Все-таки у меня не голова, а какая-то электронно-вычислительная машина. Я мгновенно углубляюсь в анализ «поступившей информации», но пока вопросов слишком много, я их не могу переварить. Да еще пытаюсь краем уха слушать довольно бестолковый разговор Валентины с какой-то бабой Пашей. Она усиленно зазывает Валентину к себе в гости, расхваливает ей баньку, смородиновую наливочку и свежайший ливер, который ей нынче привез племянник, забивший свинку. Обещает жареху из печенки и легкого…
При упоминании о еде мой грешный желудок начинает ностальгически сжиматься. Это отнюдь не то, что может позволить себе перманентно худеющая дама-шейпингистка, но боже ж ты мой, какая же это вкуснотища… С картошкой, с капустой-однодневкой, которую нигде в мире не делают так превосходно, как в Нижнем, да и вообще нигде в мире больше не делают!
Ага, особенно в разгар Великого поста печенка и легкое – самая та еда!
Чтобы не искушаться попусту, осторожненько опускаю трубку на рычаг и с усилием поворачиваю свои мысли в сторону сугубо интеллектуального пиршества. На меня сегодня навалилось столько открытий, что даже моя «персональная ЭВМ» стала давать сбои.
Как Дарзина узнала, что очечник попал к Валентине? Ну, это я попытаюсь выяснить у самой Валентины.
Хотя… какая мне разница? Меня гораздо больше должно волновать другое: ведь я, кажется, знаю, кто убил Олега Пластова. «Проводница» – а именно Лариса Дарзина. Не могу придумать, по какой другой причине она возникла бы в том роковом вагоне. Меня мало волнует, каким образом она там оказалась в роли проводницы. Она гораздо более реальная кандидатура на роль убийцы своего бывшего мужа, чем я, которая его никогда в жизни не видела. О господи, наконец-то я все понимаю… На меня обрушилась случайность – одна из тех, которые я обожаю, которые живописую в своих романах, искусный подбор этих случайностей я считаю основой всякого мало-мальски приличного детектива. Однако на моем пути оказалась не рафинированная выдумка досужей писательницы – а роковое стечение обстоятельств, подобное цунами, смертоносной волне, которая сминает человека, как спичечный коробок, с такой же легкостью и нерассуждающей жестокостью обрушивает его дом – и все это тащит в ревущее море…
Моя вина только в том, что кассир на Нижегородском вокзале продал мне билет именно в то восьмое купе именно на тот рейс «Ярмарки». Окажись на моем месте любой другой человек, случайность-цунами обрушилась бы на него. Он тоже был бы обречен глотнуть отравленной водички, а потом проснуться в компании с трупом. Любая другая женщина увидела бы напротив себя голое тело с… Противно вспомнить! Окажись там молодой парень, не исключено, что и для него была бы приготовлена та же картина: якобы столкнувшись с нетрадиционными пристрастиями господина Пластова, он не сдержал ярости. Окажись там мужик постарше, определенно была бы инсценирована смертоубийственная пьяная драка. Да, Лариса Дарзина хорошо все продумала!
Стоп! Я сжимаю руками виски. Совершенно так же сидела несколько минут назад Валентина. Классический жест, чтобы заставить голову работать получше! И помогает…
Не верится, что Лариса Дарзина сама способна заплести такую уж несусветную интригу. Эта женщина полубезумна, у нее такой вид, словно она только что из психушки сбежала. Она в этом деле была только сообщницей полного, бабоватого человека в форме железнодорожника, с лицом, заросшим черной щетиной. Несмотря на свою внешнюю рыхлость, он обладал немалой силой. Я же помню, как он схватил меня, как стремительно протащил по вагону и вытолкнул из двери.
Кто он Ларисе? Новый муж? А что, если это настоящий отец Сергея? Ведь за кем-то она была замужем прежде, чем вышла за Олега? От кого-то родила сына?
Я не знаю, кто этот «железнодорожник». Может быть, не узнаю никогда. Но в одном я практически уверена – это не Долохов. Насколько я поняла, Залесские и Долохов очень дружны. Одно исключает другое, Лариса исключает Валентину – и наоборот. Или Долохов дружен с Валентиной – или он сообщник Ларисы и убийца Пластова.
Я давлю на виски еще сильнее. Зажмуриваюсь и изо всех сил пытаюсь вспомнить… Лицо железнодорожника – черные глаза, расплывшиеся черты, усы, черные взъерошенные волосы, неопрятная щетина, из-за которой лицо почему-то кажется грязным. Конкретно не помню ничего – только общий очерк. Мрачный, пугающий, зловещий. Но почему-то в моей памяти с той же ночью связан очерк другого мужского лица, наклонившегося надо мной. При воспоминании о нем у меня в сознании возникает запах автомобиля, отзвук далекой музыки. Я даже припоминаю эту мелодию. Она часто звучит в моем любимом радио – «Радио 7 на семи холмах»… Ну да, это Марк Алмонд! «A lover spend», «Отвергнутый любовник» – одна из самых красивых песен, которые я знаю. У незнакомого мужчины, который возникает в моей памяти одновременно с этой мелодией, четкие, даже резкие черты, темные глаза, напряженно сошедшиеся к переносице брови, растрепанные русые волосы. У него выбритые щеки и нет никаких признаков усов или бороды.
Может быть, это и есть Долохов? Может, он и в самом деле спас меня? Подобрал около путей, где я валялась… под насыпью, во рву некошеном, лежит и смотрит, как живая, в цветном платке, на косы брошенном, красивая и молодая! Подобрал, значит. Привез в Нижний. Попросил своих друзей присмотреть за мной, пока уехал по каким-то своим делам. А я в благодарность за спасение обчистила его компьютер и вызвала пожарку. Черт… я ведь еще не знаю, чем кончилось дело с вызовом пожарной бригады!
Меня начинает потихоньку угрызать совесть. В принципе, моя совесть – существо дрессированное. Стоит на нее покрепче цыкнуть, как она вспоминает свое место. Вот и сейчас ее мгновенно утихомиривает следующий разумный довод: а почему Долохов не обратился, найдя меня, в милицию? Почему тайно привез в Нижний?
Лет пятнадцать назад я бы на полном серьезе допустила, что он настолько прельстился моей неземной красотой, что не в силах был со мной расстаться. Сейчас мое самомнение значительно потрепано минувшими годами, я могу только мысленно возблагодарить Долохова за то, что он не сдал меня ментам. Иначе мне отродясь не отбрехаться бы от версии, которую, не сомневаюсь, преподнесли Лариса Дарзина и ее сообщник: кокнула-де случайного любовника, а потом с перепугу, потеряв голову, попыталась спрыгнуть на ходу с поезда – и убилась. То-то Лариса Дарзина смотрела на меня сегодня как на ожившего мертвеца! В ее понимании я таковой и являюсь!
Или таковым? Как применить это слово по отношению к женщине? Женщина – оживший мертвец? Или ожившая мертвец? Аналогичный лингвистический прикол: женщина – большой молодец? Большая молодец? Или вообще – большая молодица?!
Стоп, стоп, погоди. Стоит начать упражняться на темы великого и могучего, как немедленно потеряешь всякую способность к логическому мышлению. А мне оно сейчас необходимо!
Вопросы плодятся и размножаются, как моль на старом шарфе, заброшенном в угол шкафа. Если версия об убийце Ярушкиной уже запущена в милицию, значит, жена Пластова могла знать о моем существовании. Ведь кто-то сообщил ей об убийстве мужа. Кто-то вызвал во Владимир. После рассказа Валентины я не сомневаюсь, что странная мужиковатая женщина, которая оказалась в одном купе со мной, была именно Ирина Пластова. И теперь понятно, почему она смотрела на меня сущим зверем!
Понятно? А почему, собственно? Откуда она знала, что я – это я? О да, конечно, проводница прочла вслух мою фамилию, но попутчица начала демонстрировать свою антипатию сразу, только увидела меня!
А может, я просто очень мнительна? На воре шапка горит, в том состоянии, в каком я находилась вчера, мне все казалось подозрительным. На самом деле многое объяснимо элементарным хамством. Или стрессом, в котором она находилась, узнав о смерти мужа. А все демарши Пластовой против меня начались после того, как прозвучала моя фамилия. Подсунутый мне мобильник. Попытка устроить скандал и вызвать охрану. Она лезла из кожи вон, чтобы сдать меня в милицию, привлечь внимание к моей фамилии!
Секундочку. Но… если она знала, кто я, если ей сообщили, что в убийстве ее мужа подозревается некая Ярушкина, зачем было именно что лезть вон из кожи? Почему бы просто не подойти к проводнице, к начальнику поезда, к начальнику охраны, не позвонить во Владимир, в вокзальное отделение милиции и не сообщить, что в одном купе с ней – преступница? Зачем надо было устраивать весь этот спектакль?!
– Алена, ты что? – слышу рядом перепуганный голос. – Тебе плохо?
Открываю глаза и разгибаюсь. Оказывается, под гнетом своих бессмысленных размышлений я натурально согнулась в дугу.
– Ничего, просто голова разболелась, – бурчу, уворачиваясь от озабоченного взгляда Валентины. И вдруг до меня доезжает, что если моя вчерашняя эскапада с пожаркой имела успех, то не кто иная, как моя новая знакомая, расхлебывала заваренную мною кашу.
Совесть опять начинает пощелкивать зубками.
Лежать! Я еще пока не поняла, среди друзей или врагов нахожусь! Пока надо затаиться и выжидать.
– Извини, я тебя тут бросила. Понимаешь, это звонила сторожиха нашего дачного кооператива, – тараторит Валентина. – Мы с ней дружим. И я еще две недели назад обещала к ней приехать. Главное, позвонила из консультации, сообщила, что буду сегодня. Я практически уже собралась ехать, а тут эта Иванова, или как там ее…
Тактичность всегда была моим ярко выраженным качеством. А также мнительность и самокритичность. И поэтому я отчетливо слышу в словах Валентины подтекст: «А тут эта писательница Дмитриева, или как там ее…»
С одной стороны, я ее вроде спасла от ненормальной добывательницы зеленого очечника. С другой стороны, съела в доме весь зефир…
– Ой, Валентина, я прекрасно понимаю, – подхватываюсь я. – Все было чудно, классно, необыкновенно, замечательно, но мне, честно, уже пора.
Строго говоря, мне нисколько не пора. Время едва подбирается к шести вечера – день нынче просто резиновый. До рандеву с Долоховым еще три часа. Появляться у него раньше времени у меня больше нет желания. И я знаю почему! Кажется, появился шанс открыть еще одну его секретную папку. Похоже, я нашла второе ключевое слово! Сейчас мне больше всего в жизни хочется включить мой боевой ноутбук. Однако я не могу сделать это здесь! Неужели придется идти домой?
Страшно. Прежде чем поговорю с Долоховым – страшно!
Господи, куда податься? Не хочу появляться ни у кого из своих знакомых. Не могу сейчас вести досужие разговоры, отвечать на никчемные вопросы.
– Погоди! – ловит меня за руку Валентина. – Ты решила, что я тебя выгоняю? Да брось ты! Это совершенно невозможно. Слушай, ты сегодня вечером очень занята?
– А что такое? – настораживаюсь я.
– Поехали со мной в Лопушки, а? На машине всего час езды. Ну поехали! Очень тебя прошу!
На миг меня охватывает такое желание оказаться где-нибудь вдали от шума городского, что даже слеза прошибает, честное слово. Выйти ночью из деревенского дома, посмотреть в небо, усеянное частыми ясными звездами, словно кто-то жемчуг просыпал из лукошка… Стоп, а можно ли представить себе лукошко жемчуга? О господи, Алена, ну оставь ты свое девье занудство! Не цепляйся к словам! Какая разница, на что будут похожи звезды? Главное, их будет много – над деревнями звезд всегда больше, чем над городами. Да-да, опять смысловой прокол: не звезд больше, а небо чище. Короче, до смерти хочу стать под звездным небом, вволю, до тихого головокружения, на него насмотреться, потом зажмуриться и слушать, как ветер шумит в голых ветвях: даже хорошо, что еще далеко до листвы, потому что, когда деревья одеты, шуршит именно листва, а в голых ветвях слышен его истинный, вольный голос…
Как странно сформулировалась моя мысль. До смерти хочу… То есть я хочу успеть сделать это до смерти? Последнее желание приговоренного?
Меня пробирает озноб. Тьфу ты, что за чушь лезет в голову! С другой стороны, я вот уже который день иду по самому по краю…
Все, не думать об этом. Забыла обо всем плохом – на счет «три». Раз, два, три!
– А ты туда надолго собираешься? У меня вообще-то дела в городе. В девять важная встреча. Я смогу вернуться автобусом, если ты решишь задержаться?
Валентина взглядывает на меня исподлобья. На секунду пугаюсь: а вдруг Долохов не скрыл от нее шантажа некоей Ярушкиной? Но тут же успокаиваюсь: для нее я не Ярушкина, а Алена Дмитриева. Можно быть совершенно спокойной.
– Знаешь как? – говорит Валентина рассудительно. – Давай сейчас не будем ничего решать. Приедем, поужинаем с бабой Пашей. Она там грандиозную жареху готовит. Ты не постишься, надеюсь?
Что-то в ее тоне останавливает меня от того, чтобы признаться в этом. Качаю головой.
– Ну и ладно, – улыбается Валентина. – Я, правда, пыталась, но сегодня, чувствую, охотно согрешу. Короче, поедим у бабы Паши, потом дойдем до нашей дачи, посмотрим, как там дела…
Мы обе одновременно смотрим в окно. Уже начинает смеркаться. Вряд ли мы успеем что-то разглядеть, когда доедем…
– Да фиг с ней! – машет рукой Валентина. – Баба Паша говорит, там все нормально. Просто малость прогуляемся по свежему воздуху – и, если захочешь, вернемся домой. Будешь в городе к девяти, ну, может, на полчасика опоздаешь. А может быть… – она делает интригующую паузу, – баба Паша баньку натопила. Ох и баня у нее! Стоит над излучиной речки, на другом берегу лес, тишина, небо там – с ума сойти, звезды… Попаримся в баньке, переночуем у сторожихи, утром по лесу погуляем. Хочешь? А в перерывах все эти безумные загадки попробуем поразгадывать. А свое свидание ты вполне сможешь по телефону перенести. У меня есть мобильник.
– Да у меня есть свой, – говорю я.
– Алена, – чуть не хнычет Валентина, – ну поехали, а? Честно тебе говорю, не пожалеешь! Такая разрядка – ну просто как по заказу.
Я знаю, что соглашаться не следует. Но я… соглашаюсь!
В свое оправдание могу выставить только один довод: «Вдруг удастся что-нибудь узнать у нее про Долохова?»
Ню-ню…
* * *Конечно, искать кого-то в такой толчее – практически бессмысленно. Долохов понимал, что притащился сюда больше для самоуспокоения, чем для чего-то толкового. И все же пришел, встал на платформе и начал всматриваться в лица пассажиров, выходящих из девятого вагона. Следовало здесь, в Нижнем, довести до конца то, что они начали во Владимире. Нельзя упустить даже малого шанса на то, что Валентин ошибся и просто не заметил Ярушкину.
Правда, его пробежка по вагонам на стоянке во Владимире была такой стремительной, что это вполне могло случиться. Именно поэтому Долохов дал совершенно четкие указания своему единственному «подчиненному»: снова и снова мотаться по поезду, продолжая поиски. Потому что Ярушкина – особа до такой степени хитрющая, что с нее станется и замаскироваться, и переодеться. Валентину было велено в случае обнаружения «противника» (честное слово, достала она Долохова, просто достала, теперь он смотрел на нее почти как на врага, на эту фам фаталь!) в контакт не вступать, а вести отдаленное наблюдение и, главное, немедленно информировать «командование».
– Но как? – растерянно выкрикнул Валентин вслед приятелю, который торопливо шел по платформе, пытаясь не отстать от поезда, набиравшего ход. – У меня ж телефон…
Долохов только покрутил пальцем у виска.
Ну, понятно, первое, что он сделал, проводив поезд, это подошел в здании вокзала к стойке, где продавались карты оплаты МТС, «Би-лайн» и местных владимирских компаний сотовой связи. Купил самую дорогую и активировал ее на Валькин телефон. Спустя некоторое время набрал знакомый номер – и услышал изумленный голос Залесского:
– Вовка, это ты? А как… А, ну, понятно. Ты за телефон уплатил. Слушай, спасибо, ты извини. Я, конечно, лопухнулся…
– Ладно, не трать биты зря, – деловито велел Долохов. – Работай, понял? Если что, жду звонка.
И отключился. Однако после этого проверил на всякий случай свой баланс, покачал головой – и купил, и активировал еще одну карту: для своего телефона. Потому что на счету его был всего один доллар, а это все равно что ничего. То есть строго ругать Залесского, конечно, не следовало, сам такой!
Он неспешно мотался по вокзалу, поглядывал по сторонам, прошелся знакомым коридором мимо двери в отделение милиции. Тишина и покой. Рискнул даже заглянуть туда. Комната была практически пуста: только один мент подремывал за столом, опустив голову на руки, и даже не шевельнулся на звук приоткрывшейся двери. Конечно, глупо ожидать, что здесь соберется комитет по обезвреживанию преступницы Ярушкиной – во главе с Ириной Пластовой, – однако проверить стоило.
Нужно позвонить Валентине в Нижний. Долохов даже начал набирать номер, но потом передумал. У Валюшки уж точно нет никаких новостей, а лишний раз слышать ее раздраженный голос неохота. Увидит своего ненаглядного Залесского в целости и сохранности – тогда подобреет небось!
Затем он еще немного поколесил по Владимиру. Днем город был совершенно другим, чем в темноте, и Долохов даже не сразу нашел ту подворотню, в которой позапрошлой ночью останавливал свой джип. Он остановил его там же снова со странным, необъяснимым и совершенно дурацким ощущением. Посидел, пытаясь проанализировать, что чувствует. Больше всего это было похоже на ностальгию. С таким чувством тоски по прошлому он, большой, взрослый, более чем преуспевающий дяденька, приходил во двор восьмой школы, в которой когда-то учился на неисправимые двойки-тройки, и стоял там под старыми деревьями, невидящим взглядом скользя по школьным окнам. Не то чтобы он надеялся увидеть там несомненно призрачный силуэт долговязой девчонки, в которую был по-щенячьи, отчаянно влюблен в девятом классе (хотя именно с тех пор он сохранил неодолимую тягу к высоким, даже очень высоким женщинам)… В том дворе он пытался уловить аромат счастливых для него дней.