Ну а какой аромат он хотел уловить в этой подворотне, одному господу богу известно. Тем более что сидел в своем джипе. Но даже сквозь вонь кожи, машинной гари и бензина пробивался слабый – несомненно призрачный! – запах каких-то незнакомых, горьковатых духов.
Он выехал из Владимира по-дурацки взволнованный, как будто приезжал на свидание, а она не пришла, однако очень скоро настроение вновь стало сугубо деловым: попал в пробку, вызванную столкновением двух трейлеров, и, когда выбрался из нее, мог думать только об одном: как бы не опоздать в Нижний к прибытию Валькиного поезда.
Но уж и гнал он, так гнал! А все равно – даже в этой гонке витал образ женщины. Коварной, хитрой, умной, сильной, может быть, жестокой и порочной… но черт его знает, почему его всегда тянуло к таким… Вообще высокоморальных и склонных к занудству Дев (а Долохов как раз и был Дева) всегда тайно привлекает порок. Поэтому они совершеннейшие ханжи.
На эту тему «Русское радио» выражается коротко и ясно: «Так много девушек хороших, но тянет что-то на плохих». И Долохову, бог знает почему, хотелось, чтобы эта порочная, «плохая» женщина была бы еще и слабой, испуганной, растерянной, беспомощной – как тогда, когда она лежала на заднем сиденье джипа, а он шарил по карманам ее куртки, пытаясь уверить самого себя, что ему надо непременно посмотреть ее паспорт…
При всем при том на вокзал он не опоздал и Залесского встретил. Вслед за Валькой из вагона вывалился уже знакомый мужик в болоньевой куртке и вязаной шапочке, зыркнул на Долохова угрюмым черным глазом и стал в сторонке, закуривая.
– Ну что?
– Да ничего, – пожал плечами Залесский. – Не было ее. Не было! Или она замаскировалась так, что ее и рентгеном не просветишь. Конечно, все могло быть, однако я почти уверен, что она не поехала «Нижегородцем». Видимо, что-то изменилось. А ты дома не был, на автоответчик она тебе ничего нового не сбросила?
Долохов покачал головой. «Нет» на оба вопроса. Домой он заехать не успел, однако, пока ждал поезда, успел прослушать по мобильнику свой автоответчик. Несколько лет назад он прочел о такой штуке в каком-то детективе Дика Фрэнсиса и некоторое время пребывал в полной уверенности, что подобные высокотехнологические примочки возможны только за высокотехнологичным бугром. А между тем невелика хитрость, как выяснилось при детальном изучении вопроса. Набираешь номер своего телефона, ждешь, когда пройдет гудок, – а потом набираешь код безопасности своего автоответчика. Он написан на донышке каждого конкретного аппарата. После серии гудков выслушиваешь все, что было наговорено. Если хочешь стереть запись, снова набираешь охранный код. Хочешь ее сохранить – просто кладешь трубку. Разумеется, с телефона-автомата такую операцию не проделаешь, но с любого кнопочного, тем более с сотового, – запросто. Что Долохов сегодня и осуществлял неоднократно, в тайной надежде все-таки услышать ее голос. С другой стороны, если нет новых указаний, значит, надобно следовать прежним. Ехать домой и ждать, когда она появится, эта воровка, шантажистка, может быть, убийца…
Еще точней, чем «Русское радио», определил когда-то суть натуры Долохова один приятель, сказавший: «Тебя всегда тянуло на блядей!»
Странным образом в его устах это словечко звучало как комплимент.
…Они с Залесским как раз вышли из здания вокзала и, качая головами в ответ на назойливые призывы таксистов, направились к стоянке, где Долохов оставил свой джип, когда раздался звонок мобильника. «У самовара я и моя Маша», – отчетливо выпевал телефончик. Понятно: Залесского вызывают. Долохов записал себе старую песню «Забота у нас такая, забота наша простая». Так каждый из них, вроде бы с насмешкой, демонстрировал то, что было для него самым главным и, можно сказать, святым в этой жизни.
– Алло? Золотко, это ты? – отозвался Залесский. – Откуда звонишь? Что? А как ты туда попала? Ничего не понимаю. Ты что такая взвинченная? А где Аня? У мамы? Но я не понимаю, ты чего так сорвалась-то? Ну и что, что баба Паша, мы же… Баня? Какая баня, ничего не понимаю! С подругой? Алена Дмитриева? Писательница? Какие детективы, золотко, ты же не читаешь никаких детективов?! Слушай, но мы же договаривались, что ты будешь там, в долоховской квартире, стеречь, когда придет или позвонит эта Ярушкина! Да при чем тут твоя подруга, при чем тут Дмитриева? Нет, мы никого не нашли в поезде, она не поехала. Да оставь ты свою подругу в покое, я вообще не понимаю! Ну, что ты от меня хочешь? Приехать за тобой? Володьке привет? Ладно, передам. Какой салат? Какая рыба маринованная? Да ну тебя! Все, пока!
С силой нажал на сброс, посмотрел на Долохова лютыми глазами:
– Рыба маринованная в холодильнике, главное! А сама умотала на дачу, сторожиха ей позвонила, говорит, баню ради нее натопила.
– Баня – это хорошо, – рассеянно произнес Долохов. – Куда, говоришь, она мотанула, в Лопушки? А что за подруга?
– Да бес ее знает, нашла себе какую-то детективщицу.
– Ну? Валентина же не читает этой мути.
– Вот и я то же самое сказал. А она как с цепи сорвалась с этой Аленой Дмитриевой!
– Алена Дмитриева? Не слышал про такую.
– Да ну, какие-нибудь дамские бредни, не хватало еще этой дурью башку забивать!
– Алена Дмитриева… – задумчиво повторил Долохов, нажимая на пульт. – А впрочем, мне это имя что-то говорит, только не пойму что. Слушай, Валька, а твоя сердитая жена ничего про Ярушкину не сказала? Та не звонила, не появлялась?
– Спросил, а она все про эту свою Алену Дмитриеву талдычит, которая едет с ней в Лопушки. Финиш!
Открыли машину, сели.
Долохов включил мотор, начал поправлять сбившуюся настройку радиоприемника. В Нижнем любимое «Радио 7 на семи холмах» работает на другой волне, чем в Москве.
– Рыба маринованная, говоришь? – Он включил фары. Мелькнула обрюзгшая фигура. Тот самый мужик в куртке. – Рыба мне тоже осточертела. А давай дома лучше отбивных нажарим?
– Где ты отбивные сейчас возьмешь? – вздохнул с тоской Валентин.
– В «Европу» завернем. Все равно нам через площадь Горького ехать.
– Давай! – обрадовался Валентин. – Слушай, а почему ты домой не торопишься? Ты же должен встретиться с Ярушкиной! Вдруг она там ждет? Хотя… она же не приехала…
– Не факт, – задумчиво проговорил Долохов и больше не проронил ни слова, пока они не переехали Оку и не взобрались по крутизне наверх, на площадь.
Остановились напротив дверей «Европы», вошли в магазин. Выбрали шесть роскошных отбивных, Долохов уплатил за них, а Валентин взял в овощном отделе букет разнообразной зелени и килограмм свежих огурцов.
– Может, и вовсе оскоромимся? – спросил, все еще явно злясь на жену. – Я возьму «Каберне», что ли?
– Давай, – Долохов рассеянно кивнул. – Хотя нет, лучше послаще какого-нибудь, а то у меня от сухого печенка болит. «Хванчкару», может, только марочную?
Пока Валентин выбирал вино, Долохов подошел к хлебному отделу, взял лаваш. Рядом помещалась книжная стойка. Магазин работал чуть не до полуночи, и все сопутствующие отделы – парфюмерный, книжный, игрушек, сувениров, аптечный, цветочный – были еще открыты.
Перебрал книги, стоящие под табличкой «Детективы». Выбрал одну – в сине-красной обложке с завлекательной картинкой: женщина в зеленом платье лежит связанная на диване, а вокруг огромными, сказочными хлопьями падает белый, невероятно прекрасный снег. Хмыкнул, прочитав название: «Любимый грех» – и имя автора: Алена Дмитриева. Вздохнул, словно решаясь на что-то. И перевернул книгу…
На четвертой сторонке обложки помещался портрет автора и аннотация на книгу. Долохов посмотрел на фотографию. В принципе, он увидел то, чего и ожидал, однако все же не мог не покачать задумчиво головой. Перелистал книгу, некоторые сцены торопливо пробежал глазами. Кое-где усмехнулся, кое-где нахмурился. Пару раз хмыкнул с явным осуждением.
Подошел Валентин:
– Чем зачитался?
Долохов показал ему фотографию, потом обложку.
Валентин поймал бутылку «Хванчкары» уже у самого пола.
– Матка Боска Ченстоховска, – сказал ошарашенно, – где ж Валентина ее подцепила?!
– Неведомо. Главное, что она ее раскрыла! – возбужденно сказал Долохов.
– Ну что, я так понимаю, отбивные мы сегодня жарить не будем? – со вздохом спросил Валентин.
– Почему? – пожал плечами Долохов. – В Лопушках пожарим, какие проблемы?
– Ты что? В Тулу со своим самоваром? Там что-то о свежей жарехе говорилось. И «Хванчкара» у бабы Паши котироваться не будет. У нее самогонка классная, а из городских напитков предпочитается «Рябина на коньяке». И, главное, мятные пряники не забыть привезти. «Невские» называются.
– Понятно. Тогда пошли по второму кругу. Хотя сомневаюсь, что мы найдем в «Европе» «Рябину на коньяке». Вот «Реми Мартен», «Бифитер» – сколько угодно. А такие изыски… Да и с пряниками, боюсь, здесь могут возникнуть проблемы. Это же не печенье «Дэнмарк»! Ну ладно, есть магазины и попроще. Потом отвезем несчастные отбивные в холодильник – и отправимся в Лопушки. Смотреть на нашу писательницу, которую изловили не мы с тобой, бравые ребята, а твоя нежная и загадочная супруга.
– Понятно. Тогда пошли по второму кругу. Хотя сомневаюсь, что мы найдем в «Европе» «Рябину на коньяке». Вот «Реми Мартен», «Бифитер» – сколько угодно. А такие изыски… Да и с пряниками, боюсь, здесь могут возникнуть проблемы. Это же не печенье «Дэнмарк»! Ну ладно, есть магазины и попроще. Потом отвезем несчастные отбивные в холодильник – и отправимся в Лопушки. Смотреть на нашу писательницу, которую изловили не мы с тобой, бравые ребята, а твоя нежная и загадочная супруга.
– Но как она добралась в Нижний?! Каким образом?! – возмущенно воскликнул Валентин.
Долохов поставил книгу Дмитриевой на полку и щелкнул пальцем по обложке другой, на которой был нарисован мощный «Боинг» среди облаков и стояло название: «Энциклопедия мировой авиации».
– Как могла? Да очень просто. Есть такая штука – самолет называется! Да, непростая барышня, что и говорить. Тем приятнее будет встретиться с ней снова. Глядишь, поможем ей с сюжетом… – Он хмыкнул. – Нового романа!
D-x-NVИЗ ПРОТОКОЛА БЕСЕДЫ С ХРОМОВОЙ АЛЛОЙ ПАВЛОВНОЙРасшифровка магнитофонной записи.
– Алла Павловна, еще раз приношу свои соболезнования. И прошу извинить меня, что врываюсь к вам в такой день и в такое время. Прекрасно понимаю, что сороковины – не самый подходящий момент, но, во-первых, я только сегодня случайно узнал кое-какие важные вещи о вашем муже, а во-вторых, дело, которым я занимаюсь, не терпит отлагательства. Словом, еще раз прошу меня простить и все же уделить мне внимание.
– Да, конечно, дело есть дело. Я все прекрасно понимаю. А вы думаете, удастся найти того, кто убил Алексея?
– Собственно, за этим я здесь.
– В милиции мне сказали… что это может быть или дело рук наркомана какого-нибудь, или месть пациента, обиженного на Алешу. Вы тоже так думаете?
– Знаете что, Алла Павловна, я пока остерегусь высказывать какие-то предположения, хорошо? Обе версии вписываются в мою… скажем так, концепцию. Я, конечно, это сформулировал бы несколько иначе. Но пока еще не готов. К тому же у меня мало времени. Да и поздно уже, вы очень устали сегодня… Поэтому я буду задавать совершенно конкретные вопросы. А вы по возможности отвечайте откровенно, хорошо?
– Я постараюсь.
– Дело в том, что я пришел к вам непосредственно после разговора с вашей знакомой, Людой Головиной.
– Люда Головина?.. Да нет, она не столько моя знакомая, сколько Алексея. Вернее, ее парень дружил с Алешиным младшим братом, я эту Людмилу раз или два видела всего. И о чем вы с ней говорили?
– Может быть, вы в курсе, что она – студентка химбиофака нашего университета? Она рассказала, что примерно полтора месяца назад, то есть, получается, незадолго до своей смерти, Алексей Александрович обратился к ней с просьбой… Он специализировался по токсикологии, однако, несмотря на это, счел необходимым попросить у Людмилы кое-какие справочники. Точнее, не у нее самой. Она учится на одном курсе с неким Шуриком Осташко, а его отец – серьезный авторитет в области токсикологии в нашем городе. Потом, однако, оказалось, что дело не в справочниках. Алексей Александрович хотел встретиться с самим Осташко-старшим и просил Людмилу как-то посодействовать этой встрече через Шурика. Однако буквально на следующий день произошло то кошмарное убийство. Людмила даже не успела поговорить с Шуриком. Она и не вспомнила бы о разговоре с Алексеем Александровичем, если бы не одна фамилия, которая случайно прозвучала в нашем с ней разговоре.
– Какая фамилия?
– Дарзина. Вам эта фамилия что-нибудь говорит?
– Абсолютно ничего.
– А название такого вещества, как дарзин?
– Нет… Хотя я вспомнила! Именно это название было упомянуто в одной газетной заметке… Речь шла о парне, который чуть не замерз в Щелковском лесу. Там и про Алешу говорилось, поскольку именно он тогда работал на «Скорой», которая его забирала, того парня… Но тогда в первый и последний раз я слышала это слово.
– Значит, о Ларисе Дарзиной вы ничего не знаете?
– Совершенно точно. С другой стороны, вы поймите, мы с Алешей всего два года вместе прожили. Я знаю толькотех его знакомых, которые к этому периоду его жизни относятся. Он же на десять лет старше меня… был, у него была другая жизнь без меня. Мы с ним познакомились, когда он уже на «Скорой» работал, а раньше-то… он и в Афгане служил, вы слышали, может быть? Он работал и в вытрезвителе, и в психбольнице, а мединститут заканчивал уже фельдшером на «Скорой». То есть он знал массу людей, мы когда в компаниях бывали, он такое мог рассказать, что народ просто под столы падал от смеха. Он вообще был хороший рассказчик. И повидал много. Он знал и очень печальные истории, не для веселой компании, потому что там после таких все рыдать будут, всякое веселье насмарку пойдет. Я ему иногда говорила: почему ты не записываешь это? Мог бы такую книгу сочинить, вроде как у Булгакова, «Записки земского врача», или у Вересаева, к примеру. Зачитывались бы все! А он смеялся и объяснял, что только рассказывает хорошо, а писать начнет – и все слова куда-то расползаются. И жалел об этом, конечно. Потому что у него на глазах и целые детективы разворачивались, и настоящие любовные романы.
– В смысле, между больными?
– Любовные-то? Ну да, люди же везде хотят быть счастливыми. Больные – они ведь те же дети, Алеша так говорил, у них чувства непосредственные, как у малолеток. Они ничего не скрывают, у них ревность, страсть – все просто, откровенно выражается. Но, между прочим, Алексей никогда не рассказывал об отношениях пациентов между собой. Не мог над этим смеяться… Он их жалел очень, психов, я хочу сказать, психически ущербных, он поэтому и ушел из той больницы, что очень уж близко к сердцу все это принимал, а там надо было такую броню на себя надеть!
– Вы чуть раньше слово одно сказали – детективы. Детектив предполагает преступление… Я вот подумал – может быть, ваш муж стал в свое время свидетелем какого-то такого преступления? И через много лет… вы понимаете?..
* * *– Эй-эй! – слышу веселый голос, и потом кто-то тихонько тормошит меня: – Не спи, замерзнешь!
Открываю глаза, чувствуя, что мне и в самом деле холодно. Почему-то болит левый бок. И вообще я какая-то согнутая.
Выпрямляюсь. И с трудом начинаю соображать, что уснула на заднем сиденье Валентининой «Волги». Помню, как мы собрались, заперли квартиру, с предосторожностями дошли до гаража – а вдруг где-нибудь подстерегает чокнутая Дарзина?! – Валентина вывела «Волгу», мы сели, я еще немного поудивлялась ее мастерству водителя, потом попыталась сосредоточиться на своих размышлениях – и все, больше ничего не помню.
– Что, я всю дорогу спала? – бормочу не своим голосом, потирая онемевшую левую щеку.
Ага, я спала, значит, на ноутбуке. В смысле, на его ребристой сумке. И теперь текстура ткани отпечаталась на моей щеке. И все лицо мое, конечно, перетекло на левую сторону.
Жуть, надо полагать. В зеркало лучше не смотреть, я и так себя очень живо воображаю.
– Спала! Как убитая! – жизнерадостно хохочет Валентина.
Меня начинает знобить. Не знаю, от этой милой обмолвки или просто со сна.
С трудом выбираюсь из автомобиля. Волшебной силой сновидений я перенеслась неведомо куда, на какую-то поляну, посреди которой стоит хорошенькая деревенская избушка. Неподалеку железные ворота, чуть поодаль, за кустами, ряды разнокалиберных дачных домиков. Впрочем, сумерки сгустились настолько, что видны только ближние дома. На крыльцо падает полоса света из открытой двери, на пороге стоит высокая полная женщина. Радостно машет руками и восклицает густым голосом:
– Проходите, девочки! Милости прошу! А я уж не чаяла дождаться!
Мы знакомимся. Бабе Паше далеко за семьдесят, но при этом она бодра, весела, говорлива – и, сразу видно, безумно рада гостям.
Валентина тащит на кухню какие-то сумки – надо думать, пока я спала, она заезжала в магазин, потому что отправлялись мы с минимумом багажа, только с моим ноутбуком, – а я, сняв свое маскировочное пальто, сапожки и надев меховые самодельные, страшно теплые тапочки, устраиваюсь в уголке большого-пребольшого кожаного дивана. У него несусветно огромные, потертые до белизны подлокотники и резное деревянное украшение на верху спинки. Еще там имеют место быть полочки, на которых лежат кружевные салфеточки и стоят фарфоровые фигурки: узбечка, которая заплетает свои бесчисленные косички («У москвички две косички, у узбечки двадцать пять!»), и лисичка с лисятами. На диване лежат подушки, вышитые крестиком. На стене гобелен с оленями. Громоздкий гардероб с витражными вставками и адекватный ему буфет – такие называют «горкой». Комод, над которым висит тяжелое зеркало. На комоде бесчисленное количество флакончиков и коробочек от духов – пустых, так мне кажется. Причем духи не какие-нибудь там французские, а «Красная Москва», «Сказка о царе Салтане», «Пиковая дама» и все такое. Не комната, а лавка древностей! Сто лет не видела ничего подобного, полное впечатление, что я очутилась у своей бабули! У нее был точно такой же диван, в уголок которого я забивалась, пока она готовила ужин. Она хлопотала на кухне, а я открывала книжку и забывала обо всем на свете в этой блаженной атмосфере уюта, покоя и безопасности.