шедевр и вы уже не будете бояться смерти. Вы думаете, что растоптали мое великое дерево, но в нем есть капля крови, отданной добровольно, и много моей крови. Даже если вы размажете пластилин по всем стенам тюрьмы, мой шедевр останется в душах тех, кто о нем знал.
- Ваш шедевр - бездарная копия, - сказал Волосатик, - я могу показать вам настоящие живые, зеленые деревья. Они не пластилиновые. Пластилин нужен только в детском саду.
- Я видел зеленые деревья, - ответил Рудой, - но искусство это не подражание. Я создал собственный мир.
Волосатик заговаривал ещё несколько раз, но сумасшедший не отвечал.
- Уведите, - сказад он двум добровольцам, прсутствовавшим при разговоре, - вы же видели, я делал все что мог.
До казни оставалось ещё четверть часа и Волосатик вышел на верхний ярус. По нарисованному небу равномерно плыли нарисованные облака. Небо было устроено так, что даже могло испускать дождь разной интенсивности. Такое приятное приспособление, так отдыхают глаза.
Казнь была не очень важна, билеты стоили всего два рубля, и продали их не больше сотни. Казнить решили не в центральной камере вздохов, а в камере номер семь.
Камера для казней была оборудована так же как и комната для дуэлей. Только площадка у дверей была больше, на ней можно было удобноо стоять. Безопасная полоска у стен была тоже шире, чтобы приговоренный мог бежать хотя бы несколько кругов.
Рудого поставили у задней стенки, впустили в камеру собаку и закрыли дверь. Собака была прекрасно дрессирована, она подождала пока зрители расположатся поудобнее, взглянула на Волосатика и, увидев одобрение в его глазах, бросилась на жертву. Рудой сделал несколько шагов, но сил совсем не было (его забыли покормить), закрываясь руками, он соскользнул в яму. Даже не закричал. Зрители возмуженно переговаривались, кто-то пустил клич потребовать обратно деньги за билет. Овдовевший любовник нашел в толпе девочку лет пятнадцати и начал подкрадываться. После старухи его тянуло на молодых.
Деньги за билеты никто не отдал - билетерша уже купила две бутылки и собиралась купить ещё (через неделю свадьба дочери), люди разошлись, в камере для казней стало тихо. Два глухонемых мальчика, кривляясь и показывая друг другу матерные жесты, вошли и положили широкую пластиковую рейку над ямой. Они зашли на рейку и начали друг друга толкать. Каждый беззвучно смеялся и показывал другому знаками до чего ему смешно. Вдруг один сорвался, а другой подал ему руку. Повозившись, они сорвались оба и беззвучно полетели в темноту. Упругая палка подпрыгнула, соскользнула одним краем, и упала вслед за ними. В камере стало ещё тише.
7.
Восемь охранников порядка выслеживали хитроумного Ульшина. Первым был высокий человек в черном, с узкой длинной челюстью. Его глаза казались черными вначале и, только приглядевшись, можно было заметить их синеву. Просто глаза сидели слишком глубоко под бровями и все время оставались в тени. Номер первый остановился и, заведя руку за спину, постучал себя по лопатке.
Номер четвертый поднимал кусочки растоптанной пластилиновой скульптуры. Номер четвертый был лысым босым мальчиком в яркой рубашке. Рубашка была резиновая и прилипала к животу. Он оттянул её и понюхал свою грудь - вроде не пахнет, в пять свидание, а моя не любит потных. Как бы мыться не пришлось. Он не любил мыться.
- Ну как, идем дальше? - спросил номер второй. Номер второй был в грязных брюках и в белой расстегнутой рубашке до колен. В его руке была полосатая дубинка. Сквозь рубашку вспучивался животик. По взгляду похож на главного. Но главный не он.
Главным был номер седьмой: не мужчина и не женщина, с волосами средней длины, неопределенного цвета, среднего роста и без лица - солдат Гамби.
Номером третьим был толстый бородач (борода уже начала седеть и с каждым шагом седела все заметнее). Номером шестым - невысокий брюнет в подвернутых брюках и в плейере на ушах, постоянно подпрыгивал на пятках в такт неслышной музыке. Седьмой и восьмой были две карлицы, переодетые в трехлетних девочек: одна почти налысо повыхваченная клочьями, другая с длинными светлыми волосами. Карлицы разговаривали о пиве и ценах на него.
У каждого из восьми за спиной болтался арбалет, свежепокрашенный. У карлиц концы стрел волочились по камням и создавали невыносимый скрежет.
- Потише, - скомандовал солдат Гамби.
- Мы не можем потише, - ответили карлицы, - слишком громкий пол.
Солдат Гамби покрутил рукоятку на пульте (пульт висел на ремне) и пол превратился в песчаный. Песок был покрыт мелкими барханами. Ноги сразу же стали глубоко проваливаться, оставляя следы.
- Ступать след в след, - скомандовал солдат Гамби.
Некоторое время все шли молча. Потом номер третий начал охать - его борода совсем поседела, спина согнулась, а лицо покрылось морщинами. На последнем шаге он выплюнул два выпавших зуба.
- Идти молча, - скомандовал солдат Гамби.
- Не могу, - прошамкал номер третий, - старость не радость.
- Стареть запрещается!
Номер третий сразу приободрился и помолодел. Его борода стала почти черной. Нет ничего полезнее для здоровья, чем настоящая военная дисциплина.
Солдат Гамби прислушивался, его уши поворачивались и стояли торчком, как у породистого пса.
- Я слышу странные звуки, - сказал он.
Остальные прислушались и тоже услышали. Только карлицы продолжали болтать о пиве с естественной женской нпосредственностью. Номер шестой высунул голову из плейера.
Издалека донесся смутный вой.
- Это волки? - спросил номер первый.
- Нет - это Полинозавр, - ответил солдат Гамби, - всем приготовиться к смерти.
Все приготовились и двинулись дальше. Номер третий немного задержал процессию, раздумывая над формулировкой завещания.
По песку тянулся широкий и глубокий след, будто протащили быка - след хвоста Полинозавра.
- Напрасно выбрали песок, - сказал номер первый, - всем же известно, что Полинозавр любит песчаную почву.
- Критиковать запрещается, - сказал солдат Гамби и застрелил его из арбалета.
- Бессмысленно, - сказал номер второй, - все равно сейчас все умрем.
Солдат Гамби хотел застрелить и его, но пожалел стрелу.
Они подошли к Полинозавру. Чудовище лежало на боку, семеня в воздухе девятью мелкими ножками. На его хвосте было утолщение, такое же как и на шее - для маскировки, чтобы никто не догадался, с какой стороны была настоящая голова.
Одна из голов жалобно выла. Вой был женским и с той особенной ноткой, которой не может противостоять ни один мужчина. Все, кроме двух карлиц, положили арбалеты на песок и мелкими шагами двинулись к Полинозавру. Монстр взял каждого лапкой и прижал к своей груди. На лицах мужчин застыли блаженные улыбки.
Две карлицы сели на песок, подняли плейер и включили запись. Записав вой Полинозавра, они стали пятиться и исчезли.
- И ничего особенного в её голосе и нет, - сказала одна карлица другой на обратном пути, - не понимаю, почему все мужчины сразу сходят с ума!
- Значит есть что-то, - ответила вторая карлица, со всетлыми волосами, - сейчас проверим.
Они дошли до входа в музей, присели на скамеечку и стали болтать ногами в воздухе. Ноги не доставали до пола. Коротковолосая незаметно вынула плейер из сумочки и включила на полную громкость. Послышался слабый вой.
Наблюдатель, стоявший в пяти шагах, выронил учебник политологии (сегодня экзамен, а ведь ничего, ничего не знаю!) и обернулся. Его лицо сияло.
- Иди к нам, милый, - сказали карлицы и наблюдатель охотно пошел, на ходу расстегивая рубашку.
- Работает! - закричала лысая карлица.
В это время Полинозавр перестал выть и стеклянные глаза жертв снова приобрели человеческое выражение. Только глаза солдата Гамби сменили неоопределенное выражение на другое неопределенное выражение.
- Помогите! - закричали два номера из пяти и начали вырываться. Остальные уже смирились. Полинозавр обмотал жертвы паутиной и стал высасывать содержимое. Через пять минут он держал в лапах пять кожаных мешочков с костями. Он потряс мешочками в воздухе и мешочки издали характерный стук костей.
- Порядок, - сказал Полинозавр и плавно превратился в Полину. Песчаный грунт превратился в камень. Из камня снова выросли пеньки.
Полина шла в ту камеру, где, в специально свитом гнездышке, лежал возлюбленный наблюдатель. Наблюдатель был обмотан паутиной, чтобы не сбежал. Полина несла любимому еду. Мясной бульон с косточками. Полезно для желудка. А шкурки нужно будет повесить на веревку, чтобы подсушить.