— Это про театр, — сплюнул тот, что без наколки. — Мой прежний хозяин все по театрам с бабой своей таскался. Писательская вдова. Сука. Сколько я времени из-за нее убил на это искусство! Одна опера чего стоит! А балет? Мать его!
Глазов не ожидал, что сразу же так повезет. Про амплуа ляпнул не задумываясь, а вон как оно вышло! Да здравствует человеческая глупость!
— Вот и я о том же, — вздохнул он. — Куда только судьба не заносит. Я слыхал, что из-за бабы той много народу полегло.
— Откуда слыхал-то? — «театрал» насторожился.
— Да я с тем мужиком работал, что КамАЗом писательскую машину саданул. Ну, ломал его на это дело. После того как он мерс помял.
— А, так ты свой?
— Да теперь уж и не знаю, чей, — уклонился от прямого ответа Глазов.
— Сука! — повторил мужик без наколки и опять сплюнул. — Дружка моего из-за ее первого муженька замочили.
— Где замочили? — Глазов с трудом сдерживался, чтобы не устроить ему допрос по всей форме.
— А … его знает. Отдали мамаше обгорелый труп, а мы с Коляном в одном дворе пацанами бегали. Нам не докладывают, где дружков наших кладут. А, Санька?
— Точно. Молоко надо за вредность давать, — тот, что с наколкой, заржал и потащил из глазовской пачки еще одну сигарету.
— А ты не из Балашихи случаем? — спросил «театрала» Глазов. Санька теперь интересовал его мало.
— Не-а. Мы из Люберец. Вместе с Коляном к Молоху прибились.
Глазов шевелил мозгами, соображая, кто такой Молох. Писательская жена — ее новый муж — Мелешев. Мелешев? Возможно, что Молох — это созвучно. Надо рискнуть.
— Да, Молоха жалко. А той писательской суке так и надо. Как там, в Люберцах-то теперь? Давно не был. У меня там сеструха троюродная, в том доме живет, что возле остановки. Черт, как там ее? Ну да ты знаешь!
О родимом поселке парень вспоминал охотно. Глазов знал Люберцы неплохо, бывал там частенько по работе. Выяснить, где живет парень, было несложно. А раз они с Коляном бегали в одном дворе, то мать того парня, что на самом деле сгорел в машине Акима Шевалье, найти будет легко. Это удача. Подарок судьбы. Спасибо пачке сигарет и умному слову «амплуа»! Глазову не хотелось идти обратно за стол. Парни, конечно, были туповатые, но простые. Да и денек хороший: солнышко светит, птички поют. Весело им, птичкам. Глазов вздохнул и сказал парням:
— Пойду посмотрю, как там моя. Вдруг не договорились? — он со значением подмигнул охранникам, те заржали охотно, словно сытые кони, пихнули друг друга локтями:
— Вот Маруське сюрприз! Не будет зарываться, стерва! Старая любовь посильней будет!
— А было у них чего? — Дмитрий кивнул в ту сторону, где оставил Юлию с Олегом Станиславовичем.
— Да вроде было. Давно. Мы не помним, это Валька-повар болтает. Какое нам дело до хозяйских подстилок!
Глазов с трудом сдержался, чтобы не двинуть «театрала» по морде. Ему почему-то сделалось обидно, что какой-то повар Валька обсуждает с братвой, спала Юлия с хозяином или не спала. С чего вдруг такая обида? Это не его дело. Он побрел обратно к бассейну.
Они все так же сидели в шезлонгах и предавались воспоминаниям. Олег Станиславович говорил тихо, а Юлия только хмурилась. По лицам Глазов понял, что разговор не о любви, и вздохнул с облегчением. А она даже обрадовалась, когда увидела, что Дмитрий возвращается.
— Где ты был, Митя?
— Гулял, — буркнул он. Олег Станиславович все так же внимательно соединил его и Юлию взглядом.
— Я что сказать тебе хотел… — начал он, глядя на Дмитрия.
Но в это время с той стороны, где Глазов оставил двух плечистых парней греться на солнышке, раздался молодой задорный смех. Сад ожил, по бассейну, казалось, прошла волна. Дмитрий обернулся и увидел, как высокая деваха в шортах и майке, открывающей голый пупок, перемещается по дорожке со стремительностью торпеды, обнаружившей цель. Атака! Огненные волосы не справлялись с такой скоростью и летели по воздуху далеко позади. Деваха даже босоножки сняла, и они болтались в ее руке, со свистом рассекая воздух кожаными ремешками.
— Зайчонок, ты где?! Я здесь, твоя киска! «Зайчонок» сразу поджался и втянул живот. Дмитрий закашлялся от смеха, глядя, как Олег Станиславович старается принять достойный вид и поспешно отодвигается от Юлии. У всех есть маленькие слабости. Олегу Станиславовичу не повезло в том, что его «слабость» была росточком под метр девяносто, а голос ее по силе и тембру напоминал вахтершу в женском общежитии. Дмитрий с удовольствием оглядывал роскошное тело «киски». Видать, «киска» цепко держала «зайчонка» в своих руках.
— Маруся, а я здесь с Юленькой и ее другом, — Олег Станиславович выделил слово «друг» со значением. Мы, мол, здесь втроем. Это не моя женщина. Глазов хотел было представиться шофером назло ему, но сдержался и промолчал. Уж больно ему понравилась Маруся. Или киска, как она себя представляла. Великолепнейшая особь! Как там хозяин недавно про минное поле философствовал? Эта мина рванет так рванет!
— Мы поедем, наверное, — тут же поднялась Юлия.
— Сидите-сидите, — зловеще сказала Маруся. — Зайчонок, что ж ты мне ничего не сказал? Я с утра в парикмахерскую, а у тебя гости.
— Да неожиданно все как-то получилось… Не сердись.
Провожать гостей Олег Станиславович не пошел. Он остался в саду, наедине со своей киской. Глазов внимательно присматривался к Юлии, пытаясь понять, разочарована она или нет. Во всяком случае, никакой поддержки у Олега Станиславовича не будет. Там воцарилась Маруся, и любое покушение на свое королевство она не потерпит.
— О чем вы без меня разговаривали? — не выдержал он в машине.
— Тебе-то что?
— А мне неприятно смотреть, как бывшие любовники друг друга облизывают. Я тебе не зеркало, чтобы передо мной прическу поправлять.
Она посмотрела удивленно:
— Кто тебе сказал, что мы были любовниками?
— Да об этом вся его прислуга болтает!
— А ты сидел и слушал? Да?
— А мне было интересно. Значит, ты мужу изменяла?
— А ты хам. С виду тихий такой.
— Серый, да? Незаметный? Безобидный? Тупой? Ну? Давай, давай. С прислугой можно не церемониться.
— Хам, — повторила она.
— Думаешь, я не понял, почему он все мне рассказал? Как же: Юленька попросила, солнышко. Во имя прежней любви. Жаркая была страсть? А?
Она его, конечно, ударила по щеке, но как-то вяло. Неинтересно. Без огонька.
— Темперамента тебе не хватает, солнышко, — съехидничал, не удержавшись, Глазов.
— Я тебе плачу деньги не за твои комментарии, — спокойно сказала Юлия. — Иногда ты понимаешь это, иногда не понимаешь совершенно. Я не знаю, как себя с тобой вести. Определись.
Глазов теперь и сам себя не понимал. Какая муха его укусила? Устраивать сцену ревности чужой женщине! Фу ты, глупость! И почему чужой? Она ничья женщина. Ничья.
— Извини, — он машинально хлопнул по карману рубашки, где всегда была пачка сигарет. Впервые пожалел, что не курит. Да и пачки никакой не было, осталась у братвы. Глазов мысленно переключился на работу. Завтра надо было ехать в Люберцы и поговорить с матерью того парня, которого похоронили вместо писателя.
— Что ты теперь делать собираешься? — тихо спросила Юлия. — Олег сказал, что Акима Шевалье убили. Не здесь, но убили. Я же тебе говорила, что он мертв.
— Для начала куплю я его последнюю книгу и прочитаю. Завтра пропущу день, не возражаешь?
— Какой день? — не поняла она.
— Я к тебе не приеду.
— Как я буду переживать! — фыркнула Юлия. А как он будет переживать! Что ничего у них не выйдет. Хотя… Вчера она рыдала у него на груди, сегодня бьет по щеке. Это не рабочие отношения.
Дмитрий задумался, глядя на дорогу. Надо переключиться. Итак, жил-был писатель Аким Шевалье, у него была любимая жена. Потом жена его предала. Интересно, узнал он об этом предательстве? Узнал! И что при этом почувствовал?
СОЛО ДЛЯ ФЛЕЙТЫ
Он давно уже понял: за все надо платить. И за талант тоже. Поначалу все было легко. Он писал запоями, ел и спал при этом мало, и чувствовал щенячий восторг: вот что я могу, гляньте-ка! Первый приступ скрутил внезапно. Он и сам поначалу не понял: что же это такое? Такое ощущение, будто через него пропустили мощный электрический разряд, все внутри сгорело, вместо души остался пепел. Казалось, сердце не бьется. Отлежался, пару дней отдохнул, подумав при этом, что переутомился.
Был еще один приступ, и еще. А потом начались ночные кошмары. Со временем он смирился и с приступами, и с кошмарами. Понял: такова плата. И вносил ее исправно, изо дня в день.
Днем еще можно было перетерпеть, не думать о плохом, но ночью… По ночам прошлое к нему возвращалось. С этим ничего нельзя было поделать.
Ночные видения изматывали настолько, что он почти не отдыхал. Не мог. Вот уже несколько лет страдал безмерно. Страдания казались нечеловеческими. Он начал подозревать у себя паранойю, но к врачам не обращался. Что толку? Должно быть другое лекарство. Чаще всего он видел во сне жену. И видел именно так, как воспринимал ее при жизни: большой, ласковой кошкой…
Он все время удивлялся этой женщине. Она была глупа, но преподносила эту глупость как главное свое достоинство. Как, впрочем, и другие свои недостатки. Он позарился на ее невероятную сексуальность, завлекающую плавность движений и грацию красивого животного. Вероятно, в другой жизни она была именно кошкой. Пушистой, не породистой, без родословной, но зато неизменно ласковой со всеми. Даже имя у нее было мяукающее, кошачье: Милена.
И он не мог разлюбить это глупое животное, хотя и понимал, что хозяином ее будет тот, кто лучше приласкает. Можно было сколько угодно злиться на Милену, на ее проказы, безмозглость, поистине кошачью чистоплотность, но потом все равно приходилось покупать пушистому зверьку дорогой корм и пускать его к себе в постель, под теплое одеяло.
Везде, где она появлялась, между ней и мужчинами возникали какие-то особые отношения. Она невольно притягивала взгляды. Она не говорила, а мурлыкала. Не танцевала, а терлась. Один ей по-особому улыбнулся, другой подмигнул, третий назвал «ласковой крошкой», четвертый откровенно похлопал по заднице. Милена охотно принимала знаки внимания. Измениться, стать гордой и неприступной было выше ее сил.
Он ревновал жену бешено. Потому что чувствовал, как от рогов голова становится все тяжелее и тяжелее. Такие женщины, как Милена, не могут не изменять. Глупое животное просто скучало без ласки, а ему надо было работать. Зарабатывать деньги. Если он не будет этого делать, жена с легкостью найдет замену. А когда он работал, то не замечал никого и ничего вокруг. Созданный им мир требовал постоянного присутствия творца.
Милена этого не понимала. Да и роль жены писателя была не по ней. Слишком уж скучно. Она выходила замуж за выпускника института иностранных языков, надеясь, что он станет переводчиком и будет вывозить жену за границу. А там… Приемы, фуршеты, коктейли, романы с иностранными послами… Он и начал с переводов, но потом понял, что может добиться большего. Это его должны переводить на иностранные языки. Английский он знал в совершенстве: спасибо маме, с раннего детства приводившей в дом репетиторов. За это спасибо, но что касается фигурного катания… Коньки он ненавидел.
За те восемь лет, что он прожил с Миленой, они ни разу всерьез не поссорились. Со свекровью она не ладила, то и дело выпускала острые коготки, но к мужу ластилась. Такова уж была ее натура. Она вылизывала свою шерстку, вылизывала свое уютное гнездышко, их квартиру, вылизывала своего котенка, то есть Зайку. За это он терпел рога, отрастающие на голове. Делал вид, что ее измен не существует.
В конце концов очередной любовник захотел большего. Он захотел стать ее мужем. Видимо, этот хозяин пушистую кошку устраивал больше. Да и с мужем последнее время стало твориться что-то неладное. Мириться с его приступами Милена не собиралась. Она хотела нормального мужа и нормальную семью.
Милена все ему объяснила, он с этим не согласился. Ребенка не отдаст, и делиться с ней заработанными деньгами не намерен. Пусть попробует отнять Зайку через суд. Держать себя в руках он умеет, а когда не работает запоем, то и приступов не бывает. Он найдет время и выиграет у нее эту битву.
Она все поняла. И решила от него избавиться. Он даже не подозревал такого коварства со стороны женщины, которую любил! И ничего не почувствовал вплоть до того дня, когда все случилось: его запихнули в чужую машину и повезли неизвестно куда. Зимой, в метель, причем он видел, как в овраге догорает его машина. А она осталась с новым хозяином.
«Я вернусь», — пообещал он, все еще не веря в такое предательство. Она только улыбнулась: «Это вряд ли».
Он никогда больше не видел жену. И за долгие годы лицо ее странным образом забылось. Во сне он видел теперь только хищную мордочку и два зеленых глаза. В этих снах она всегда была злой, и каждый раз норовила пребольно его оцарапать. Просыпаясь, он трогал пальцами глубокий шрам на щеке, и ему казалось, что оставила его именно Милена…
АЛЛЕГРО (Скоро)
Глазов действовал в тот день строго по намеченному плану. С утра он поехал на поиски книги Акима Шевалье. Купив ее в одном из книжных магазинов, внимательно прочитал аннотацию. Как он и ожидал, писатель в последнем романе смаковал именно «Реквием». А что же еще? Книга так и называлась: «Записки мертвеца».
Конечно, критики назвали это символичным. Мол, все гении — пророки, они чувствуют приближение смерти. На самом деле Аким Шевалье знал наверняка, что скоро умрет. Глазов все еще не мог представить себе, что же все-таки заставляло его писать. Выговаривал себе еще один год жизни? Возможно. Но какой это должен быть надрыв!
Глазов пролистывал книгу в автобусе, по дороге в Люберцы. Это были откровения из потусторонней жизни. Одним из главных действующих лиц была огромная кошка, оборотень, который днем превращался в женщину, завлекал мужчин, а по ночам перегрызал своим жертвам горло. Один из мертвецов и восстал из гроба, чтобы наказать оборотня. А заодно и всех прочих вредных тварей. Вампиров, леших и чертей. Идея праведной мести захватила автора целиком.
Глазов решил изучить последнее творение Акима Шевалье подробнее, но чуть позже. Сначала надо было выяснить, где именно разыгралась драма. Куда отвезли Акима Шевалье после того, как он якобы погиб в автокатастрофе? След привел его в Люберцы, к матери того парня, которого похоронили вместо писателя…
…Знаменитые Люберцы на первый взгляд ничем не отличались от любого из городов ближнего Подмосковья. Еще не Москва, но на работу уже можно ездить в столицу. Благо недалеко. Электрички по утрам забиты, на маршрутные такси огромная очередь, на дорогах пробки. Каждый, кто в них стоит, мечтает перебраться в Москву. К работе поближе. Там сытнее, льгот побольше, дороги лучше, магазины красивее. Цены в магазинах, правда, грозно оскалились: не для простых смертных! Зато за просмотр экспонатов денег не берут. Попробуй купи нынче билет в Третьяковку! Дорого, и ехать не ближний свет. Вместо этого можно, например, посмотреть в супермаркете натюрморт из морепродуктов либо из экзотических фруктов и вин, в бутике глянуть на шедевры известнейших модельеров, а в мебельном полюбоваться на ванно-спальный пейзаж. Глядишь, и выходной прошел с пользой.
Глазов к Люберцам давно уже привык. Здешний народ своей малой родиной гордился и на пришельцев смотрел свысока. Дмитрий уважал в людях эту гордость, поэтому дорогу ему показывали охотно, куда не надо не посылали, и в прямом и в переносном смысле. Он вообще-то не ожидал, что мать Коляна дома. Ехал наудачу. Летом все заняты дачным хозяйством. Правда, преимущество жителей Подмосковья в том, что они запросто могут урвать кусочек земли рядом с домом, что для пожилых людей немаловажно. Если так, то женщину он в любом случае отыщет.
Месторасположение дома, где когда-то жил Колян, Глазов вчера выяснил. Добравшись до него, увидел, что у первого подъезда сидят на лавочке пенсионеры. Дышат в теньке свежим воздухом, набираются сил и здоровья.
Сидели две бабульки и дедок с палочкой и орденскими планками на вылинявшем пиджаке.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Дмитрий.
— Здравствуй, милок, — отозвался дед. — Кого-то ищешь?
— Дружок у меня когда-то здесь жил, светлая ему память. В армии вместе служили. В Вооруженных Силах СССР. — Глазов специально сказал именно так. Он рассчитывал на говорливого деда.
Дед тут же расправил грудь, погладил орденские планки:
— Вот и я за Родину… Да… В сорок пятом, как сейчас помню, когда брали мы Кенигсберг…
Дмитрий долго и терпеливо слушал воспоминания деда о войне, его жалобы на здоровье, на цены в магазинах, на дорогие лекарства. Бабульки согласно кивали головами. В кармане у Глазова была новая пачка сигарет. Он купил ее утром и по привычке взял с собой. Сейчас Дмитрий достал сигареты, предложил деду:
— Курите?
— Не без этого, сынок, — и дед охотно потянулся к пачке. — Ишь ты! С фильтром! И курим, и бутылочку по праздникам распить можем.
— Здоровье, значит, позволяет, — усмехнулся Глазов.
— Больше, чем отпущено, не проживешь.
— Это верно. Значит, тяжелая она, жизнь-то?
— Жизнь как жизнь. Живем, хлеб жуем. Да… Довели народ…
— Точно, — Глазову вдруг и самому захотелось курить. — Вот и дружка моего в живых уж нет. Я тут проездом, думал, мать-то жива его? Кроме Коляна есть кому о ней позаботиться-то? В этом доме он жил, дружок мой.
— В каком же подъезде? — спросила бабушка в белом ситцевом платочке.
— Не говорил мне Колян про подъезд. Про двор рассказывал, про друзей. Давно его убили, лет семь назад, не меньше.
— Это Колька, что ли? Вроде жил такой, в третьем подъезде, — встрепенулся дедок. — Мячиковы они.
— Не, Васильич. Тот Колька — Марьин, а этот — Варвары Павловны, — покачала головой бабулька.
— Варварин уже лет десять как сгинул! — не согласился дедок.